Путь к свободе

- Юр… Рука подрагивает, но всё равно тянется вперёд, ложится на макушку, осторожно гладит, как дикое животное, готовое в любой момент сорваться и укусить. Но Хованский не готов. Он смотрит в потолок так, будто не видит его. Не видит ни его, ни человека рядом. Человеку страшно, он нервничает, но с завидным упорством продолжает, не собираясь отступать. - Юр, ответь мне, а… Юра, пожалуйста. Он не отвечает, вслушиваясь в картавые нотки в собственном имени. Пальцы зарываются в кудряшки, когда-то бывшие рыжими, но сейчас уже ставшие неопределённого цвета - когда-то его за них даже дразнили, теперь никто и не вспомнит. - Скажи что-нибудь. Ты хочешь что-то? Тебе плохо? Как может быть плохо в родном доме? Ещё и после всего случившегося. Хочет ли? Хованский думает, что, не будь всех этих лет, он бы ответил. Что угодно, что хочет выпить, сыграть, записать ролик, что-нибудь, даже если б это не было честно. Но годы были, и он не отвечает, не врёт. Собеседник прикусывает нижнюю губу, помедлив, убирает руку. - Юра, мы все очень волнуемся. Я волнуюсь. С тех пор, как ты приехал, ты ни с кем не выходил на связь. Вся питерская уже на ушах стоит, думают, ты… Что тебе хуже. Хуже. Как будто может быть хуже того, что было. Просто ничего не изменилось за всё это время. Дно не пробито, как ни странно это уже настоящее дно, дальше ничего нет, и он лежит на нём, думая, куда же может быть хуже. Хованский переводит невидящий взгляд на Диму, вспоминает, как тот оказался здесь. Кажется, Юра не вставал и не открывал ему. Значит, вскрыл дверь? Вряд ли, не в его стиле. Ларин скорее дипломат, а не преступник. Он вспоминает, что ещё много лет назад отдал на всякий случай запасные ключи Мэду. Просто, чтобы были, вдруг что. Сговорились они, что ли? - Завтра питерские обещали приехать все вместе. Привезут шавы там, всякого, ты же не против? Или скажи, что привезти, я им передам. Юра слышит, как в голосе Ларина начинает проступать отчаяние, нотки подступающей истерики. Когда-то его это могло развлекать? Когда-то его это волновало и… - Уткин, сука блять, да чё ты опять такой пасмурный? Давай, веселей, расскажи мне что-нибудь. Что у тебя случилось? - Юр, отъебись, а, без тебя тошно… - Вот ещё отъебись, ага. Хуй тебе понял,- и ухмыляясь, пародируя Окси, уже довольно обвивая руками ссутулившегося в кресле Ларина со спины, проходясь пальцами по рёбрам и вызывая невольную улыбку - щекотно,- Вот такой. Когда-то Юра прислушивался к эмоциям в чужом голосе. Теперь же это не важно. Мало что уже важно. - Юра, блять, ну пожалуйста. Скажи что-нибудь, ну это же я. Ты же помнишь всё? Ты помнишь, кем мы… Что между нами было? Помнит ли? Наверно, что-то помнит. Что-то вроде… Тот рваный поцелуй, когда Юра перехватил его после версуса с Колей. Плотно сомкнутые губы и непонимание во взгляде, сбившееся дыхание, лихорадочно блестящие глаза и - Ты охуел, Хованский? А потом Ларин впервые в присутствии Юры напился и тогда уже, когда они ехали в такси, полез первым. Смазано целовал, нависая над рыжим и едва не падая ему на колени на выбоинах дороги. И щекочущее шею дыхание, и тихое: - Мне… Мне просто это нужно. Это ничего не значит. И их первый раз, кривой и неумелый, переплетающиеся руки и обхватившая оба члена ладонь Хованского, и стонущий Дима, дрожащий в объятиях, как последняя целка. И его рваные поцелуи, переходящие на шею и на плечи, дающие понять, что всё это ещё как значит. И ещё несколько таких странных спонтанных встреч, когда Ларин приходит среди ночи и молча заходит в квартиру, а посреди коридора они уже самозабвенно целуются, пробуя на вкус чужие губы - у одного пахнущие крепким кофе, у второго - пивом. Ничего не говоря друг другу, не объясняясь, не обозначая происходящее никак. И настоящий первый раз, когда задыхающийся Дима отстраняется и ложится на кровать, тяжело дыша и разводя в стороны подрагивающие колени. Приглашая. Конечно, к тому моменту Юра уже знает, что делать, в теории, но обоим всё равно больно и неуютно. И удушающе хорошо. И хриплое Димено: - Блять… По-медленнее, Юр… И его ногти, врезающиеся в спину, когда новый толчок вызывает особенно острые чувства. И отчаянный поцелуй, чтобы отвлечься для одного, и чтобы не сорваться для другого. И несколько следующих попыток, делающих всё более и более правильным, привычным, естественным происходящее. И шипящее: - Юра! Сука… Осторожнее, я не бездонный, мать твою! - Что-то на прошлой неделе всё у тебя нормально помещалось… И хриплое, почти умоляющее: - Дима-а… Димочка, двигайся, я не могу так больше! Ехидно сверкающие глаза сверху, и короткое движение бёдер - без остатка, до основания, сам едва сдерживая протяжный стон. И рычащее, с усмешкой: - Говорил же, что тебя выебу. И фырканье в ответ: - Сейчас вообще уйду. Как давно это было? Наверно, очень давно, ведь они… Ларин вскакивает, начинает расхаживать по комнате. Так странно видеть его лицо, обычно беспристрастное, сейчас покрывшееся красными пятнами от душащих эмоций. Его губы побелели, сжатые в линию, взгляд лихорадочно скользит по стенам. Он спотыкается на стоящей на полу бутылке, старой, ещё с обыска тут никто не убирался, чертыхается и поворачивается к Юре снова, всё больше и больше повышая голос: - Я знаю, что мы с тобой поссорились ещё тогда и я… Блять! Да ты знаешь, сколько я винил себя, что не помог тебе тогда?! Я же знаю это поганое состояние, но ты был с питерской, я думал, что тебе там лучше, посоветовал в одном видео, обратись к специалисту и… Да как будто ты сам не знаешь, чем мы закончили! Ты это сам начал, как я мог после этого прийти?! Юра знает и молчит, отводя взгляд. Да, если он устраивал скандал, особенно на почве ревности, это было максимально эмоционально и громко. Летали вещи, они оба всё больше повышали голос, ещё немного и один другого ударил бы. Ларин ничего не опровергал, только нападал в ответ: - Я не твоя собственность, пойми уже, я не обязан вести себя так, как ты хочешь! Ты пытаешься всеми де-анонами меня держать?! Не выйдет! И: - Может ты ещё меня тут запрёшь вообще без доступа в интернет, пристегнёшь к батарее, точно никаких колабов не будет! Это бесило больше всего, больше всех фактов и слухов, Хованский тогда распалялся от этого только больше, уже не способный адекватно мыслить: - А может и запру, сука блять, может тебе это на пользу пойдёт, мразь ты ебливая! Научишься хоть достойных выбирать! Кажется, Ларин ушёл, когда мимо его уха просвистела бутылка. Просто поджал дрожащие губы, собрал вещи под мат Юры, который тогда ещё не понял, что происходит, и ушёл. Хованский не помнил, что сказал тогда последнее. Что-то про шлюх, кажется. Больше они не виделись с тех пор. Юра отвёл глаза и снова уставился вверх. Ларин замолчал и подошёл к кровати, с болью вглядываясь в его лицо, пытаясь хотя бы перехватить взгляд. - Юра! Ну прости, ясно?! Я виноват, что бросил тебя тогда и что не пришёл, когда тебе было плохо! Я не знал, что делать, я был зол! Ну что мне сделать, блять, чтобы ты меня простил? Чёрт… Ну хочешь, я видео про тебя запишу? Или вместе запишем? Или, хочешь, я при тебе всю питерскую пошлю, скажу, что никогда ни с кем из них снимать не буду? С Соболевым, с кем угодно…Хочешь? Хочешь, пойдём вместе дисс сделаем на твоего Джека, он заслужил! Юра! Да что тебе нужно, что, отсосать тебе, блять?! Хованский снова не смотрит в сторону Димы, которого всё же накрывает истерика. Вспоминать, что произошло тогда, до ареста, сложно - все дни слились в один сплошной грязный, отвратительный поток, пропахший вином и остывающей водой джакузи, с рёвом нёсший Юру куда-то. Куда - понятно. Если бы он не сел, наверно, он умер бы. Тогда, кажется, Хованский думал, что будет если все его друзья и бывшие друзья узнают о его смерти. Думал, какое это будет упоительное зрелище - все разом осознают ошибки и пожалеют о каждом слове. Что никто не протянул ему руку, когда стало особенно херово. Может, Дима даже заплакал бы? Впрочем, он уже едва держится, в каком-то подступающем безумии опускается на колени перед кроватью, дрожащими руками рывками расстёгивает джинсы. Да уж, Юра сильно похудел за всё то время - одежда почти висит на нём безразмерным мешком, от чего, кажется, Ларину становится ещё хреновей. Но он приспускает боксеры, наклоняется, ведёт языком вдоль всей длины, обхватывает губами кончик. Не получает реакции, повторяет снова и снова, всхлипывает, глядя на отстранённого Хованского. Когда он, блять, вообще был таким? Когда и как можно обесцветить такого человека, как он, с его вечным Пальцы властно зарываются в волосы, Юра сам притягивает Ларина за затылок ближе, почти рычит от удовольствия что-то вроде: - Как же ахуенно. Давай, глубже, ну… И его вечные шутки про «где научился», и «только без зубов», и тот раз, когда ему самому пришлось долго извиняться и отрабатывать, когда он заметил, что у Димы тоже не хило стоит на один только минет в собственном исполнении. Хованский просто не мог быть спокойным в этом, особенно в этом. Но всё меняется. Ларин видит тщетность своих попыток, шмыгает носом, давя очередную волну истерики и предательский крик, рвущийся из груди, как у раненного зверя. У него дрожат губы, и руки, и плечи, он не выдерживает и утыкается носом в чужое бедро, снова всхлипывая, уже не в силах подавить начинающийся нервный срыв. - Юра, пожалуйста… Пожалуйста, скажи что-нибудь, я умоляю тебя, я не могу так больше, пожалуйста… Пожалуйста, скажи… Я же… Я люблю тебя, слышишь? Я блять пидорас последний, я признаю это, только скажи что-нибудь… Юра молчит, ощущая, как джинсы становятся мокрыми от слёз, чувствуя чужое захлёбывающееся дыхание. Дима сидит так долго, почти начинается рассвет, когда он наконец берёт себя в руки и выпрямляется. Помогает - хотя скорее делает это сам - Хованскому одеться, поднимается на кровать и ложится рядом. Будто всё как и было раньше, будто ничего не изменилось, словно он уехал домой после так необходимого им обоим секса только вчера. Берёт руку Юры и обнимает ей себя за талию, утыкается носом в плечо, обвивает поперёк груди и бёдер всеми конечностями и вскоре засыпает. Вырубается, правильнее сказать. Юра любил смотреть, как Дима спит, особенно - закинув на него ногу, особенно после длинной ночи, которая выпила из них обоих все силы. Критик тогда казался таким беззащитным и домашним, иногда даже улыбался во сне, и Хованский любил думать, что тому снится он сам. Ну а кто ж ещё? У Димы подрагивали от дыхания ресницы, он почти сразу просыпался, когда Юра наклонялся, чтобы поцеловать его. И всё равно снова закрывал глаза и отвечал, прижимаясь ещё ближе. Только с ним, с гангстером рунета, с рыжим алкашом, ненавидящим и не доверяющим всем, Дима был таким, позволял видеть свои эмоции, позволял слушать о своих проблемах, позволял любить. И любил в ответ, вроде как. Хотя бы какое-то время. Ларин не просыпается даже когда Юра убирает от него руки и садится, а потом и вовсе слезает с кровати. Критик устал, нервное напряжение выпило из него всю способность шевелиться без остатка. Хованский тихо уходит на кухню и долго курит, глядя, как рассвет постепенно раскрашивает стены. Такие привычные когда-то и такие чужие теперь. Четверть жизни прошла Там. И, кажется, это была решающая четверть. Не хочется играть и даже не хочется пить. Нет смысла читать комментарии и отвечать на поздравления. Юра поднимается и собирает только определённые вещи. Завтра сюда приедет питерская. Они помогут Диме справиться с этим, удержат от необдуманных поступков. Может, Мэд или Юлик, Мотор, или кто угодно, с кем Хованский когда-то делился своими пьяными мыслями по поводу картавого оппонента, внезапно любовника и также внезапно бывшего, передадут, что он действительно его любил. И что он исправил бы всё, если бы тогда успел. Может, от этого станет легче, по крайней мере Юра надеется на это. Он не особенно сожалеет. Он поверил в Бога, но Бог не пустит его к себе. Боги не верят в таких, как Юра. И не пустил бы, даже если всё закончилось бы не так, как кончится. И Юре кажется, что всё закончилось уже давно, а не теперь. Тогда, ещё несколько лет назад. Может, когда он впервые произнёс «за мной гоняется психопат!» или когда его уткнули лицом в пол, и он отчаянно пытался понять «это за ту песню? Да? Мне говорили…». Он последний раз вздыхает и с грохотом опрокидывает табуретку. Тоже своего рода путь к свободе.