Мea máxima culpa

Он вошел в комнату и плотно притворил дверь. Закрывать ее на ключ он не стал — никто бы не подумал сунуться к нему без стука. Такое просто не пришло бы никому в голову — побеспокоить его во время вечернего ритуала. Ветер ворвался в незакрытое окно и колыхнул легкие занавески. Тени заскользили по комнате — в сумерках тени всегда длиннее. Солнце, завершающее свой дневной путь, клонилось к закату. Его неярким теплым светом можно было бы наслаждаться сейчас, ближе к вечеру, если бы не духота, от которой не спасало даже открытое окно. Кондиционера в комнате не было. Да хозяин комнаты и не помышлял о такой роскоши, как кондиционер — ни к чему привыкать к излишествам. Себя и свои желания надобно смирять. Ибо только смиренные наследуют землю. Поставив возле платяного шкафа небольшой чемодан — человек этот много путешествовал и давно научился в дороге обходиться минимумом вещей, — он опустился на колени перед большим деревянным распятием, что висело прямо над кроватью и, сложив руки в замок поверх покрывала и прикрыв глаза, начал творить молитву. Confíteor Deo omnipoténti, et vobis, fratres, quia peccávi nimis cogitatióne, verbo, ópere, et omissióne... Слова Конфитеора*, повторенные до сего дня многократно и поэтому вызубренные давным-давно, слетали с его губ шепотом. Полностью погрузившись в смысл покаянной молитвы, он чувствовал почти что детский восторг. Чувствовал, как с каждым сказанным словом душа его, погрязшая в скверне — ибо человек, зачатый в грехе, в скверне же рождается и обращается в прах, - становится чуточку чище. Мea culpa, mea culpa, mea máxima culpa... Он повторил этот отрывок трижды, каждый раз при этом ударяя себя кулаком в грудь. Молящийся думал о том, что придет день, когда он, возможно, перестанет чувствовать вину. А если такой день не наступит никогда, он со смирением примет приготовленную ему за все его провинности кару. Ideo precor beátam Maríam semper Vírginem, omnes angelos et sanctos et vos, fratres, oráre pro me ad Dóminum Deum nostrum. Окончив молитву, человек осенил себя крестным знамением и поцеловал маленький нательный крест. После чего разделся донага и аккуратно — чуть ли не по струнке — разложил на стуле свою одежду. Привычка к аккуратности, едва ли не возведенная в ранг, осталась с ним с самого детства. Он знал, что окружающие считают его занудой, но он знал также и то, что именно эта привычка — делать все аккуратнейшим образом, в точности и безукоризненно исполнять любые приказания — позволила ему оказаться там, где он нужен более всего, где он сможет осуществить давно лелеемую мечту. Сейчас он — и весь мир — оказался как никогда близок к тому, что однажды было предначертано. И гордость переполняла его, когда он думал о том, что сам, своей рукой помог этому осуществиться. Гордыня — смертный грех, и он, как мог, усмирял свою гордыню, но все же мысли — неправильные и потому сладкие — продолжали одолевать его. Ибо слаб человек. Вновь опустившись на колени, он достал из-под подушки кожаную плетку-семихвостку и, перекрестившись, нанес себе первый удар через плечо. Спина его была испещрена шрамами — неглубокими, вряд ли самобичевание приносило ему сильную боль, но все же удары плетью, некоторые из них, когда он слишком уж входил в раж, были довольно чувствительными. После десятого удара человек шумно выдохнул, отбросил плетку в сторону и, стараясь не обращать внимания на чуть подрагивающие колени, поднялся на ноги и прошел в ванную. Пожалуй, собственная ванная комната — единственная роскошь, которую он себе позволял. Поэтому сейчас он встал под душ и позволил холодной воде смыть кровь с истерзанной спины, унести прочь боль и тот грех, который он совершил во благо всего сущего. Заканчивая омовения, он ощущал себя почти что счастливым. Он знал — однажды придет день, который спишет все его грехи. Когда, свободный и с чувством выполненного долга, он встанет под знамена истинного Бога. Он будет рукой его и мечом его. И да будет так!