Целуй, пока можешь

— Будь у меня возможность, я бы не задержался здесь дольше пяти минут, — слова горькие, как и воздух, пропитанный потом после нескольких часов репетиций. Открыть бы окно, но в зале лишь дверь, да зеркала, в одном из которых Уджин видит потухший взгляд Чана. Тот сидит спиной, смотрит в пол, или куда-то сквозь него и стену — представляет улицу, ветер и солнце, обдающие разгорячённое тело вечерней прохладной. Уджин только оттуда, и там хорошо, даже несмотря на то, что там нет Чана. Чан смотрит сквозь пол, пустым, отрешённым взглядом, и не хочет понимать простую в своей очевидности правду: Уджину нужна передышка. Уджину нужен перерыв от нескончаемых гниющих в голове мыслей, которые заставляют доставать секундомер и разочарованно смотреть на те горестки, куски и урывки собственного голоса и лица в песнях и клипах. Он считает, что достоин большего, чем получает сейчас, хотя бы потому он становился певцом, чтобы петь — а как иначе? — Будь у меня возможность, я бы ударил тебя, избил бы ногами, чтобы ты почувствовал, насколько мне сейчас больно. Уджину тоже больно. Слова Чана болючие, от них колет в сердце, жмёт в горле горьким комом, и то, что он не поднимает глаз, ударяет не меньше — в них наверняка осуждение, в них злость и гнев, и скорей всего обида. Чан боится поднять глаза и увидеть в отражении грусть, а не показать её Уджину, который заслуживает лишь осуждения, лишь злости и гнева, и если Чану так сильно хочется его избить, то Уджин не против. Хоть сейчас, хоть здесь. И это лучше, чем зазубренное, хлёсткое молчание, въедающееся в кожу, раздражающее, толкающее к нерешительности и неуверенности, когда Уджин готов принять любое из опрометчивых, обидных слов, потому что заслужил каждое, потому что Чан имеет на каждое эксклюзивное право. Хочется шагнуть ближе, придвинуться к затылку и прошептать безмолвно о том, что Чан — его столп, несущая стена, двигательная сила: это всё бы уместнось в одном лаконичном «благодарен». А может быть и в куда более правдивое «люблю», оно куда яснее, правильнее, но невозможнее. От него напрягаются мышцы, зубы скребутся о зубы, и сжимаются кулаки до боли в костях. Оно правдивее, но куда болезненнее. Поэтому Уджин молчит. Но правда ясна, она предельно ясная, кристально чиста — Уджин не может остаться. И не хочет. А хочется ему лететь — на крыльях собственной мысли, на звука собственного голоса, на осознание того, что он не один из, а просто единственный, чтобы ни с кем не сравнить. В группе он один из последних, худших, серых, простых, не интересных — а он не такой, он другой и в нём красок больше, чем в радуге, в нём чувств больше, чем он привык показывать, он звонче, громче и талантливее, чем ему позволяют. И в этом месте ему не место. Вот только Чан. Виной всему Чан. Это лишь Чан заставляет его чувствовать печаль и тоску, потому что на Чане всё держится: они все — карточный домик, который упорно собирал их лидер. А Уджин — это выдернутая с мясом карта у самого пола. И тут уже всё зависит от ловкости рук — рухнет, или содрагнётся и выстоит. Руки у Чана достаточно умелы. — Я тебе всё объясню, просто дай мне время, дай мне шанс... Уджин замолкает, ему есть, что сказать, но он молчит. И Чан тоже молчит, чего-то ждёт, словно надеется услышать то вперёд-слово, которое развяжет язык, но Уджин его не знает. Они ни о чём подобном речи не вели, они были слишком открыты друг перед другом для того, чтобы тормозить. Уджин не знает, нужного слова, взгляда, прикосновения, которые сейчас не обожгут. Хотя нет, одно слово знает. Оно начинается на «Л», болит и колит язык, когда его пытаешься произнести. И оно весьма отвратительно будет звучать сейчас, когда Уджин пришёл в общежитие для прощания, за прощением. Этому слову здесь не место, и Уджин здесь не должен быть. — Шанс придумать оправдание по слезливее? Поправдивее? Понаглее? Если объяснения не будет сейчас, то оно мне даром не нужно. И ты мне тоже не нужен. Каждая минута была зря, и зря я с тобой связался. Чан хочет сделать побольней, ранить поглубже, но Уджин слышит в его голосе фальш — он дрожит и низок, непривычен и горек на вкус, но горечь проходит быстро, как выпитая залпом рюмка водки, обжегшая рот. Взгляд в полоборота, Чан не смотрит, ему просто нужно размять мышцы, пошевелить затёкшие в одном положении ногами, разгоняя кровь, и он Уджина всё ещё не видит, потому что даже в отражении не поднимает взгляд — боится увидеть и не понять, или понять слишком сильно для того, чтобы позволить себе злиться. А злиться, винить и осуждать ему очень хочется. Уджин это по туго сжатым губам видит, и не видит в этом ничего плохого. — Шанс на то, что мы ещё сможем... — он запнулся, попытался выбрать несколько вариантов продолжения, среди которых нет верного: им не быть друзьями, им не быть парой, им не быть вместе, их дороги расходятся сейчас, в эту самую секунду Уджин топчется на перепутье, уводящим в непроглядный лес. Но лес лучше чем пустыня. — Нет, Уджин, больше мы ничего не сможем, этого «мы» нет, не стало в тот момент, когда ты разорвал контракт и решил, что нам не по пути. Уджину и Джипу не по пути, Уджину и Стрей Кидс не по пути, Уджину и любому мемберу группы не по пути. Кроме Бан Чана. С Бан Чаном они сплелись мыслями, судьбами, словами, голосами, пальцами, ногами, руками, телами. С Бан Чаном ему близко, тонко, жарко, хорошо и нужно, и Уджину до последнего хочется верить, что Чану с ним также, пусть он не страстный совсем, не тонкий, и не горячий, но зато хороший. Точно хороший, потому что высиживал в студии безликими ночами на его плече до самого утра, потому что с утра делал кофе, когда валился с ног, потому что песни его нравились с первого слова, и с каждым новым, начерканным в измятой тетради нравились всё больше и больше, хотя, казалось бы, больше некуда. Дальше потолок, но Уджин старался, делал как мог, потому что его любить и восхищаться правильно не учили, поэтому всё сам, вывазил на собственном энтузиазме — хотя бы по этой причине он заслужил взгляда Чана и любой правды. Принял бы любой ответ. Но не настаивает, и не идёт на поводу своих желаний, уходит в общежитие, забрать свои вещи, шныряет по коридорам в страхе увидеть других ребят — ему не страшно, не стыдно, но он измотан, он истерзан, и у него нет сил объяснять что-то людям, которые не захотят его понимать. Но коридоры пусты, лифт тоже пуст, и встретившийся на кухне Феликс не заставляет разомкнуть рта, Уджин просто забирает свою любимую кружку. И смотреть в глаза Феликсу хочется не так, как в глаза Чана, поэтому Уджин и не смотрит: кидает кружку в рюкзак за спиной, и идёт в спальню, у него на кровати лежит собранный чемодан нужно лишь стащить его на пол, там одежда, заталканная наспех, между ней ноутбук и кеды, а в боковом кармане самое важное — мелкие бумажки с нежными словами, которыми Чан кидал в него на одной из репетиций, когда они оказались в разных углах, когда сил не было говорить словами через рот, а руки всё же ещё писали. Чан тогда не пощадил свой блокнот с текстами, вырвал лист с мясом на одном из них, а потом рвал на мелкие кусочки и писал коротко, но ёмко: «улыбнись», «не опускай руки», «ты молодец!». Уджин тогда старался со всех сил, усерднее, чем обычно, хоть к концу прогонов хореографии у него и болели кости, крутили мышцы, ноги были ватные, а руки как не свои — совсем чужие, они тянулись к Чану, они обнимали его, сжимали, мяли, трогали, доводя до исступления и жара, выжимали до последних сил. Уджин проверил бы, на месте ли записки, но уже — пара, такси у выхода ждёт, а он уже не мембер популярной корейской группы, чтобы заставлять человека ждать. По пути назад встречается Хёнджин, он открывает рот, чтобы что-то сказать, Уджин по глазам видит, что хочет попрощаться, подбодрить, обнять, может быть, но Уджин не готов: он хочет уйти отсюда, ему нужно на воздух, а не душиться в объятиях, которые ему не желанны, которые его не поддержат, не утешает и не поймут. Ему нужен Бан Чан. И он бежит по лестнице, потому что в лифте Минхо и Чонин, и он правда хочет, чтобы последним, кого он услышит в этом агентстве, был Чан, пусть даже грубый и не приветливый, пусть любой, главное — удержать в памяти его голос, впитать кожей интонацию, попробовать на слух полувдох, чтобы на долго хватило. По лестнице вниз несколько минут, всего третий этаж, бежит к выходу, словно готовится нырнуть в новую жизнь с головой: и страшно, и хочется почти до дрожи, почти до паники. На последнем повороте на лестнице его ловит Чан и бьёт. Губами о губы, дышит через раз, словно бежал по лестнице все эти три этажа следом, будто боялся не успеть. Он целует и шепчет что-то бессвязное, совершенно глупое, чистый бред, хватает руками за руки, за плечи, за шею, тяжело тянет носом, будто пытается надышаться Уджином в последний раз, напоследок позволяет себе то, что запрещал, когда оно были вместе — шепчет оголтело «люблю» не своим голосом. А Уджин улыбается, дёргает головой в попытке поймать его взгляд, ловит руки и сплетается с ним пальцами. — Будь у меня возможность, я бы остался ради тебя. Чан поднимает голову, пытается успокоиться, надышаться, и, наконец, смотрит в ответ. В его глазах не капли злости, лишь тоска и немного грусти, которые он пытается загнать глубоко в себя. — Молчи, дурак, целуй, пока можешь. Это твой последний раз, это мой мой последний раз. Это наш! Последний раз! И Уджин целует, но не губы, а нос, глаза лоб, щеки, и крепко на крепко сплетается пальцами до доли в костях, до треска в ладонях, до протяжного грудного стона Чана через закрытый рот. Уджин жадно глотает его, мажет губами по уху и благодарно выдыхает перед тем как сомкнуть руки у него за спиной, обнимая, перед тем, как глубоко вдохнуть носом запах потных влажных волос, закрыв глаза от удовольствия. — Я проведу каждую ночь без сна, вспоминая о тебе. На выдохе произносит Уджин, чувствуя сладость любимых губ на своих губах, поцелуй жжёт кожу, дурманит голову, и он едва стоит на ногах. Уджин знает — это их прощальный поцелуй, Чан сжалился над ним, пожалел и позволил, но он готов быть благодарным и за это. Толчок и Чан отшагивает, больше не близко, теперь не тепло и не так приятно, как было, как хочется, но Уджин и этому рад, хоть и не может сдержать разочарованного стона, когда Чан поворачивается на пятках, отворачивается — сталкивает Уджин со своего пути: — Я проведу каждую ночь без сна, пытаясь забыть тебя.