англичане - психи

— сащеко, три! хорошо, не два. хорошо, живой остался. хорошо? остался?.. вчера было завтра, а сегодня снова завтра. наверное, он какой-то особенный, ведь ни у кого завтра не наступает; у всех кромешное сегодня. а у ромы вот кроме завтра ничего и нет. «завтра сяду за уроки, завтра уберусь в шкафу, завтра начну качаться, найду работу, убью себя, помою посуду». у него, получается, каждый день — последний. да кому он пиздит, у него нет каждого дня; у него вся жизнь — месиво ночи, дня, школы, выходных, сигарет и копеек в кармане. в один день из джинсов не вываливаются затертые рубли, и он никуда не идёт. рома какой-то антигерой: роме некуда в будущем и неоткуда из прошлого. трикстер: ни любовной линии, ни хороший, ни плохой. даже не в центре внимания. все-таки: вытряхнуть бы пепельницу в мусорку. окно открыть, убрать со стула вещи обратно в шкаф. только время снова оказывается впереди, и вот уже молчаливый отец опять вернулся со смены, отвесил подзатыльник в воспитательных мерах и дал сотку на проезд. значит, сегодня рома пойдёт в школу. толку от нее; разве что энергию тратит напрасно. — сащеко, два. после урока задержись. сащеко согласно мычит в рукав заношенной рубашки и закрывает глаза. его никто не слышал, но он об этом уже забыл. так же как и то, что надо остаться. со звонком он дёргается и собирает рюкзак, но взрослый голос поверх гама одноклассников подстегивает: — сащеко! — я!.. и даже в смерти нет смысла; кто сказал, что после неё не будет того же сонного круговорота бессмысленных событий? ад у каждого свой. возможно, рома потенциально энергичный и деятельный. не зря же ему в эту отвратительную рулетку самых болезненных наказаний выкинуло этот день сурка. — сащеко, что с успеваемостью делать будем? отцу твоему звонить я не вижу смысла. остаётся надеяться только на твою добропорядочность. — или ждать, когда я, — сдохну, — исключусь. — рома сверкает зубами в ухмылке, смотрит зелёными в сетке красных лопнувших сосудов глазами. хочет вздохнуть: я устал. — или так. — глаза напротив даже улыбаются. — все равно не дело, ром. расскажи, что с тобой? кто только дал человеку с образованием психолога работу язычником? олег вадимович, конечно, человек хороший. но рома один хуй и хороших, и плохих не любит. хочется вздохнуть: я устал. — да вам же плевать, что вы, в самом деле, — рома улыбается снова и откидывается на спинку. раньше рома думал о любом взгляде, направленном на него. думал, как выглядеть в чужих глазах, как сесть ровно, как не смотреть в глаза. потом рома перестал просыпаться, и роме стало похуй. — ну нет, ром, — олег стучит пальцами по столу, взгляд отводит. то ли реально не плевать, то ли за лишнюю практику психологом доплачивают. без денег вообще никто ничего делать не собирается — это рома уяснил давно. — ладно. — хуй с тобой. — что вам от меня надо? — почему ты такой замкнутый стал? был же весёлым мальчиком, дружил с ребятами. это из-за мамы, да? это из-за мамы. из-за папы тоже. и ребята тут стороной не обошли. да и вообще: пять лет уже прошло. рома был весёлым мальчиком пять лет назад. ромы больше нет. осталась пустота в оболочке. — да ничего такого. повзрослел просто, олег вадимыч, — и эта оболочка крайне дружелюбно скалится. есть силы только на покривляться учителю английского. почему ему? от этой мысли тоже улыбается непроизвольно. пустота — это лёгкость. рома вот весит сорок килограмм. а если съесть пять килограмм баранины — станешь весить на пять килограмм больше? олег только открывает рот, как рома решает спросить: — а если съесть пять килограмм баранины, потяжелеешь на пять килограмм? олег вадимович смотрит с вопросом и, скорее всего, сейчас думает, что рома с утра взорвал косяк. о другом его лживые зелёные глаза говорить не могут. они у них у обоих зелёные. олег та же лиса, просто с другой стороны. — это мы обязательно спросим у анны ивановны. — можно мне идти? звонок через минуту. олег косится на часы. до звонка ещё десять минут, но рома продолжает смотреть прямо и уверенно. рома странный, рома точно не тот весёлый мальчик. — ну иди. только зайди после уроков ко мне. чай попьём, поговорим. хочу с тобой пару вещей обсудить. роме кажется, что все это — заговор. что олег просто хочет пробиться сквозь эту оболочку с помощью интересных роме вещей. только он не знает пока о двух подводных камнях: у ромы интересов-то никаких нет, так же как и за оболочкой нет чего-то. рома — пустота, которая в интернете научилась сарказму, а потом и интернет отбросила, как лишний инструмент. олег вадимович — это, конечно, хорошо. но незачем. о приглашении рома забывает и ложится спать, даже не подумав о том, что это неудобно. и снится роме пустота. на следующий день рому ловят цепкие загорелые руки. роме за секунду до этого думается: ну все. доигрался. вот и смерть. в глазах искрит рваными проводами, уши закладывает самолётом, набравшим высоту, а ноги мерзко дёргаются. хьюстон, мы теряем управление.. — ром! рома! твою мать. рома думает о том, что почти довёл до мата учителя английского языка. думает, что это некрасиво: привлекать столько внимания. это неудобно: быть в таком виде на глазах у людей. рома только в предсмертном состоянии наконец-то вспоминает, какого это: думать о том, как будет удобно прохожим. но олег вадимович, который пытается вглядеться в глаза и даёт ватку с нашатырным спиртом, сквозь зубы пропускает маты, а потом, увидев каплю осознанности во взгляде, с довольной улыбкой ерошит чужие грязные волосы. — а я думал наконец-то отъеду, — вздыхает рома, все не переставая нюхать резкий нашатырь, и готов сейчас даже заплакать от досады. вот-вот в горле комок встанет, смотри. — далеко собрался? тебе ещё жить и жить. олег вадимович как тот пример спортсмена-отличника-комсомола из советских книжек: сверкает белыми зубами, загорелыми руками и белой рубашкой. да какой он, к черту, спортсмен? это все абсурд какой-то, рома пытается подняться на ноги, но его шатает. а олег вадимович властной рукой давит на такое хрупкое и ломкое плечо, заставляя сесть обратно. теперь он роме больше не кажется комсомолом; да и рубашка на нем синяя, в красную клетку. обычная задротская. — я тебя только в школе встретил, хотел спросить, почему вчера не пришёл, а ты вон повалился, — рассказывает, присаживается рядом. рома хмуро пялится в пол и вспоминает о неловкости. бляха муха, это ж его олег вадимович тащил до класса? не дай бог на руках, это же над ромой до мая шутить будут. а шутки он не любит. — ты чего так-то? ни ел-ни спал? рома невпопад кивает, а потом отрицательно качает головой. а потом вообще блеет какой-то ободранной козой: — не знаю. и понимает: от комсомола олега отличают ещё очки. и волосы. ну где у примера молодёжи советского союза — тёмные кудри? это, скорее, какой-нибудь лирический герой. а рома ещё лиричнее: торчуга ебаная. в обморок посреди школы — это же надо? ещё и на руки учителю. — так, ладно, — вдруг совсем другим тоном говорит олег. рома понимает: тут только что была неловкая тишина. — ты давай возвращайся в наш мир, а я пока твоей классной позвоню, отпрошу. рома кивает смазанно и думает: что за мужчина? и от уроков отмажет, и по душам попиздит. роме, правда, ни то, ни это особо не всралось, особенно с чьим-то участием, но раз уж проявляют инициативу. резко появляется желание выпить нашатыря, и рома останавливается уже на касании бутылька. если смерть — это вот с такими вертолетами, то нахуй она ему не упала. ещё и хер разберешь: там после смерти пустота-вакуум, или пустота-рома. а то, прикинь, умрёшь, а там в аду только ты. ещё и не понимает тебя — то вообще ужасно. он просыпается днем от звонка телефона. сначала не может понять: кто ему может звонить? отец никогда не звонит, а мать.. и почему у него звук на телефоне включён? странные вещи и стремные. звонок почти успевает закончиться, прежде чем рома берет трубку. зачем только? спросони. сквозь рваные шторы, годами не раскрывавшиеся, на глаза падает уже вечерний солнечный луч. из трубки — дружелюбное: — ром, как себя чувствуешь? вот он — спортсмен-отличник-комсомол. ромин спаситель и пробудитель. послать бы его куда подальше, но язык не повернётся. даже со сна. — отвратительно, — бурчит рома в трубку, и сонливость удачно маскирует собой удивление. — а вы? — зеркалит рефлекторно, по привычке не желая останавливать разговор на себе. с олегом вадимовичем, правда, не прокатывает: он на отъебись бросает что-то о своём хорошем самочувствии, «спасибо что спросил», а дальше продолжает от души ебать за душу. да кому вообще ромина душа всралась. ебанутый олег какой-то. всегда рома знал: англичане — психи. разговор выходит стремным, как потрескавшийся кусок клея сухим. кажется все, что надо что-то применить иначе, что-то тут развернуть, но все непонятно — что же именно? и вот давай этим куском клея заколачивать в стену гвозди. рома неловко жестикулирует: ломает пальцы, убирает волосы, забывает, что его не видят, и все думает: когда же кончится разговор? разговор кончается ровно через семь минут и тринадцать секунд, и рома с облегчением выдыхает. зачем до него доебываются? какое до него дело учителю английского за семь месяцев до окончания одиннадцатого класса? климат в школе попортить рома уже не успеет, себя убивать, кажется, ещё не собирается. неужели так влияет на интерес к человеку его стремнейшие синяки под глазами и целую вечность неглаженные вещи? рома вдруг представляет, каково это: надеть бережно отглаженную кем-то рубашку, поблагодарить за работу. на грудь будто бы приземляется гиря весом в тонну, получается только вяло вздохнуть. такое у ромы было только однажды, и он до капли помнит, как тогда мама ласково погладила по плечам. он бы даже вернулся обратно в первый класс, даже заставил бы себя переживать это все снова ради.. он отворачивается от серого, в трещинку потолка в подушку и обессиленно обнимает одеяло. вот бы быть чьим-то. и перестать по-девчачьи плакать с самим собой. в школе рома все тот же монстр: растрепанный, сегодня немного развязнее, с острыми клыками, узловатыми пальцами и злыми ухмылками. корчит рожи пиздюкам, чуть не сносит с ног ухоженную одноклассницу, чьего имени даже не знает, и вместо урока литературы приходит на урок английского к седьмому классу. отмахивается рукой от удивленного взгляда олега вадимовича, чтобы устроиться на стульях в конце класса и весь урок смущающе сверлить его взглядом. да, это нехорошо. это просто охуеть как нехорошо. но олег вдруг пропускает глупую улыбку, читая какой-то текст детям, и дальше не может остановиться: смотрит на рому, довольно отчего-то, грозит пальцем. рома смеётся. — сащеко, твою налево, а? — а? — рома улыбается, малыши довольно наблюдают за происходящим. им срывают урок — разве на это надо жаловаться? роме невероятно отвратительно существовать среди текущего вокруг него мира, и он идёт напролом, заражая хаос вокруг себя фальшивой радостью. после урока олег вадимович самостоятельно захлопывает дверь за последним пиздюком и смотрит непривычно слишком строго; ромина радостная моська невольно блекнет. — ром? рома не сдается до последнего, рома ведь знает: олег не телепат и не профайлер, он не умеет читать по эмоциям и тем более не умеет читать мысли. потому комедия ломается до последнего. ещё бы: стал бы рома рассказывать все свои беды учителю. у него и бед-то нет. у него все просто отлично. просто ложечка от чая в руке чуть подрагивает, а тяжёлый вздох сам собой вырывается. рома не смотрит в глаза, потому что по глазам легче всего узнать всю хуйню. рома рассказывает о том, почему перестал дружить с ребятами, честно делится тем, как часто они с отцом, когда он возвращается с рейса, обсуждают самочувствие друг друга, а потом, на десерт, вдруг вспоминает, что ходит на художественный кружок и занимается актерским мастерством. — да-а. актёр из тебя выйдет отменный. — а рома, будто бы в подтверждение слов, улыбается и кивает, будто честно принял слова за чистую монету. и роме, после разговора, максимально полного фальши и лжи, становится почему-то легче. может, потому, что с другой стороны говорили искренне; может, потому, что его поняли несмотря на то, что он пиздел как не в себя. хочется почему-то тесно обняться и не отпускать, но выходит только пожать широкую ладонь — пусть и не так холодно, как преставлялось — и съебать поскорее обратно в свою гранжовую берлогу. чего дальше хотеть становится вовсе непонятно. просыпается рома снова от звонка. даётся диву: звук выключен, а глаза открыл прямо секунда в секунду, как на треснутом экране высветилось имя олега. шутка что ли? рома все такой же ворчливый, встречает дружелюбное: — ром? ты как? — недовольным: — отвратительно. и олег смеётся, когда рома думает: что смеешься-то. смешного ничего. что может быть смешного в том, что время — два часа дня, а из кармана джинсов снова не выпала мелочь на проезд? да, кажется, все здесь смешно, комично как мир. рома совершенно спонтанно договаривается с олегом встретиться после уроков в школе и отчего-то улыбается. то ли от ощущения того, что не один, то ли от того, что уже вторую неделю кому-то интересно что у ромы в голове происходит. рома мятый, длинный, серый, пальцами длинных граблей-рук касается подола футболки. выглядит, как приверженец рэп-течения в нулевых, только во всем тёмном и без капли живости во взгляде. а ещё похож на сына алкаша. олег вадимович уже перестал волноваться по поводу его вида, спросил лишь раз между делом: — стиль у тебя такой? мертвецом ходишь. а рома, подумав, кивнул и так и остался: недоготом, переторчом. мертвецом. остался, потому что до этого не было никакой определённости, а тут вот — хоть есть что отвечать гопникам. от синяков, конечно, не спасешься, но зато как-то элегантно. а может и попадётся кто суеверный, перекрестит да сгинет. — что с глазами? — голос у олега вадимовича звучит непривычно серьёзно, так, что рома отчасти даже пугается. поднимает на него взгляд и хмурится. у олега все так: строит строгого отца, а потом сам смеётся, пропускает матюки. не быть ему строгим батей, — думает рома и со звоном выранивает из руки ложку в кружку. — а что с глазами? — взгляд у ромы лукавый, лисий. как у олега вадимовича, только с другой стороны. как у него, только в разы усталее, тучнее, с набрякшими опухшими ото сна веками и краснющей сеткой сосудов, будто рыдал не прекращая часа три. а ещё будто задолбил перед школой — но олег вадимович же хороший праведный человек, не станет же подозревать в наркомании? олег вадимович в такой ситуации наверняка сказал бы, что школьники сейчас способны на все, а рома бы не смог ему противоречить. как вообще можно противоречить тому, что о тебе вот уже четыре года как самая настоящая правда? это тебе не об актёрском кружке рассказывать. и олега вдруг пробивает на слишком каверзные вопросы, в ответах на которые рома все пытается просчитать силу компромата. отчислят за такое? можно ли в таком учителю признаваться? скоро, правда, становится совсем плевать: лисьи глаза выглядят доверительно, и рома не забывает показательно подавиться чаем на вопросе о девушке.. или может быть парне? — олег вадимович, вы что такое спрашиваете? — искренне удивляется он, а смотрит хитро. на эту хитрость уходят все силы. — конечно, у меня есть парень. знаете, такой, высокий, статный, белокудрый, громкоголосый. в подробности интимной жизни вдасться сходу не удаётся, рома в мыслях стопорится и чувствует: олег вадимович шутку оценил. потому, пряча свои глаза, неспособные говорить правду, в чае, рассказывает негромко: — да не было у меня никого и ничего. любил одну.. но даже ту теперь не знаю. не моё это все. — а что твоё? — а моё.. — сырая земля, доска и гвоздей кучка. — моё, олег вадимович, актёрская игра. — и усмехается несмешно. думает: все в мире — сплошные пиздуны. и он, с зелёной кружкой каркаде в руках, учитель английского напротив — тоже во всем врет? рома понимает поздно ночью: ему, учителю английского, не о чем врать. ну, если только не считать дежурные слова, которые слышатся отовсюду и оттого априори считаются неправдой, если их брать в расчёт. эти тупые психологи оказываются ничерта не тупыми. ромины прогулы в один миг обнуляются, а классная ни с того ни с сего улыбается в коридоре. рома в ответ на это без стука заваливается в кабинет олега вадимовича. — я тут вот не понял. что это мне все блага мира на блюдечке? и вдруг себя ловит: а не зарвался ли?.. ему тут жизнь устраивают без проблем, а он.. встаёт на своём полпути, теряется, но честно пытается вернуть настрой. олег, искренне удивлённый, со своей вечной любимой зелёной кружкой чая, что стоит на его столе даже на уроках, пожимает плечами: — какие такие блага? — он разворачивает конфету и улыбается. рома с шумом устраивается на стуле рядом с его столом. — такие вот, — загибает пальцы: — прогулы мне все с рук, классуха пальцем не трогает. мне даже математичка сегодня три поставила, представляешь.. вляете..— теряется, — представляете, во! олег смеётся. думает: не сильно ли рома зазнается, разреши ему к себе на ты обращаться? разницы в возрасте-то у них, с точки зрения взрослости, хуй да нихуя — сколько там? шесть лет? уже пять? точно, пять. только для этого решения олегу ломаться ещё месяца три. он роме грозит пальцем и пытается выдать свой самый серьёзный голос. глупый, как можно так улыбаться и говорить серьёзно? — ты, ром, не увлекайся. я ведь все ещё твой учитель, а ты ещё мой ученик. знаешь, что такое субординация? и рома, уже попрошанически протянув руку за кусочком шоколада, с самым честным видом мотает головой. давай, олежек вадимович, расскажи: что такое субординация и с чем её едят? а я пока вскипячу тебе новый кипяток. и в кои-то веки рома начинает спать спокойно. закрывать глаза в десять, а открывать каким-то образом от звонка на телефон. наверное, это уже в край неправильно: где это видано, чтобы учитель, сидя за рулём в пути на урок, звонил ученику своему и говорил: давай, ром, сегодня ко второму хотя бы подтягивайся. за две пятерки — пачка лаки страйк с вишней. рома даже в комнате своей убирается, зашивает шторы и вытирает пыль со стола, без дела стоящего уже второй год. рома вдруг уже потеплевшим мартом, сидя на подоконнике, обнимает коленки и рассказывает: отдал бы жизнь, чтобы почувствовать мамину руку на щеке. и прячет взгляд, потому что его глаза правду говорить не могут. улыбнуться пытается. — открой окно, — вдруг просит олег и встаёт из-за стола. подходит, как ни в чем не бывало забирает кружку, окошко открывает сам; только рукой взмахивает, мол, слезь — выпасть не разрешаю. и даёт закурить. ночами роме, когда он вдруг вспоминает это, кажется кощунством: заменять мысли о самом дорогом, что было в жизни, на мысли о сигарете в школьном кабинете. а потом голосом олега вадимовича в голове играется: мёртвые умерли затем, чтобы мы продолжали жить. в одиннадцатом «в» в единственном происходят удивительные метаморфозы: пока обычно обычные дети хмурнеют и худеют к маю, обычно замкнутый и тихий рома вдруг приходит в цветной футболке. и улыбается в ответ на улыбку классной. на экзамене по математике рома сидит неестественно расслабленным. думает: вон там, в переднем левом углу сидит и от безделия изучает окрашивание синеволосой незнакомой девочки единственный ромин друг. ему для спокойствия хватает одного ощущения присутствия. а на вручении аттестатов, стоя в очереди ярких выпускников одним тёмным околышком, вылавливает взгляд лисьих глаз — точно таких же, как у него самого. и при рукопожатии говорит только глупое и бесполезное, но такое полное: спасибо. будто не знает, что после всей этой яркой пурги окажется в классе английского. олег вадимович привычно разливает чай, ставит перед ромой его личную кружку — жёлтую — и вдруг протягивает правую руку. рома с непониманием поднимает взгляд, но отвечает тем же. — вот теперь — олег. приятно познакомиться. — и смеётся, сукин сын, англичанин-псих. — это что это, — рома подхватывает шутку, — сам олег вадимович мне позволяет называть себя олегом? поверить не могу. — можешь называть меня папочкой, — подмигивает олег и показательно откидывается на спинку стула. забавный, в своих очках и с зелёной кружкой чая. комсомол в белой рубашке. лучший вариант настоящего отца для ромы.