У тебя нет птенцов, у тебя нет гнезда,
Тебя манит незримая миру звезда,
А в глазах у тебя — неземная печаль,
Ты сильная птица, но мне тебя жаль.
Мать снова била его узким ремнём за то, что отказался идти в магазин за водкой. Обычно он туда приходил заплаканный, и тётя Люда всегда знала, зачем он приходит. Первые разы он выпрашивал на коленях, объяснял, что его снова побьют, и вскоре приходы мальчишки в лохмотьях стали в соседнем магазине «Ассорти» закономерностью. Сменщиков нет, тёть Люда знает о проблемах Серёжи. И полгорода тоже знают. — Мама, нет, не надо! Ему четырнадцать. Ему бы есть, есть, есть, есть до отвалу, бегать, чтобы мужать, крепчать. А то он дрыщ какой-то: сквозь кожу на груди в синяках проглядывают рёбра, бёдра по-женски выпирают, ноги худые и сильные. На руках шрамы и синяки, как и на спине, на заднице, на животе и рёбрах. — Нет! — рычит он, толкает мать под грудину, и, обувшись, выбегает прямо под дождь. Четырнадцатилетний Серёжа Майский живёт только одной мыслью: когда-нибудь четыре года пройдут, и его тут больше не будет. А пока что ему четырнадцать, он зарабатывает в пыльных переулках, у взрослых мужчин, у бабушек в огородах. Таскает ящики, окучивает овощи, убирается в домах и даже, бывает, нянчит детей. Всё — чтобы не загнуться от голода. Порой, когда ему удаётся заработать чуть больше, он покупает себе что-то из одежды, в основном, перед зимой. Он не стрижётся, потому что нет денег. У него каре. Серёжа прячется за чужим гаражом, сворачивается калачиком у теплотрассы и так спит. Потому что возвращаться домой — это верная смерть. Его забьют палкой. Он вновь не удержится, заревёт, а он не должен. Ему нельзя. Поэтому он, вздрагивая от холода, лежит на теплотрассе. Серёжа учится, чтобы в восемнадцать уехать отсюда в армию. И больше не вспоминать, не думать. Никогда-никогда не представлять. — Мальчик! — тихий голос из переулка зовет уже не первый раз. — Пацан! Майский не реагирует, вздрагивает вновь и кутается в рваную ветровку. Тогда голос из переулка выходит сам. Это тоже бродяга. Его голос тихий, хриплый, как от болезни, от него пахнет улицами. Худощавый мальчишка раздет по пояс. Серые штаны на краях изорвались, на ребрах и впалом животе цветут безобразные кляксы синяков разной свежести: жёлтые — двухнедельные, зелено-голубые — недельные, фиолетовые — четырехдневные и совсем свежие, чуть голубоватые. — Чёрный ангел печали, давай отдохнём, Посидим на ветвях, помолчим в тишине. Что на небе такого, что стоит того, Чтоб упасть и разбиться тебе или мне? Серёжа не сразу понял, что он поёт. Сиплый голос стучал по сознанию маршем. Мальчишки вместе сидели на теплотрассе, и им вместе было холодно. — Замёрз? Худощавый мальчишка кивает. Зубы у него стучат от холода, а уголки губ посинели. Он, помимо того, что без «верха», так ещё и босой. На его ногах свежие рваные царапины. — Сбежал? — Ага. Заброшенная сторожка на краю города всегда была заменой дома для всех малолетних бродяг. Глухонемой слеповатый сторож обитал там незаметно для всех, и никто его не вспоминал. Ветер дул с севера, пробрасывало дождь. Тучи сгущались над городом. Четырнадцатилетний Ваня Тихонов живёт только мечтой: когда-нибудь его здесь не будет. Глухонемой сторож нашёлся, как и обычно, в сторожке. Пальцем пригласив мальчишек к себе, он насыпал две миски гречневой каши, и уселся на кровать. Мальчики ели на полу. У Вани кровоточили ноги, болели синяки. — Что, Серёж, сбежал? Мальчик кивнул. — А друга как зовут? — Не знаю. Как тебя зовут? — спросил у мальчишки. — Ваня я, — ответил, жуя, мальчик, — можно Тихой или Тихоном звать, тоже отзываюсь. Мальчик Ваня. Отзывается на Ваню, огрызается на Тихонова. Приобнимает Серёгу за плечо. — Спать здесь ляжете или на теплотрассу пойдёте? — Я бы не против поесть, закутаться и на теплотрассу. Ему плед есть? — Да. — По рюмке дашь? Дядь Вася улыбнулся острым лицом, подумал и кивнул. Достав железные кружки, он налил в них до половины и протянул мальчуганам. Они залпом опустошили посудины и протянули дядь Васе. — Мы пошли, — Серёжа обнял Ваню за талию. — Приходи ещё, Серёж, — сторож распахнул дверь, выпуская ребят на улицу. — Одинокая птица, ты летаешь высоко, И лишь безумец был способен так влюбиться… Ваня снова запел. Серёжа заткнул ему рот, прижал к себе и полез по забору вверх. — Что ты д… — Заткнись, мы лезем на склад. Завтра я уйду. — Можно с тобой? — со слепой надеждой в голосе произнёс мальчишка дрожащими губами. — Нет. Я всегда один, — ответил ему резче, чем хотелось. — Как та птица из песни, да? Возможно. Да, наверное, эта песня и есть про четырнадцатилетнего мальчишку с тоской в глазах и злостью на людей. И с жаждой приключений. Он молчит и выше карабкается к вырезанной проволоке. Сон был беспокойным. Серёжа просыпался от каждого шороха, от каждого вздоха полуголого мальчишки под боком. Он ощутил, что робкая ручка Вани ложится на его пояс, сжимает рваную ветровку. Они целуются, почти и не дыша: губы тянутся к губам сами, и Ваня с непривычки фыркает. Серёга-то уже целовался с девчонкой с параллели. Два бродяги обретают общую цель, и Майский обещает сам себе, что через четыре года их тут не будет. Обязательно. — Я вытащу нас отсюда. Через четыре года нас тут не будет. Ваня выдыхает ему в шею, всхлипывая. Сквозь сон Серёжа чувствует, как робкая ручка обнимает его вновь.