Отсутствующее звено

Первым воспоминанием маленького Чака Хэнсена было море. Сейчас он знает, что это был лишь залив. Визуально — смехотворная лужа по сравнению с океанским величием, но тогда, стоя на мосту Харбор-Бридж, обхватив пальцами железные прутья ограждения и наблюдая за тем, как в Порт Джексон с неторопливым достоинством вползают остро-парусные яхты и белоснежные лайнеры, ему казалось, что там, дальше за горизонтом,самый настоящий край мира. Маленький Чак Хэнсен любил море, не ожидая от него подлости, как от прочего мира. Оно являло для него тот не утраченный еще символ свободы, навсегда ассоциирующийся с порывами свежего ветра, какой только может дуть с залива, и рукой матери, то ласково треплющей по светлым волосам, то лежащей на плече. В то время было много красного, синего и зеленого. Красная рубашка в белую клетку, синие воды залива, зеленая трава. Золотой солнечный круг, беспощадно сжигающий нежную кожу, строгие глаза матери, читающей лекцию о значении солнцезащитного крема и смеющиеся глаза отца. - Он рейнджер, черт возьми, зачем ему солнцезащитный крем? Геркулес смеется, одной рукой притягивая к себе жену, другую покровительственно опуская на макушку сына, мягко проводя по выгоревшим за лето волосам, взлохмачивая еще сильнее. - Ему всего шесть, Герк! - Будущий рейнджер, верно, пацан? Чак, прикрывая глаза ладошкой, щурится от слепящего глаза солнечного света, смотрит на отца и улыбается, на долю секунды становясь точной его копией, изрядно уменьшенной в размерах. Он почти не знает этого человека и ему кажется, что куда более досконально он изучил камешки на берегу и каждый солнечный блик, перебегающий с одной волны на другую. Геркулес в этой своей форме военного летчика кажется немного нездешним, не принадлежащим красочному миру своего сына, наполненном красным, синим, зеленым и солнечными зайчиками на бирюзовых волнах. - Иди сюда, крепыш. Геркулес выпускает жену из объятий и наклоняется к сыну, ловко подхватывает подмышки и усаживает себе на шею и в этот момент заливисто хохочущий Чак готов дать ему еще один шанс и впустить в свой маленький ограниченный мирок. В то лето ему исполнилось одиннадцать. Сиднейское солнце выжигало последнюю зелень с листьев кленов в парке, под одним из которых, листая тяжелую книгу, сидели Анжела Хэнсон и ее сын. Все было таким ярким. Все было громким. Все было кристально чистым. В последний раз. В детстве достаточно было набить карманы хламом, чтобы почувствовать себя неуязвимым в темной комнате, готовым дать отпор любой твари, которая посмеет только показать свой нос. Чем старше становится человек, тем больше его багаж знаний, умений и понимания того, что не каждому чудовищу можно дать отпор. Даже если в твоем распоряжении морская пехота, танки и военные самолеты. Это был всего лишь второй кайдзю, вышедший из открытого разлома, и то единственно действенное, что они могли противопоставить такой разрушительной силе на сегодняшний момент — ядерный удар. То, что заберет не только ожившее хтоническое чудовище, но человеческие жизни и сделает огромные жилые территории непригодными для человека в течение многих последующих лет. Неравноценный, но необходимый обмен. Они спорят яростно, как могут спорить только мужчины, наделенные правом решать подобные вопросы, когда на эфемерных весах раскачиваются сотни, тысячи жизней здесь и сейчас, и миллионы в необозримом будущем. Каждый на своей половине, уперев в столешницу ладони и подавшись вперед, словно упрямые дикие звери. Геркулес, не выдерживает первым — ударяет кулаками по столу, резко подаваясь назад. - Там же люди! - Или твоя семья? Мы все решили, Хэнсен. У тебя час. На искаженном болью лице Геркулеса мелькает понимание и, не говоря ни слова, даже не прощаясь и не прикладывая кончиков пальцев к виску он выскакивает за дверь. Ему не хватает отведенного времени — первая ракета взрывается в дальних районах Сиднея, где вовсю хозяйничает инопланетная тварь. Вертолет ощутимо потряхивает и Геркулес громко и грязно матерится, до боли сжимая спинку кресла пилота пальцами, отчаянно бьет по нагретому пластику кулаком и умоляет до хрипа лететь чуть быстрее. Чак ждет его в школьном коридоре. Вокруг снуют люди, а Хэнсен старший прижимает к себе сына, словно видит в первый и последний раз. - Пап, что случилось? - синие глаза Анжелы на уменьшенной копии лица самого Геркулеса смотрят не по-детски сосредоточенно, а тот не может выдавить из себя ни слова, только наклоняется, прижимаясь губами ко лбу сына. - Где мама? - Не знаю, малыш, - голос надломленный и Герк уже знает, что лжет, - но все будет хорошо. - Отпусти, отпусти, отпусти меня! В голубых глазах непонимание и злость вперемешку со страхом и отчаянием. Он отталкивает от себя руки отца, бьет кулаками по груди Геркулеса, а тот ловит его запястья, притягивает к себе бьющегося в неконтролируемой истерике сына, в тщетной попытке обнять, защитить, забрать всю ту боль, блестящую не пролитыми слезами. - Ты же обещал, что все будет хорошо, ты обещал мне! Уткнувшийся в грудь Геркулеса Чак рыдает отчаянно, задыхаясь и ловя ртом воздух, как могут рыдать только дети, потерявшие самое драгоценное. Мать. Это слишком личное и Стакер Пентекост, дурной вестник на собственную беду, тихонько закрывает за собой дверь. Он сидит на полу перед высоким окном в одних только плотных серых тренировочных штанах и свободной футболке. Сидит, скрестив лодыжки и пытается сосредоточиться на пустоте. Пустота внутри него, течет по венам и невозможно сосредоточиться на том, что является самой сутью, плотью и кровью. Поэтому Чак украдкой из под дрожащих и слипшихся от не пролитых слез ресниц наблюдает за тем, что творится за тонкой прозрачной перегородкой. Больной светло-серый осенний день почти догорел, бросая на умирающую листву последние лучи заходящего солнца. Тяжелые капли бьются по ту сторону мутноватого окна и маленькими ручейками стекают к мощеному плитами двору. Второе сентября. Первый год без ласковых рук матери и в людной академии, где проходят подготовку будущие пилоты «Егерей» Чак чувствует себя одиноким и брошенным. Ему хочется кричать от раздирающего душу острого чувства, бить кулаками стены. В каждом человеке он видит угрозу и насмешку и лелеет в душе собственную боль от потери, как лелеют культю, оставшуюся после грубой ампутации. Он считает себя особенным и ударяется в театральщину, лишь бы отец оказался рядом. Сейчас Геркулесу важнее его брат — дядя Скотт. Геркулесу не до единственного сына, он занят душевной грызней с самим собой, поскольку чувствует себя немного предателем. Этого чувства вообще становится слишком много в его жизни и Чак, затерявшийся в комнатах академии, на правах взрослого и самодостаточного двенадцатилетнего парня решает изолировать себя еще и от отца. Ему страшно. По-настоящему страшно остаться одному, хочется найти Геркулеса и напроситься если не на отческое объятие, то хотя бы на незамысловатую ласку. Совсем как тогда на мосту над Порт Джексоном. Вместо этого Чак обхватывает себя ладонями за плечи и мерно покачивается из стороны в сторону, тщетно пытаясь представить, что это столь теплое, родное с детства, успокаивающее родительское объятие, обещающее, что все действительно будет хорошо. Отец не приходит и пустота в душе разрастается сильнее, словно плесень на благодатной почве, заполняя самые дальние уголки души подростка. Чак не понимает самого смысла понятия «отец», не знает всего того, что вкладывают в него все прочие дети и Геркулес ему, по сути, никто. Он никто. Но он нужен ему. Без него он ненавидит серые бетонные стены клетушки, которая гордо именуется жилой комнатой. Ненавидит всех тех, кто делит с ним и эту небольшую территорию. Ненавидит себя. - Сосредоточьтесь на пустоте, прогоните мысли, ощутите безмятежное спокойствие Вечности и впустите ее в себя. Шепчет он себе под нос, повторяя слова, много раз произнесенные монотонным голосом инструктора. Он и есть пустота. Тактильный контакт практически ушел из их обихода, оставив лишь дружеское похлопывание по плечам, да легкие назидательные тычки и подзатыльники. Геркулес боится обидеть сына сильнее, чем уже есть, а Чаку почти все равно. Они никогда не сидят плечом к плечу даже в общей столовой, словно боятся оказаться рядом, и все это похоже на коллапс взаимоотношений, маленький личный ад Хэнсена старшего, когда единственный ребенок выкручивается угрем из готовых раскрыться объятий и отдаляется все сильней. Макс становится их маленьким секретом, ловкой палочкой-выручалочкой, как сказали бы русские, у которых на все найдется свое мнение, тем отсутствующим связующим звеном, которым некогда служила Анжела. Чак тискает своего пса, шепчет что-то на ухо, поглядывая на отца, практически не выпускает с рук и Геркулес почти уверен в том, что его сын вымещает всю ту нерастраченную любовь к нему на бульдоге. Когда щенок ковыляет мимо него самого на своих смешных коротких лапах, Герк практически всегда подхватывает его, утыкается носом в забавные складочки на загривке, вдыхая запах шерсти и тот другой - знакомый, едва уловимый, и ласково треплет за ухом. Они оба, не имея моральной готовности обнять, умудрялись передавать друг другу все то не сказанное и не сделанное через довольного подобным обращением Макса. Бульдог еще слишком молод, чтобы думать о неизбежности прощания с ним. Но уже достаточно смышлен и, если принимать в абсолют высказанное кем-то мнение, что в идеале стоит воспитать собаку, прежде чем заводить собственных детей, то Геркулес был полностью уверен в том, что из Чака получится отличный отец. Куда лучше него самого. - Ну что, дружище, будешь скучать по нашему старику? Чак сидит в доках рядом со «Страйкером Эврика» вместе с Максом и пес, положивший голову на колени хозяина, провожает тоскливым взглядом спину поспешно удаляющегося Геркулеса, облаченного в парадную офицерскую форму. - Это ненадолго, крепыш, нужно только решить вопрос о втором пилоте для нашей малышки - парень шепчет прямиком в маленькое мохнатое ухо, чтобы никто другой не расслышал его небольшого прочувствованного монолога, - он скоро вернется. Он всегда возвращается. Хэнсен младший, глядя на давно уже пустой коридор, продолжает меланхолично гладить любимца по короткой шерсти, не замечая монотонности собственных движений и того, что бульдог начинает недовольно ворчать. Первый дрифт страшит как нечто неизбежное, словно стоишь у подножия горы и смотришь на приближающуюся лавину. Она легко и без труда сметает на своем пути все — деревья, словно спички, дома, будто легкие коробки с детскими игрушками, оставляя за собой лишь ровную белоснежную гладь с похороненными в глубине секретами. И хочется сбежать, но ты продолжаешь стоять, потому что это спор с собственными страхами и тест на право зваться рейнджером. - Если ты не хочешь, я пойму. Геркулес, отвернувшийся к стене, говорит тихо, на грани слуха, так, как шелестит осенний ветер за окном. Макс беспокойно ворочается на одеяле во сне, вздыхает, и Чак легко и успокаивающе похлопывает его по упитанному боку. Так, как похлопал бы по плечу отца. - Все будет в порядке, старик. Вся его напускная театральность — защитный панцирь, надетый на зияющую рану и вырванный в детстве существенный кусок души. Он искренне полагает, что может заявлять свои права, что он лучший. И это тоже защита, потому что тот, кто впереди, всегда одинок. - Эти выродки мои! И мне не нужна чья-либо помощь, чтобы забрать их чертовы жизни! Хэнсен младший, закопавшийся в разрушительные мысли о жестокой вендетте, распаляется все сильней с каждым словом и это не к добру. Отец подается в его сторону, но Чак останавливает его одним только словом - Герк знает, что еще один шаг, и он потеряет сына теперь уже навсегда. - Может позволишь помочь хотя бы мне? - на долю секунду кажется, что маленький беспокойный вулкан по имени Чак Хэнсен сейчас рванет, выпуская в атмосферу удушливый пепел негодования и сжигая окружающий мир в неконтролируемой ярости, но он лишь кривит губы в изломанной усмешке, жалком подобии улыбки и пожимает плечами, пряча взгляд. - А куда тебя девать, старик? Ты мой первый пилот. - Мне жаль. Райли выглядит таким потерянным и виноватым, что Геркулес, осунувшийся и разом постаревший на несколько лет, успокаивающе кладет ладонь ему на плечо. Мако молча вручает ему поводок и сейчас он благодарен этой девочке больше всех на свете. Без пяти минут маршал отходит в сторону, не замеченным призраком проходит мимо празднующих окончательную победу техников и садится прямиком на бетонный пол под замершими на нулях цифрами остановленного хронометра. Макс тянется к его лицу, лижет щеку горячим шершавым языком и Геркулес почти готов зарыдать, но в душе так безнадежно пусто и мертво, что он лишь крепче обнимает своего бульдога. Слабая вера в то, что его сын может быть жив, что Стакер в последний момент успел выпустить спасательную капсулу, как сделал Райли для Мако, все еще билась на задворках сознания, но, не получая подпитки от фактов, мучительно умирала каждую прожитую минуту. Чак был слишком упрям, чтобы позволить подобное и сердце отца под крепкой броней военного обливается кровью. Пес, уловивший настроения единственного оставшегося хозяина, тихонько поскуливает, укладывая голову на его колени и Хэнсен сильнее сжимает зубы, перехватывая любимца Чака поперек живота и прижимает к себе. - Ты хорошо справился, сынок.