Хороший вампир

Он мне даже не нравится. То есть совсем. То есть вообще. Абсолютно никак. Он мне и никто по сути, но. Он — мой идеальный донор, и уже на этом стоило бы радоваться, а не кривить ебало, пускай и скрыто. От таких подарков судьбы не отказываются, а значит, остаётся только принять и наслаждаться, насколько выйдет. Заставить себя наслаждаться, если естественно не выйдет. Он — мой донор с четвёртой отрицательной, а я — несчастный кровосос, который никак его не полюбит. И как же хочется сказать об этом вслух. Как же хочется в ответ на его улыбку бросить небрежное: «Прости, малыш Арчи, но никаких чувств». Как же хочется… но кусаю себя за язык и молчу. Улыбаюсь в ответ, киваю и снова молчу. Молчу, молчу, молчу… Всё ради красивой иллюзии. Мне повезло с ним, а ему со мной. Я же добрый вампир. Я не отхвачу от него кусок в пылу страсти, не покалечу, не выжру больше положенного. Я… мёртвый с ним. Совсем мёртвый. Мертвее, чем раньше. Мертвее, чем при жизни с другой четвёркой, и уж тем более всё хуже, чем при моём третьем со знаком плюс. Я мёртвый и вовсе не чувствую себя оживающим вместе с ним. Донор и донор, плевать на кудри и россыпь жёлтых пятен у носа. Не нравится совсем. Совсем… Но я хороший вампир. Я выполняю все свои обязанности и даже чуть больше их. Я рядом. Я слушаю. Я улыбаюсь, я… С тоской думаю о том, что ему всего двадцать, а значит, что всё это очень и очень надолго. Его кровь и моя нелюбовь. Он мне даже не нравится, но я исправно таскаюсь с ним везде, куда позовёт, и держу его за руку. Потому что так нужно. Потому что буквально он — моя жизнь. Моё новое всё на следующие лет пятьдесят. Кусаю себя за щёку и сам не сразу понимаю, почему так солоно во рту стало. Не понимаю, как это так, уязвимая плоть попалась на клыки и пострадала под их натиском. Сглатываю, не испытывая никакого удовольствия от привкуса этой холодной выступившей жижи, и следую за своим проводником не то в очередной непонятный мне ночной клуб, не то в чьё-то мрачное логово. Лучше бы второе. Увы, первое. Арчи социальный до ужаса и любит находиться среди людей. Арчи имеет кучу друзей и представил меня почти всем им. С гордостью и уточнением, что у нас это навсегда. Совсем по-настоящему навсегда. Насовсем. Быть донором всего клана удовольствие то ещё. Но вот личным… Личным дело другое. Личные почти не страдают. И шрамов на них куда меньше, чем на общих. Личные — это привилегия и, можно сказать, дар тёмных сил. У личных есть договор пожизненной ренты своих же тел, и расторгнуть его не может ни одна из сторон. До конца. До самой смерти донора. Плата за кровь, плата за порядок. Моё проклятие, тянущееся чуть более полугода. Не считал никогда. Пережил уже пятерых таких и… Считаю дни жизни этого. Позорище. Вампир с тонкой душевной организацией, надо же. Вампир, который решил терпеть и оставаться и дальше хорошим. Платить по чужим счетам, кивать в ответ на все просьбы и улыбаться, когда выходит. Сегодня улыбаюсь тоже. И когда обнимает меня, и когда говорит, что стоило бы подстричься, потому что стал лохматый, как оборотень, которых, по слухам, окончательно добили, и когда берет меня за руку, проводя по тёмному коридору. Вперёд, навстречу грохочущей музыке и сотням трепыхающихся и в такт, и нет тел. Он ведёт меня вперёд, возбуждённый и радостный, а мне хочется назад в свою тихую гостиную с зашторенными окнами, которую он, смеясь, называет склепом. Прекрасными декорациями к любому из столь любимых им фильмов ужасов. Только в кино герои выбираются живыми из чужих могил, в реальной жизни чаще нет, но кто же об этом узнает, если некому будет рассказать? Вперёд и вперёд, уже по танцполу, наталкиваясь на прикосновения десятков рук и продираясь через них к выделенной синим зоне с диванами. Оставит меня там, а сам сбежит, по обыкновению, дёргаться с кем-то из своих друзей. Друзей, которых я пока не вижу, и надеюсь, никто из них не прицепится для того, чтобы поболтать. Как же, вампир. Вампир из тех, что осталось с пару тысяч на весь мир, и здесь. Именно с Арчибальдом, который, смеясь, рассказывал о том, что все считали его неудачником, который ничего не добьётся в этой жизни. А он доказал! Он добился! Он — мой идеальный донор. Всё. К большему можно и не стремиться. Помоги мне, Ад, вытерпеть следующие пятьдесят лет. Оставляет меня, наконец, быстро целует в щёку и растворяется, попросив не шалить, пока его нет. Снова растягиваю губы, имитируя улыбку, и киваю. Дожидаюсь, пока исчезнет из виду, и, так и не сев на чёрный пустующий диван, продвигаюсь в сторону бара. Напиться не светит, но хотя бы так, скоротаю время. Может быть, поболтаю с кем-нибудь. Может быть, что-то ещё. Пришёл же. Нужно пользоваться. Наблюдать за людьми. Оценивать, считывать, приглядываться. С каждым годом всё сложнее и сложнее мимикрировать. Они развиваются, а я нет. Они учатся, меняются, а я… Я давно замер. Мне трудно даётся всё новое. Отчасти поэтому я выбрал такого молодого донора. Отчасти поэтому никогда ему не отказываю и позволяю тащить себя, куда бы ему ни взбрело. Так легче учиться. Проще думать о себе не как о реликвии, а как о почти живом. «Почти». Листаю барную карту, выбирая из того, что ещё не пробовал, и почти было останавливаюсь на одной из строчек, как отвлекаюсь на ощутимый толчок в спину. Оборачиваюсь и вместо того, чтобы схватить наглеца, пихнувшего меня между лопаток, хватаюсь за гладкий каменный угол высокого стола. Люди уже давно не убивают за такую мелочь. Мне тем более нельзя. Я же хороший вампир. Я следую правилам. Я смотрю на того, кто так непочтительно нарушил моё личное пространство, и сначала не понимаю даже, кто передо мной. Девочка с размазанным макияжем или мальчик, одетый как девочка. В короткой красной юбке, уложенной складками одна на одну, и в белокуром парике. Или, может, это всё-таки девушка?.. — Ну прости, приятель, прости! — вскидывает руки так, словно пытается от чего-то заслониться, и тут же кривит лицо. Не нравится ему мой взгляд. Но возмущается наигранно. Слишком громко. — Не надо пытаться меня пробуравить! Парень. И голос низкий, и ростом выше среднего. Только острые плечи и локти припрятаны под накидкой. Горло под широкой бархаткой, что теперь и называется по-другому. В рваных колготах и кедах с развязанными шнурками. Оглядываю, не понимая, зачем ему было так рядиться, и слежу взглядом, когда толкает меня ещё раз уже в плечо и становится рядом. Фыркает, отводит от лица длинные, явно синтетические прядки и показывает бармену указательный палец, на что тот быстро кивает и отворачивается, принимаясь возиться с бутылками. Должно быть, завсегдатай. Все ещё рассматриваю его, опустив взгляд, край юбки почему-то особенно тщательно, а он всё это время почти лежит на стойке, оперевшись о край локтями. Вот-вот рухнет всей грудью. Переступает с ноги на ногу, и за ними я наблюдаю тоже. Как перекатывается всей стопой. То левой, то правой. Такой странный. Пахнущий потом и женскими духами. Немного алкоголем. Много дымом сигарет. Парик пропитался просто насмерть. Парик, который он, подумав, стягивает и оставляет прямо перед собой. Растирает ладонью шею и коротко стриженный затылок. Оборачивается ко мне, и густо подведённые глаза на фоне короткой стрижки кажутся огромными и чёрными в темноте, то и дело разрезаемой лучами стробоскопов. — Что? — отвечает на моё любопытство едва ли не агрессией, но после сдувается и ворчит уже более миролюбиво. — Я проспорил. Мне бы кивнуть и заказать себе уже что-нибудь, но никак. Никак не отцепиться. Ни от плеча, что показалось под сползшей кофтой, ни от самого этого странного существа. — А в чём заключался спор? Не уверен, что ответит, но вместо недоумения сталкиваюсь с ответным интересом. И голосом, что стал ещё ниже для того, чтобы затянуть интригу. — Скажу, если ты за меня заплатишь. Каков делец. Согласно киваю, готовый к такому бартеру, и он хмыкает в свой высокий стакан. Делает второй глоток и становится словно задумчивым на миг. Серьёзным становится, когда прижимает стеклянный край к своему подбородку под губой. — Я должен был перепоступить в этом году, — говорит, глядя на спину бармена, и поворачивается ко мне, только когда тот отходит к другому углу стойки. К другим клиентам. — Клялся, что получится, но… Но мой брат оказался прав, и поэтому сегодня я в этой юбке, а не он. Киваю, показывая, что услышал, и тут же задаю новый вопрос: — Он ставил на то, что у тебя не получится? Мне известно, как это работает в человеческих семьях, но чтобы так яро злорадствовать… Должно быть, они сводные братья. Не по крови. — Ага. Так и заявил, что сутки отходит в платье и парике, если у меня что-то выйдет, — надо же. Никогда не мог понять, почему они и к своим такие жестокие. К семье. — Мне ещё четыре часа осталось, кстати. Кивает на настенные часы и морщит лоб. Выглядит рассредоточенным, но не подавленным. Выглядит очень и очень странным. Не понятный мне. — Звучит жестоко. — Да нормально, — отмахивается от моей осторожной вставки и залпом допивает остатки своего стакана. — Попробую ещё через год. Тогда уже он выпрется на улицу в дурацких колготках, вот увидишь. Обещает не то мне, не то стакану, но уточняю на всякий случай: — Это вряд ли. Я не увижу. Откуда мне видеть его брата? Всё кажется логичным до того, как снова бросит на меня взгляд. Пока не вскинет дорисованные брови и доверительно, подвинувшись поближе, не прошепчет: — Вообще-то это такое выражение. Ты должен был просто кивнуть и всё, — да так громко, что я, несмотря на музыку, слышу. Так близко, что у меня и не было шансов не услышать. Опускаю взгляд и фокусирую его на поблекшей помаде. Совсем немного размазалась. От уголка рта. Тянусь к пятну пальцем и убираю его быстрым мазком. Юноша тут же смаргивает и отшатывается. — Что ты делаешь? Не сбегает, остаётся рядом, а я растираю краску между своими пальцами, смотря на то, как она пачкает подушечки. На моей коже куда виднее. Он загорелый, а я солнца ни разу не видел. Он такой нервный, покачивает поставленный на стойку стакан, а я всё смотрю на пятна на пальцах. — Думаю, смог бы я сделать что-то подобное или нет. Отвечаю спустя время и потому, что не болтал больше. Потому, что ждал, приподняв начернённую бровь, и хмыкает, едва я договариваю. — Тебе нужно познакомиться с моим братом, — снова опускает взгляд, ищет им что-то на дне пустого стакана и бормочет вдогонку самому себе, — он просто не оставит тебе выбора. Кривится, но без ярого отвращения. Кривится просто потому, что мимика у него такая. Очень подвижная. Осматриваю его с ног до головы ещё раз и, не юля, спрашиваю: — И не стыдно? — Что? Это? — откликается сразу же, но так, словно и не понимает сначала. Не понимает, что же для меня не так в его юбке. — Нет, скорее весело. Сейчас мало кому есть дело до того, как другие выглядят. Ну, или мне просто повезло не столкнуться с кем-то, кому есть. — Звучит довольно сложно. Поясняет весьма путанно, и я отмечаю это просто затем, чтобы поддержать разговор. Больно уж он забавен, этот парень. — А ты странно звучишь. Вот всё то, что ты говоришь, — заявляет без вуалирования и, в очередной раз заглянув в кружку, находит взглядом бармена. Так же жестом просит повторить и только после снова возвращается ко мне. — Тебе никогда не говорили, что ты фигово строишь предложения? — Говорили, — улыбаюсь его тираде и, подумав, добавляю, решая, что уточнять не стану, независимо от того, поймёт он или нет, — последний раз лет сорок назад. Озадаченно моргает, опуская накрашенные ресницы. Оглядывает меня от носков туфель до неопрятно взъерошенной макушки и, задержавшись на бледной скуле, фыркает невпопад: — А… А! — тянет совсем не глубокомысленно и тут же будто светлеет щеками. Всем лицом. — А я сразу и не понял. Офигеть, настоящий кро… вампир. Можно потрогать? Сначала бормотал, а после, сморгнув и дёрнувшись, придвигается ближе и хватает меня за запястье ещё до того, как я открою рот. — Зачем? И ты уже трогаешь. Опускаю взгляд на его пальцы, но он вместо того, чтобы разжать свои, только стискивает сильнее, поднимая манжет неприметной серой рубашки. — Да, прости, трогаю. — признаёт совсем запросто и не отнимает пальцев. Напротив, сжимает их крепче, царапая ногтями мою кожу. Почти продавливая её. И это оказывается странно волнующе. Это оказывается способно поднять мне пульс. Как и его невнятное бормотание совсем рядом. — Просто, ну… это так странно. Встретить вампира в клубе. Вы же, вроде, не живёте простой людской жизнью? Обводит взглядом тёмный потолок и после оборачивается к толпе. Не понимает, что я здесь делаю. Что же, я тоже не очень понимаю. — Мой донор где-то там. Объясняю, кивнув в сторону беснующейся толпы, и горечь снова накатывает. У нас образцово-показательный союз. Он — там. Я — здесь. И пускай так будет как можно дольше. — Это парень? Надо же, какой любопытный. Вынюхивает, чтобы прикинуть что-то. Выясняет с рвением жёнушки, прознавшей про мужнину любовницу. Только вот у нас не сложилось любви. Я для него статус и кошелёк, а он для меня… — Это четвёртая отрицательная. Хмурится и уточняет, на секунду забыв о кокетстве: — То есть вы выбираете, глядя только на группу крови? — Да. — Класс. Значит, кто угодно может стать привилегированным? Младенец или древний старик? Не понимаю пока, сарказм это или нет, и отвечаю всерьёз. Вампиры не значит звери. — Есть определённые критерии отбора. Нижняя и верхняя границы возраста среди них. Размашисто кивает и подытоживает: — О, блюдёте, значит, какую-то свою нравственность. — Можно и так сказать. — А старики почему же не в списке? Среди вампиров нет геронтофилов? Подмигивает мне, и близко уже просто до неприличия. Толкает коленкой бок моей ноги и всё никак не разожмёт пальцы. Уже и второй рукой вцепился в мою поперёк кисти. — Мне не встречались. Улыбаюсь, приподнимая уголок губ, и жду, что же ещё выдаст в попытке смутить меня. Глупый, думает, что из этого что-то выйдет. — Хочешь сказать, среди вас нет извращенцев? — болтает быстро, улыбается, глядя на мои губы, перебирает уже мои пальцы в своих. Наглаживает их и сплетает со своими. — Да ну?.. Никаких скрытых желаний? Мерзких кинков? И глаза так и горят. В тёмных глазах какие-то нереальные искорки так и пляшут. Будто он успел опьянеть. — Питьё чужой крови для тебя недостаточно мерзко? Приподнимаю брови, намекая на то, что заигрываться не стоит, но он только отмахивается и тянется вперёд. В последнюю секунду отдёргиваю голову, не позволяя поцеловать себя. Или, может, укусить, кто его знает такого шаловливого. — Перестань. Голос и в половину не такой строгий, как мне хотелось бы. Голос, будто, и вовсе ломкий. С едва уловимым надрывом. А он тут же разыгрывает непонимание. Он смотрит на меня широко распахнутыми глазами и шёпотом, который я ни за что бы не уловил в таком шумном месте, если бы был человеком, уточняет: — Что перестать?.. — Клеить меня. Улыбается, запрокинув голову назад, и, не то совпало, не то нарочно, показывает мне свое горло. Ни на что не намекая. Или, напротив, намекая слишком явно. — Кто бы мог подумать, что древняя реликвия знает это слово. И не отрицает, конечно же. Только смеётся надо мной. Смеётся так весело, что не могу не подыграть, отчего-то очарованный. — Я знаю много современных слов, — даю ещё один повод для подначки и жду её. Жду того, каким будет следующий комментарий, и уже это должно быть тревожно. — Смартфон, интернет… Важно кивает на каждое моё слово и с удовольствием подхватывает: — Римминг, минет. — Перестань, — повторяю уже убедительнее, нарочно выразительно морщусь, но он разве что переминается с ноги за ногу. Наступает на белый носок кед, над которыми у него съехавшие длинные чулки и рваные колготы. И тянет меня за собой. Упорно тянет, несмотря на то, что я остаюсь на месте. — Что ты делаешь? Вцепился, и никак от него теперь. Вцепился и смотрит мне в глаза. Даже в полумраке, через который его зрачкам не продраться, смотрит. В упор. — Пойдём. Зовёт и снова на себя. Зовёт, кусает губы и прёт меня за собой как тягач. — Мне это не нужно. Поддаюсь, несмотря на слова, и послушно шагаю следом. Послушно позволяю ему пятиться и, повернувшись боком, вести меня. Не на танцпол, конечно же. Ему интересны другие помещения. Те, что начинаются в ответвлении тёмного коридора, который то и дело режет цветными лучами. Больше всего мне не хочется сопротивляться. — Разве я сказал, что это для тебя? — шепчет, зная, что услышу, и, когда делаю шаг, остаётся на месте. Нарочно так, чтобы я на него налетел. Почти столкнулись. Почти не верю, что случайно. — Мне всегда было любопытно, каково это, этот ваш укус. Утолишь моё любопытство? Или вашим соглашением и это запрещено? Вскидывает брови и всё никак не отцепится от губ. Так мнёт их, терзает зубами, что уже и от помады ни следа. Так, что помада уже и не нужна. Стали красные. — Допустимо в крайних случаях. Остаюсь сдержанным, и он снова пятится. И так уверенно ведёт, будто не в первый раз. Ведёт по тёмному коридору, где значительно тише, и в уборную персонала заводит, нажав на дверную ручку. Тут же щёлкает задвижкой с другой стороны. Оказываемся оба опутаны лучами синего непривычного для меня света. Как лунный, только в разы ядовитее. — Представь, что этот как раз крайний. Отпускает мою руку и вцепляется в ворот рубашки. Зажимает меня у стены и привстает на носки. Так близко, что чувствую куда больше, чем человек мог бы. Так близко… жмурюсь и выдыхаю. Не хочу думать, что вот так запросто сдаюсь. Сдаюсь на милость того, кого укусил интерес. Должно быть, такой же неуёмный, как и его беспокойные руки, которые вот-вот примутся за мои пуговицы. — Чужое любопытство это не… — обрывает меня, пытаясь поцеловать, но я дёргаю головой, уходя от прикосновения. — Перестань. Даже морщусь. Стараюсь казаться строгим. И, судя по тому, как горят в темноте его тёмные, почти без радужки глаза, не выходит. У меня ничего не выходит. И пульс высок настолько, что дотягивает до человеческого. Слышу, что и у него тоже сердце грохочет куда быстрее моего. — У вас вообще стоит? — не слышит меня. Ни одного слова из тех, что я произносил. Так же цепляется, так же привстаёт на носки. Так же пытается поцеловать, нисколько не расстроенный моими попытками вывернуться. — Тебя возбуждает что-нибудь кроме чужой крови? И наваливается. И пальцами поглаживает строчку с пуговицами на рубашке. Второй пятернёй так и держится за воротник. Нарочно комкает и мнёт. Такой близкий, что мне нужна пауза перед тем, как ответить. Мне нужна фора, чтобы полюбоваться немного, прежде чем отпихнуть. — Нет. Смеётся вместо того, чтобы отскочить, и, заглянув в мои глаза, в чёрт-те какой уже раз заглянув, отцепляется, наконец, от пуговиц, но находит моё запястье. Сжимает его, будто решая, куда лучше его пристроить, и в итоге тащит на свой бок. Укладывает безынициативные пальцы на свою ужасную кофту и становится слишком неприлично довольным, когда они сжимаются поверх ткани. — Так плохо врешь… — тянет чуть ли не нараспев и, привстав на носки, качается ко мне. Толкается носом в мой и прикрывает глаза, когда моя ладонь перемещается на его спину. Медленно и будто бы неохотно. Сама. Я сдаюсь так же медленно. По сантиметру. — Это плохо закончится. Пытаюсь остановить его, но так лениво, что только смеётся. Прямо в мое лицо. — Твой донор загрызёт меня? — и снова бровями вверх. Снова дёргается всем лицом, часто моргает и продолжает кусать свой рот. И без того слишком красный уже. С остатками помады. Не дожидается моего ответа, но, видно, читает его в глазах. Видно, читает меня и ощущает, как пальцы, лежащие на его пояснице, сжались. Вовсе не предупреждающе. — Нет? Тогда явно незачем останавливаться. Зря вообще про него напомнил. Зря напомнил мне, что я хороший и правильный… был. До того, как он подался ещё ближе и повис на моей шее. Почти уже и губами прижался к моим, как остановился и замер. Притормозил. — Нет… Стой… — мотает головой, глядя снизу вверх, и я решаю уже, что он передумал. Что искра сознания всё-таки осталась в этой коротко остриженной голове, но… — Покажи зубы. Непонимающе хмурю брови, и он тут же дует губы. Уговаривает шёпотом. Уговаривает, крепче сжав пальцы, лежащие на моём плече. — Пожалуйста, покажи… Просит тихо-тихо и не дышит в этот момент. Ни вдоха, ни выдоха. Один сплошной затаённый восторг. Концентрированное нетерпение. Нехотя скалюсь, размыкая губы, и клыки удлиняются сами собой. Выступают вперёд, и он касается их подушечкой указательного пальца. Всё с тем же тщательно сдерживаемым восторгом. Нажимает на острую вершину левого, и я ощущаю привкус его кожи. Ведёт дальше, жмёт сильнее, проверяя, можно ли продавить кожу, и совершенно не наигранно удивляется, когда выходит. Капля выступает тут же и скатывается на мой язык. Солоноватая тёплая капля. Которой безнадёжно мало для того, чтобы сглотнуть, и слишком много для того, чтобы сдержать дремавший до этого голод. Вторая положительная. Совсем не по мне. Вторая положительная, чуть ли не горчащая неприятным привкусом, но… Так хочется наполнить ею весь рот. Хочется укусить по-настоящему. Хочется… его. Непонятного мне и странного. Всё ещё опасающегося дышать, тем самым сдерживая и моё дыхание. Тем самым сдерживая и меня. Пока в крохотной комнатке, облицованной непонятного цвета кафелем, не моргнёт свет. Усаживаю его на тумбу у края раковины так быстро, что охает и крепче сжимает мои плечи. Царапает край рубашки, судорожно пытается надышаться впрок и стонет прямо в мой рот, когда прижимаюсь к его губам своими. Чудится, будто оба вибрируем. Чудится, что пытается влезть мне под ребра, так силится прижаться посильнее, но пока ничего не выходит. Только отрывать пуговицы на рубашке. Только наталкиваться языком на мой и царапаться, царапаться, царапаться о мои зубы. Он сам на вкус куда лучше, чем его кровь. И куда приятнее, чем тот, другой, который официально мой. Отзывчивее, теплее и будто бы гибче. Будто бы только и делает, что с утра до вечера сидит на краю проклятой раковины и так ловко сжимает чужие бока коленками. И целуется тоже часто. Слишком он это умеет. И нравится ему тоже слишком. Настолько, что скатывается в неясные путанные бормотания, стоит мне только задрать его юбку и пальцами подцепить край одной из затяжек на колготах. Разрываю её до дыры для того, чтобы впиться ладонью в оголённое бедро, сжимать его словно в попытке согреться и утонуть в его: «Боже, боже, боже». Словно с головой нырнул. Раз и накрыло. Им. Таким чужим и незнакомым. Совершенно не подходящим мне. Гладящим по груди и продолжающим упорно бороться с моей рубашкой. Какие-то пуговицы уже на полу, какие-то аккуратно расстегнул. Последние именно вынимал каждую, замедлившись. Будто ещё одну отсрочку себе дал. Такую же, как до этого я вытягивал болтовнёй. Сжимаю его ногу сильнее, царапаю ставшими острыми кромками ногтей и жадно давлюсь его тихим вздохом. Не то захрипел, не то охнул. Привкуса крови всё больше. Привкус уже не каплей, а целой россыпью их. Поранил язык, но не отступает. Обнимает крепче, дёргает меня за волосы и привстаёт, выгибая спину. Хочет быть ещё ближе. Кусает меня в ответ, втягивает мою верхнюю губу в свой рот, обводит её раненым языком, и я медленно схожу с ума. Лапаю его под юбкой, вожу ладонью между его раздвинутых коленей, по бёдрам и выпуклому бугру на маленьких, явно не мужских трусиках, и они натягиваются так сильно, что в одно из касаний под пальцами оказывается горячая, натянувшая верхнюю резинку головка. У него немаленький член и полностью гладкая кожа. Там его тоже приятно трогать. Горячего и лишь одного и жаждущего: вот этих самых прикосновений. Чтобы откровеннее и откровеннее. Пока он сам водит по моей груди пальцами и стаскивает с плеч натянувшуюся на лопатках рубашку. Тогда плюёт на неё и оставляет приспущенной. Трогает так, где дотянется. Гладит по шее и спине. Гладит по бокам и упирается неловко вывернутой левой в мой живот. Бросает быстрый взгляд, кренится вперёд, чтобы толкнуть меня своей головой, и берётся за брючный ремень. Расстёгивает его с удивительной ловкостью и так же быстро справляется и с молнией на брюках. Таких же тёмных, как рубашка. Таких же, как и мои волосы, и глаза. Если в моей жизни не осталось ярких пятен, то откуда бы им взяться в гардеробе? Если Он — это первое яркое пятно, в которое я вляпался за много-много лет? Такой живой. Горячий… И кровь просто поёт. Шумит в его венах так близко, что сушит во рту. Неподходящая для меня кровь… Продолжаю трогать его под юбкой. Наглаживаю пальцами всё, до чего доберусь, включая вовсе не целомудренно тугую дырку под гладкой мошонкой и, понимая, насколько он шаловливый, хочу его только больше. Во всех смыслах. Свет снова мигает, то вспыхивает, то гаснет, и я жмурюсь вместе с этими вспышками. Я жмурюсь, пытаясь притормозить, а он, напротив, ёрзает активнее, тянется ближе, запускает ладонь в моё белье и даже пытается соскользнуть на пол, чтобы взять в рот, но не пускаю его на колени. Удерживаю на месте, позволяя лишь только ритмично сжимать себя и поскуливать от нетерпения то в мою шею, то, подавшись выше, в рот. Поцелуи всё более лихорадочные, поцелуи имеют явственный привкус крови, и такое даже человеку под силу разобрать. Такое должно быть противно, но он трясётся и скулит. Он что было сил впивается ногтями в мои плечи, и боль делает всё ещё ярче. И нетерпеливее. Нарочно царапает меня, ранит, нанося полосу за полосой, и уже не сдержаться. Уже не остановиться, даже если бы он этого вдруг захотел. Уже нет. Даже если бы начал отпихивать меня, выбиваться и кричать. Даже если бы нас увидели… Я даже хочу, чтобы нас увидели. Тот, кто мне совершенно не нужен, увидел и жил с тем же самым грузом, что тащу на себе я. Захлёбываюсь этим желанием так же сильно, как чужой кровью в былые времена, и не могу воздуха наглотаться. Будто фантомная кровь сочится не хуже настоящей. Будто то, чего нет, уже забило мне все дыхательные пути. Пытаюсь, пока не вспоминаю о том, что он мне не нужен. Всё, что мне нужно сейчас, это поставить его на пол и развернуть. Лицом к зеркальной глади. Проделываю всё так быстро, что ему и остаётся только охать и выставлять руки вперёд, опираться пальцами за край тумбы да хромированной сухой раковины. На то, чтобы задрать юбку, всего секунда. На то, чтобы разорвать, не стягивая остатки и без того дырявых колготок, ещё столько же. Лайкра легко расползается в стороны, послушная острым ногтям, а уж стянуть с него оказавшиеся фиолетовыми в холодном синем свете, сползающие трусики… Со спины девчонка девчонкой. Даже несмотря на бритый затылок. Даже несмотря на то, что, раздвигая половинки его задницы, я вижу очертания мошонки. И так не терпится, что либо вставлю, либо укушу, как он и просил. Так не терпится, что в шаге от того, чтобы показать ему, как это, когда всё вместе. Когда тварь, подобную мне, затягивает в водоворот страстей. Как это… Кусаю, но не его, а себя, чтобы притормозить. Чтобы едва ощутимая боль и привкус мёртвой холодной крови немного отрезвили. Кусаю и понимаю, что не помогает. Понимаю, что нет, никак не справиться, когда толкаю его на тумбу с раковиной и беру, не предупреждая и не спрашивая, а готов ли. Беру и зажимаю готовый закричать рот ладонью. Ему больно, мне горячо и тесно. Он лупит ладонью по столешнице, а я толкаюсь вперёд так размашисто, что он бьется лбом о зеркало и едва остаётся стоять ногами на полу. Едва, балансируя на самых носках своих стоптанных белых обувок. Кусает меня за фаланги указательного пальца, впивается тупыми человеческими зубами в холодную плотную кожу что есть сил, но распаляет только сильнее. Хватаю его за бедро. Сжимаю, чтобы почувствовать тепло кожи, что так контрастна моей, и сам, не замечая, черчу по ней. Ногтями. Оставляю царапины, и запах крови, едва ощутимый до, становится сильнее. Не забивается уже ни его потом, ни остаточным флёром духов. Становится главной чистой нотой. Ускоряюсь, и он крепче сжимает зубы. Протестующе пытается ударить отведённой назад рукой, отбиться, дёргая правой ногой, и я замираю. Останавливаюсь на миг, гляжу на его спину, прикрытую светлой распахнутой на груди кофтой, под которой у него задравшийся до середины спины топ, выдыхаю и отстраняюсь, не вынимая. Помогаю ему выпрямиться, жду, пока не продышится, весь мокрый от выступивших солоноватых капель, и, освободив свою кисть, ту, на фалангах которой остались следы его зубов, успокаивающе глажу его по боку. По боку, следом по животу и в итоге обхватываю целиком в странном недообьятии. Встречаемся взглядами через зеркало, вернее, он вглядывается в пустоту за собой, сглатывает и сглатывает, сбивается на уже знакомое: «Боже, боже, боже», — и накрывает мою руку своей. Дрожащей и будто не желающей гнуться. Сжимает её, смаргивает не то слезы, не то пот с ресниц и, выдохнув, кивает, позволяя продолжить. Ласковее и медленнее. Прижавшись грудью к его спине. Зависнув подбородком над плечом и кося на такую близкую и покрывшуюся мурашками шею. Все движения размеренны. Все плавные. Все… для него теперь. Для него, чтобы успокоился, прижался ко мне, откинувшись назад, и спустя время начал выдыхать в такт. И, всё еще насаживаясь, поднимается на носках. Помогает мне, подаваясь назад. Помогает мне, утаскивая мою ладонь выше, под свою одежду, и оставляя её на гладкой горячей груди. Там, где бьётся сердце и затвердели маленькие соски. Покручиваю его правый, и он отзывается тут же. Тихим стоном и прижимая ладонь своей. Прижимает только затем, чтобы оцарапал его и спустился растопыренной пятерней ниже, до границы застёгнутой юбки. Сжимаю его член прямо через неё и резинку разорванных колготок. Сжимаю его через ткань и так и держу, несмотря на вялые протесты. Держу, пока сам не начнет двигаться быстрее, возвращая нам утраченный ритм. Держу и давлюсь уже. Давлюсь слюной и голодом. Давлюсь желанием взять ещё кое-что. Взять ещё один кусок его себе. Один глоток… Стонет, вздрагивает, сам задирает юбку, перекладывает мои пальцы так, как ему больше нравится, и управляет ими. Ласкает себя ими. Гладит. Сжимает фаланги поверх моих и показывает, как же надо с ним. Как надо трогать под головкой и что можно давить сильнее тоже. Показывает, как и что делать для того, чтобы начал тихонько всхлипывать и сжимать меня в себе. Кошусь на его так глупо и приглашающе открытую шею и, когда в очередной раз дёргается, вздрагивая перед скорым оргазмом, сдаюсь. Монстру внутри, который так жаждет показать ему. Совсем всё. Как заколдованный склоняюсь ниже, осторожно касаюсь его кожи губами и, дрожа всем своим существом, оставляю первый едва различимый поцелуй. Второй увереннее. От третьей отметины на коже он вжимается в меня, не позволяет выйти, чтобы снова толкнуться, и крепче стискивает ладонь, покорно ласкающую его член. На четвёртом пятне-засосе негромко вскрикивает, охает, стискивает меня до оглушающе горячей волны по всему телу и хватается за мою голову. Притягивает к своей шее ещё и… И всё прахом. Соскользнул. Клыки вспарывают тонкую кожу за миг. За одно движение ресниц. Вздрагивает почти полностью накрытый мной, дёргается, кончает на мои пальцы, сжатые своими, и хрипит. Полный рот его крови. Безумной, обжигающей почти как кипяток и такой горькой, сладкой, солёной, что и от второго глотка не удержаться. И от третьего. На четвёртом, когда я почти уже в эйфории, почти было скользнул за ним в это прекрасное и столь редкое теперь ощущение взрыва, начинает вяло сопротивляться. Пытается отодвинуть меня, толкнуть локтем или протестующе пробормотать что-то, но пресекаю всё это. Ладонь возвращается на его губы, второй обнимаю его. Безмолвно обещая, что вот ещё немного, возьму совсем чуть-чуть ещё и тут же отпущу, выскользну из него и буду укачивать и целовать, буду благодарить, но… пятый, шестой… десятый разливаются по нёбу и стекают по пищеводу вниз. И не остановиться. Еще немного, возьму ещё совсем чуть… Впивается в моё запястье своими пальцами, сжимает так сильно, будто всерьёз пытается сломать, отчаянно кусает за зажимающую рот ладонь, грызёт мои пальцы как зверёныш, дрожит и, дёрнувшись, замирает вдруг. Слышу, как затихает, успокаиваясь, его пульс. Становится тихим и размеренным. Словно сонным. Мысленно обещаю ему, что вот сейчас, что ещё секунда и отпущу. Ещё одна секунда, ещё пара мгновений и… Будто засыпает вовсе. Стоит только потому, что я его держу. Потому что заботливо не позволяю грохнуться лицом о жестяной край раковины. Ему нельзя разбить лицо. Слишком живое, слишком красивое с этими нелепыми пятнами краски… Слишком меловое, когда бросаю на него быстрый взгляд через зеркало. Сглатываю в самый последний раз и медленно отстраняюсь, напоследок проведя губами по ранкам на его коже. Целую в основание шеи, отпускаю его лицо и, выскользнув из него, разворачиваю лицом к себе. Понимаю, что вырубился, и сожаление не заставляет себя долго ждать. Понимаю, что перегнул, но куда мне было справиться?.. Прислоняю его к раковине, хлопаю по щеке, и она оказывается холодной даже под моими пальцами. Сглатываю, замираю на месте, запрещая набрасываться подозрениям, и средним с указательным пальцами проверяю его пульс. Моё сердце будто подпрыгивает и совершает какой-то дикий переворот. Его не бьётся вовсе. Холодный уже и будто покрытый воском. Замерший молодым. В груди тихо ворочается тщательно сдерживаемый приступ сожаления. В груди всё сжалось, и чудится, будто ноет за рёбрами. Так и стою, не двигаясь, пока не оживёт телефон, лежащий в кармане брюк. Мне звонит только один абонент. Абонент, который мне ни капли не нравится, но именно поэтому он в безопасности. Именно поэтому все свои положенные годы проживёт. А я… я хороший вампир. Порядочный. До срыва.