Каникулы

Говорят, что все незнакомые лица, которые тебе снятся, ты видел в течение жизни, но со временем забыл. Этот факт обходит единственное лицо — твоего соулмейта. Соулмейт — твой будущий партнер, лучший друг, любовник — кем будет пара твоей души — единственный человек, который тебе снится, даже если ты его никогда не видел. И при этом ты всегда знаешь, что снится тебе именно соулмейт. Его образ время от времени является тебе во сне до вашей первой встречи — после знакомства необходимость напоминать лицо твоей духовной пары не имеет смысла. Большинству детей везет встретить своего соулмейта в саду или школе, кому-то везет меньше, и они встречают своих пар в университете или на работе, или в путешествиях. Шлатт считает себя одним из таких. Его детство не было особо счастливым. Такие семьи, как его, называют "неблагополучными". Таких детей, как он, должны забирать органы опеки, если бы им было не плевать. Отец — алкаш. Мать — наркоманка. До школы всё ещё было более менее легко, но потом начался ад. Поведение родителей стало непредсказуемым и зависимым от количества веществ в крови. Трезвый отец был хорошим, даже добрым, и Шлатт любил его, но только он прикладывался к пиву или, хуже, к водке, Джона били по поводу и без, отхаживая бляшкой ремня по спине или прикладывая головой о поверхности в разных плоскостях. С матерью ситуация обстояла с точностью наоборот: будучи трезвой, она раздражалась из-за пустяков, истерила и орала на мужа и сына до фантомной крови в ушах Джона. Когда же она принимала дозу или приходила в этом состоянии домой, мать становилась самым добрым и заботливым ангелом, которого Шлатт только знал. Именно тогда она баловала его игрушками и одеждой, а трезвея, всё ломала, рвала и выбрасывала к чертям, брюзжа слюной: "Нахуя я на тебя вообще трачу деньги?!" Это было почти невыносимо. Всё, на что был способен Джон, это убегать в ванную в собственной истерике, слезах и, иногда, крови, запираться и, затаившись в тёмном грязном углу под ванной, закрывать рыдающий рот рукой, со страхом наблюдая за с виду хлипкой деревянной дверью, которую время от времени сотрясали очереди тяжелых ударов руками или ногами. Дверь не поддавалась часами, пока буйствующий из родителей не успокаивался, уходил на улицу или просто отключался. Всю начальную школу Джона сопровождал плохой сон, плохая успеваемость, плохая одежда, плохие обеды. Даже скорее отсутствие обедов, и вообще любой другой еды в течение дня — он только ужинал тем, что кто-то из взрослых умудрился приготовить днём или вчера, или несколько дней назад. Над ним смеялись за его внешний вид, но он быстро решал конфликт дракой. Он спал на уроках, отвечал на вопросы учителя как попало, но за знание "плохих слов" быстро стал авторитетом среди пацанов-одноклассников и их лидером. Он покупал выпечку в буфете на деньги, которые нашкрябал на полу в столовой, а затем на деньги, которые нашел в карманах курток неразумных старшеклассников. И всё это Шлатта заставляла делать слабая вера в лучшее. Кроме всего перечисленного пиздеца Шлатта сопровождал образ соулмейта во снах. Он выглядел, звучал, вёл себя и ощущался как хороший друг. Лицо чуть размыто, но на голове темные вьющиеся волосы, и постоянный желтый свитер. Он обнимал его, когда Шлатт засыпал под ванной, устав бояться. Он поддерживал и подбадривал его, сидя с ним за партой, когда Шлатт засыпал на уроке. Его соулмейт смешил его и звал играть, когда Шлатт спал в своей кровати, едва помещаясь под детским одеялом, последние три часа перед пробуждением. И всё было хорошо, Джон привык так жить, и жизнь перестала казаться ему сильно плохой. Зимой, в пятом классе, когда им отключили отопление за неоплаченные счета, и во всей квартире было холодно, дверь не выдержала. Возможно, виноваты проржавевшие петли, может, проржавевший замок. Хотя о какой ржавости идёт речь, когда после одного удара в очереди сухая и покрытая инеем дверь треснула, а после второго — разлетелась в щепки? Джона осыпала древесная труха и куски дерева, в ванную зашел вусмерть пьяный отец. Впервые за долгое время его сердце упало куда-то на дно грудной клетки, а потом яростно забилось в панике — он испугался по-настоящему. Попытка сбежать на четвереньках была пресечена жестким пинком поддых, и Джон на мгновенье забыл, как дышать. Но он точно долгие годы не помнил, что такое боль. Он забыл, насколько сильно его прикладывали о бетонные стены или деревянный стол, но сейчас, в ванной, отделанной голубым кафелем, ему было больнее всего. Он чувствовал, как от ударов по голове потекло что-то теплое, и они продолжались, пока его тянули за волосы, которые на удивление не оказались вырваны. Брошеный на пол, Джон чувствовал, что плачет, и что его голова раскалывается, и он надеялся, что это всё, пока отец не задрал ему кофту на спине и расстегнул ремень. Он чувствовал, как поверх белесых детских шрамов на спине появляются новые, подростковые и сжигающие его кожу своим появлением. Удар за ударом, удар за ударом, удар за ударом, удар за ударом, удар за ударом, Джон был бы счастлив потерять сознание, но в какой-то момент всё просто закончилось. Отец вышел из ванной. Шлатт-младший остался лежать на холодном грязном полу, беззвучно рыдая и дрожа, по ощущениям с кровавым мессивом вместо спины, с головой и туловищем в луже собственной крови. Он так и уснул. С того дня избиения продолжились, и прятаться больше было негде. "Джон, Джонатан, Джонни, Джон, Джон, Джонатан" постоянно звали его родители, когда он был дома; постоянно звали его родители, когда предъявляли высосанную из пальца претензию; постоянно звали его родители, поднимая на него руку(теперь и мать тоже); постоянно звали его учителя, пытаясь узнать у него столицу Германии, бредовое правило по языку или что угодно ещё. Джонатан ненавидел свое имя. Он предпочитал, чтобы его звали по фамилии — Шлатт. Он говорил об этом всем своим друзьям, приятелям, знакомым, адекватным собеседникам, и "Шлатт" стало его постоянной кличкой, первым именем при знакомствах, а через год и известным погонялом на районе. Избиения дома и ситуация в школе становились всё хуже, всё тяжелее, всё невыносимее, и образ мифического соулмейта не спасал. Какое-то время Шлатт думал, что будь они знакомы, всё было бы легче и он мог бы часто ночевать у него, он чувствовал это — но этого не было, соулмейт в желтом свитере оставался лишь картинкой из сна, взрослеющей одновременно с Шлаттом. Парень был разочарован и огорчен. Одним вечером, когда подросток пытался запихнуть в себя отвратный ужин, его резко окунули в тарелку с кислыми макаронами. Затем отец скинул её на пол, вслед за звуком разбитого стекла с силой приложил "Джона" виском к стене и ушёл. Подросток замер над столом. Его лицо всё было в холодном жире макарон, по щеке обыденно текла теплая дорожка, на полу лежали осколки в обществе скисшего утром ужина, а парень был босиком. Он аккуратно встал и механическим движением подошёл к раковине в углу кухни, смыл жир гелем для посуды, острожно убрал его с век. Возникает мысль помыть посуду для успокоения, но он тут же случайно режется попавшим под руку ножом. — Блять. Родителям похуй, если он будет материться. Во время мытья нож приятно ложится в руку, и в голове Шлатта проскальзывает мысль зарезать родителей нахуй, пока те спят. Смывая пену, он выключает воду, отказываясь мыть посуду дальше, и вытирает нож старым полотенцем. Лезвие немного сверкает в свете желтой кухонной лампы, и парень задумывается. Он делает нервный шаг в сторону выхода из кухни, в сторону коридора; комнаты — нож всё ещё блестит. Он хочет сделать другой шаг, но вдруг порезанный палец отзывается болью, и Шлатт от нервов импульсивно режет кожу над косточкой на запястье. В небольшой, но жгущейся царапине собирается красная капля, и подросток слизывает её. Действие повторяется еще несколько раз, пока ему не надоедает, и Шлатт быстро ополаскивает нож и, не вытирая его, ставит на место и уходит спать. Похуй на невкусный ужин. С того вечера Шлатт начинает резать себя. Каждый раз, когда ему становится тяжело, каждый раз, когда он хочет воткнуть в кого-нибудь из родителей нож, каждый раз, когда его мозг перегружается, он оставляет на своей руке небольшую пометку, и через вытекающую кровь будто бы вытекает вся тяжесть, и Шлатт чувствует себя легче. Но новый способ облегчения приносит и новые проблемы, например душ. Шлатт не был фанатом мытья, особенно в этой отвратительной ванной комнате, где на полу засохла его кровь, и по стенам бегают мокрицы, так теперь этот процесс осложнялся горящими царапинами на руках. Он пытался заклеивать их пластырями, обычными и водонепроницаемыми, он пытался заматывать их бинтами, он пытался их заклеивать и заматывать одновременно, но шрамы ни в какую не хотели молчать, продолжая шипеть на воду, и в итоге Шлатт смирился. Когда родители увидели его шрамы(в своих "лучших" состояниях), то мать начала орать, а отец решил отпиздить, чтобы сын "перестал заниматься хуйней", на что Шлатт резко вскочил перед ними на кухне и вытащил из стойки на столе нож. — Думаете, раз я себя режу, то вас не зарежу, да? — и родители попытались возмутиться, но подросток поудобнее перехватил нож. — Нахуй отъебитесь ради своего же блага. И родители замолчали. И они ушли. А Шлатту тогда было четырнадцать, и он уснул на полу кухни с ножом в обнимку. В школе на физкультуру он носил футболки с кортким рукавом, и это тоже стало проблемой. Когда какой-то новопришедший уёбок из его класса обратил на это внимание в раздевалке, сказав, что только смазливые девчонки занимаются селфхармом, его нос познакомился с кулаком Шлатта. — Слушай, а смазливые девчонки могут сломать тебе нос? — спросил того парня Джон ядовитым шепотом, присев рядом с ним, пока тот уебок держался за свой сломанный и кровоточащий нос. Встав, Шлатт лишь пнул парня в живот, от чего тот заскулил, и вышел из в миг опустевшей минуты две назад раздевалки. Вопрос был окончательно исчерпан, когда подросток стал ходить на физкультуру в легких лонгсливах, чтобы физрук не доебывался тоже. И образ соулмейта в желтом свитере по-прежнему был в его снах. Он выглядел грустным, хватал Шлатта за лицо, испуганно отпускал и качал головой, переводил невидимый взгляд на его руки и качал ею сильнее. Шлатту казалось, что образу соулмейта не нравилось происходящее с ним дерьмо, и в принципе он был согласен с этим, но не мог ничего поделать. И теперь сны казались ему тяжелыми, потому что соулмейт был только там. И они касались чаще, и соулмейт обнимал Шлатта больше, и трогал за руки, разглядывал запястья и продолжал качать головой. Подросток плевал на домашку и носился по городу вечерами в слабой надежде наткнуться на соулмейта в реальности, но всё было бесполезно, потому что образ начисто стирался после сна, как и у любого человека, и тем не менее каждый мог узнать свою пару души при жизни. Шлатту всё меньше нравилось просыпаться, он хотел спать больше, чтобы проводить с беззымянным другом больше времени, хотя ему немного казалось, что они больше не такие друзья, какими были в детстве. Все их объятья, и касания волос, и рук были гораздо более значимыми и чувственными, чем дружеские, и соулмейт продолжал трогать его лицо и отдергивать словно обоженные руки. А потом однажды поцеловал. Это произошло ночью перед первым из выпускных экзаменов. Его соулмейт в желтом свитере опять появился перед ним во сне и первым делом зацеловал руки Шлатта от локтей до запястьев — каждую царапину, каждый шрам со странной, но особой нежностью, что щекотала руки, и Шлатт засмеялся. Эти сны всегды были такими сюрреалистичными, так как у образа его друга было размытое лицо и он умел летать в окружающем их пространстве, и был просвечивающим, словно призрак. Зацеловав каждый шрам от самоповреждений, закончив самым первым, над косточкой на запястье, соулмейт крепко обнял Шлатта, насколько это было возможно, прижавись к нему на долгое время, что у парня упало сердце. Происходящее было странным. По-прежнему сюрреалистичным, но теперь пугающим. И безликий соулмейт выпустил Шлатта из объятий, и наверное в сотый раз за все сны поймал его лицо в свои нереальные ладони. Они оба застыли, соулмейт — сомневаясь и решаясь, а Шлатт — абсолютно не понимая. И вдруг его губы накрыли чужие несуществующие, и он почувствовал на них грустную улыбку. Он инстинктивно зарылся руками в чужие нереальные, но такие мягкие и приятные вьющиеся волосы, и с его лица чужие руки тоже соскользнули в его волосы. Этот его первый поцелуй был нереальным, он внутренне понимал это, был фантомным, он вполне осознавал это, но был таким нежным и манящим, и сюрреалистично волшебным, и приятным, что Шлатт не мог думать ни о чём другом. И казалось бы во сне не нужен воздух, чтобы целоваться, но к сожалению соулмейт оторвался от него первым и, с чистой искренней нежностью на размытом лице, вдруг беззвучно, но болезненно вздохнул и отвернулся, спрятав лицо в ладонях. Шлатт испугался. Шлатт коснулся плеча в желтом свитере, но оно будто выскользнуло из-под руки, и соулмейт оказался на шаг дальше. Подросток пошел за ним, но образ соулмейта всё удалялся, и Шлатт начал бежать. Типичное сюрреалистичное дерьмо снов. И в последний момент, когда соулмейта было почти не разглядеть, а Шлатт почувствовал, что вот-вот проснется, парень в жёлтом свитере обернулся перед тем, как исчезнуть, в последний раз, и его грустное лицо было всё ещё размытым. Как бы то удивительно ни было, но после безумного сна Шлатт сдал первый экзамен достаточно хорошо. Достаточно хорошо даже для себя, человека, который едва ли учился все одиннадцать лет. И все следующие экзамены прошли успешно, несмотря на то, что соулмейт в снах больше не появлялся, а если и появлялся, то был далеко-далеко и едва виден. По итогу экзаменов у подростка оказались неплохие баллы, и он даже поступил в какой-то университет на бюджет. Универ, конечно, не элитный, но и не какой-нибудь дешманский с главным корпусом в каком-нибудь Подзалупье. Шлатт съехал от своих полумертвых предков в общежитие, быстро подружился с местным населением, закончил с самоповреждением, и вроде бы его жизнь наладилась. Но мысли о поцелуе с соулмейтом, даже с его проекцией, не выходили из головы. Это был парень? Да и похуй, кого вообще ебет. И Шлатт думает, каким образом теперь может найти соулмейта, когда в сентябре он станет совершеннолетним, и для его ног откроются самые разные пути: ночные бары, клубы и другого рода притоны. Воспоминания о родителях и их пристрастиях заставляют скривиться, но в остальном, лежа на кровати, подходящей под его высокий рост, и думая под чей-то тихий, но довольно уютный бубнеж, ему отлично! С приходом учебы его "отлично" разбивается в прах, потому что участившиеся кошмары с его соулмейтом далеко-далеко сильно тревожат, отвлекая от лекций, рефератов и первой сессии. Шлатт вылетает из университета мгновенно, потому что поймал низший порог бюджетного места, и есть много учеников трудолюбивее, которые могут его заменить. Парень первое время перекантовывается в том же общежитии, где жил последние полгода, пока его насильно не выселяют местные власти. Резко приходится подрываться и в одни сутки искать квартиру, которую тебе сдадут под залог паспорта до конца месяца минимум, и несколько работ, чтобы найти деньги на еду и квартплату, для устройства на которые нужен тот же самый паспорт. Привыкнув выживать в самом кошмаре своего детства, он справляется и сейчас, закидываясь дошиками на перекурах и энергетиками в промежутках между местами работы и спя по три часа между подработкой в баре ночью и мойщиком посуды в каком-то кафе утром, а днем простаивая несколько часов у станции метро, впихивая прохожим по две листовки за раз. За несколько месяцев Шлатт умудряется встать на ноги, почти комфортно оплачивая аренду жилья и работая вторым барменом в одном баре и кассиром в том же кафе. Промоутерство он послал и вздохнул с облегчением, а затем окончательно осел за обратной стороной барной стойки в баре, в котором в начале года с однокурсниками отмечал начало новой, студенческой жизни. Кошмары его почти не тревожат, хотя приближается конец мая и день, когда он поцеловался со своим соулмейтом, конечно, "образно". И хоть Шлатт в течение этих месяцев повидал если не тысячи, то сотни людей точно, никто из них не был его парой души. В один день, возвращаясь с работы, он сталкивается на лестничной клетке с взрослым мужчиной и мелким пацаненком, видимо его сыном, оба блондинами. Шлатт вежливо кивает, открывая дверь в свою квартиру и невольно подслушивая диалог, как отец пытается заставить своего сына, Томми, идти в школу. На удивление кричит только ребенок, а взрослый спокоен, как удав, и Шлатт поражается отсутствию криков и рукоприкладства, чуть позже наблюдая за сценой из глазка входной двери. Они пересекаются ещё несколько раз, уже узнавая друг друга, а во второй половине дня Шлатт пересекается с ребенком, когда тот возвращается из школы. — Я не ребенок! — огрызается блондин. — Мне уже восемь! — Ага-ага, мелочь, а мне восемнадцать, съебывай давай, — по-доброму дразнит его Шлатт, на что Томми пытается его пнуть, но шатен ловко уворачивается и спускается по лестнице. Шлатт знакомится с родителем ребёнка и узнает, что его зовут Филза(можно просто Фил), и представляется сам. Снова пересекаясь из раза в раз, они обсуждают разное, и Томми тоже рад видеть Шлатта(потому что тот не стесняется материться при ребенке, который этому только рад). В какой-то момент какого-то дня Фил спрашивает у парня, не может ли он присматривать за Томми первое время летом, так как у него скоро заканчивается школа, а сам родитель работает пять дней в неделю. Шлатт соглашается, а школьник просто оказывается в восторге от этой идеи. И всё снова хорошо в жизни Шлатта, кошмары донимают редко, редко он вспоминает про соулмейта, а Томми, с которым ему приходится нянчиться, становится для него чуть ли не младшим братом. Надоедливым младшим братом, поэтому в один жаркий солнечный день, собираясь на улицу, он задает Шлатту не самый приятный вопрос. — Почему ты носишь длинный рукав летом? Тебе не жарко? Ты ебнутый? — Тебя это не должно ебать, мелочь, — раздраженно вздыхает Шлатт. — Да ладно тебе, так сложно, что ли, надеть футболку? — Прикинь, да, — огрызается он. — Чел, сегодня слишком жарко для твоих выебонов и длинных рукавов. Надень сраную футболку хотя бы сегодня! — Томми не сдерживается в выражениях и от лица восьмилетнего это звучит слишком смешно, так что Шлатт действительно задумывается над этим. Привычка носить лонгсливы пошла с уроков физкультуры, но сейчас он даже не в универе, поэтому комплекс насчет шрамов имеет право действительно кануть в Лету. — Окей, маленький ублюдок, уговорил, — хмыкает Шлатт, подходя к ящику с одеждой. Где-то должна быть футболка, которую он то ли купил, то ли спиздил у однокурсника, когда съезжал, по ошибке. — Да ладно?! — искренне восхищается Томми собой и силой своего матерного слова. Шлатт стягивает с себя белую кофту и надевает черную футболку со вздохом. — Хей, мелочь, — кричит он в процессе, немного запутываясь в коротких рукавах, — если я сжарюсь в черном на этом солнцепеке, это будет твоя вина, понял? — Шлатт проходит мимо Томми, щелкая его по носу, и двигается в сторону входной двери, чтобы переодеть обувь. За спиной ни звука. — Ты идешь? — Шлатт оборачивается, стоя на одной ноге и скрючившись, как болотная птица, и видит Томми, замеревшего посреди его квартиры со странным выражением лица. — Парень, ты норм? — Шлатт встает нормально и щелкает на уровне глаз ребенка пальцами, тот вздрагивает и мотает головой. — Вот, так-то лучше. Но Томми вместо того, чтобы бежать надевать кроссовки, бежит прямо к Шлатту, не отрывая глаз от его рук. Точнее, запястий. Еще точнее — шрамов. Шлатт внутренне начинает злиться и готовится огрызнуться на любой выпад в свою сторону, но в итоге только удивляется. — Я знаю, как они здесь оказались, — Томми смотрит на испещренные белыми полосками бледные руки со странной тенью на лице. — И как же? — спрашивает Шлатт. Ребёнок поднимает голову и смотрит ему прямо в лицо. — Я видел их раньше. Они были у моего старшего брата. Он говорил, что их оставляют грубые люди, которые плохо с тобой обращаются. Потому что, если люди грубы с тобой, то в конечном итоге, ты сам станешь груб по отношению к себе. Мой брат ушел, но я не знаю, куда. Папа и Дэйв сказали, что он где-то на счастливых каникулах, потому что ему было слишком грустно здесь. Я скучаю по нему. Знаешь, Шлатт, ты так напоминаешь мне его, не... — он запинается, — Не уходи на каникулы, пожалуйста. — и Томми резко обнимает Шлатта, утыкаясь ему носом в живот, поэтому тот опускается на корточки и обнимает ребенка в ответ. Предпоследняя фраза Томми про их похожесть с этим парнем что-то цепляет внутри, и он осторожно спрашивает. — Тебе не сложно сказать, как зовут твоего брата? — В-вилбур, — всхлипывая, отвечает Томми. — Тебе не сложно показать его фотографию? Ребенок кивает в плечо и отстраняется, чтобы достать телефон. Краем глаза Шлатт видит, что он заходит в галерею, а потом открывает какую-то папку и мотает в самый низ. — Здесь я, папа, Дэйв и Вилбур, — мальчик показывает на телефоне горизонтальную фотографию. Шлатт сразу же узнает блондинов, скользит взглядом мимо парня с крашеными волосами и останавливается на парне в желтом свитере. — Вилбур... — Справа, — перебивает Шлатт, узнавая темную вьющуюся челку и впервые видя черты счастливого на фотографии лица. — Как ты догадался? — удивляется Том. — Узнал себя, — беззаботно усмехается парень, а сердце внутри грудной клетки учащает стук, и до мозга доходит осознание. Вилбур мертв. — Надеюсь, я не надоел тебе на сегодня с вопросами? — почти легко уточняет Шлатт. — Н-нет, — чуть запинается ребенок. — Хорошо, тогда... — парень сомневается, стоит ли спрашивать. — Тогда, когда Вилбур уехал на каникулы? Томми мрачнеет. — Сегодня, год назад. Второе июня, год назад. День перед первым экзаменом. Блять. Блять. Шлатт думает, что Томми даже хуже, чем ему сейчас, и мысленно дает себе пощечину. — Прости, что заставил вспомнить всё это дерьмо. Ты всё ещё хочешь гулять? — Нет, не особо... Сейчас больше хочется... Поспать. — Тогда ты можешь лечь у меня, — Шлатт нога об ногу снимает кроссовки и ведет мгновенно уставшего Томми в комнату. — А потом можем съесть мороженое, если хочешь. — мальчик устало кивает. — И знаешь, я уверен, Вилбур действительно счастлив на своих каникулах, но знаешь еще что? — Том поворачивает к нему голову и непонимающе мотает головой. — Нам и своих каникул хватит с головой, понял, мелочь? Мне и тут хорошо. — и на лице Томми появляется легкая радостная улыбка, он ложится на кровать и, зарывшись в чужое одеяло, быстро засыпает. Шлатт замечает на краю кровати чужой телефон и думает, что хочет увидеть Вилбура еще раз. Никакого графического ключа или пароля нет, и парень просто смахивает экран блокировки в сторону, чтобы снова оказаться на фотографии семьи маленького друга. Он открывает информацию о фотографии и давится воздухом. "1 июня 20ХХ год" Фото сделано за день до смерти. За день до самоубийства. Эта мысль ужасает Шлатта. Он выходит из картинки в папку, в которой та хранится, и читает её название. "Вилбур я скучаю" Шлатт проводит ладонью по лицу, сквозь пальцы замечая коллаж из фотографий, на каждой из которых должен быть Вилбур. Ёбаный кошмар. Шлатт пролистывает все фотографии несколько раз. Вилбур, Вилбур, Вилбур. Вилбур с гитарой, Вилбур без гитары, Вилбур в лесу, и Вилбур на набережной, Вилбур один, и Вилбур в окружении друзей, и Вилбур со своими братьями. Много Вилбура. Парню кажется, что он сходит с ума, но он через силу перекидывает себе на телефон все фотографии, сохраняет их и стирает следы передачи. Остаток дня проходит достаточно спокойно и легко, они с Томми действительно едят мороженое вечером и всё снова хорошо, но его сон опять тревожит образ соулмейта. Хотя теперь у него есть имя. Вилбур. Обычно безликий и безымянный, его соулмейт теперь имеет и лицо, и имя. Шлатт бы не отказался и от голоса, вспоминая фотографии с гитарой, но понимает, что хочет слишком много от мертвого. Вилбур беззвучно смеется в ответ на его мысли и протягивает руку. Полупрозрачный, нереальный, сюрреалистичный призрак, проекция, мираж, фантом, как ни называй, всё одно — Вилбура не существует больше, это лишь сон, но Шлатт отчаянно хватается за ладонь. Вил, в голову приходит сокращение, притягивает его ближе, свободной рукой хватает за подбородок, и заглядывает своим потусторонним карим взглядом в глаза Шлатта. Тот целует призрака первым, и чувствует на чужих губах приятное удивление и радостную улыбку. С их первого поцелуя прошел ровно год, год долгий и мучительный для почти съезжавшего с катушек Шлатта, и он целует жадно и обиженно. Плевать, что это сон, плевать, что это не реально — в чём тогда смысл этого всего. Вилбур согласно улыбается в поцелуй, и пальцы их рук запутываются в волосах друг друга. И вновь соулмейт отрывается первым с сожалеющим выражением. Шлатт тянется к нему, но Вилбур перехватывает его руки, оставляя на расстоянии, и болезненно смотрит в пол. — Ах да. Ты "на каникулах", — Шлатт вспоминает. Вилбур, кажется, сжимается больше. В голове Шлатта загорается идея, и он делает смелый шаг вперед. А в Вилбуре в ответ зажигается ярость. То, с каким негодованием он посмотрел на Шлатта, даже остановило его. Соулмейт в желтом резко мотнул головой. — Почему я не могу?! Он продолжал смотреть негодующе. — Да ладно, из-за этого мелкого придурка?! Но в ответ на грубость на лице Вилбура расцветает горе и сожаление. Он мотает головой и подходит ближе, кладя руку на сердце Шлатта и свою голову ему на плечо. Чужая грусть будто захлестывает живого в попытках возмутиться. — Почему я... — повторяет он, но не может продолжить из-за кома в горле. В голову приходит другой вопрос. — Почему я? Вилбур молчит, второй рукой обнимая Шлатта под рукой и гладя его по спине. Шлатт не может умереть и понимает это — не имеет права после обещания остаться на каникулах с Томми. Вилбур сжимает его в объятьях в последний раз и отстраняется, оставляя невесомый поцелуй на губах. Шлатт опоминается и пытается схватить образ соулмейта за локоть, но на то он и образ, чтобы выскользнуть из рук, как воздух, постепенно растворяясь в нем же. В последний момент парень замечает, как по щеке фантома скатывается слеза, и следом исчезает лицо и капля падает на пол перед Шлаттом. Он просыпается со слезами в горле и коробящим сожалением, что не встретил Вилбура до его самоубийства. Сожалеет ли он, что не может отправиться за ним из-за обещания? Да. И гораздо больше.