Ты считаешь до трех

Если бы у Вити сейчас спросили: как это, смертный приговор самому себе подписывать, со скрипом вдавливая шариковую ручку в шуршащую бумагу — он бы послал далеко и надолго, кое-как сдерживая себя от того, чтобы поддаться соблазну и пустить чересчур много себе позволявшему ходячему опроснику пару симпатичных пуль в лоб. Между глаз куда-нибудь, чтобы на видном месте. А потом уже хладный труп свинцом до отвала нашпиговать, в лес увезти, под шумок в сырую землю закопать и смыться, оставляя кроны величественно растянувшихся по огромной территории деревьев далеко позади.       И это все не потому что псих, а потому что идиот, слишком глупо и просто попавшийся в загребущие, словно бы паучьи лапы Белого, наверняка уже давным-давно с упоением представляющего, как пальцы его на бледной шее Пчёлы смыкаются, напрочь лишая того возможности нормально дышать и заставляя задыхаться. Исступленно искать способ уцепиться за ловко улепетывающий шанс выжить, хватать ртом воздух, умирать-умирать-умирать.       Пчёла никого не предавал. И не предал бы никогда, даже под дулом пистолета, под страхом долгой и мучительной смерти. А его вон-как, в крысы записали, моментально поверили в его виновность и не ведя долгих размышлений приговор вынесли. Вершители судеб хреновы. О том, что он на месте друзей с легкостью мог оказаться — Витя думать не хотел.       Вообще думать не хотел. Ни о себе. Ни о твари его подставившей. Ни о Космосе, ни о Филе, ни о Сашке… о нем, почему-то, особенно сильно. Сердце скулило протяжно, в груди билось, словно пойманная в жестяную клетку диковинная птица, непривыкшая к заключению.       Это было тяжело. Морально, в смысле. Вся ситуация эта была сложной, нетривиальной с одной стороны, и совершенно посредственной с другой: несправедливо, да, никто и оспаривать не смеет, но это везде есть, в суде подсудимые незаслуженно получают разгромные сроки, бандиты глотки перерезают своим же, надеясь, что истребив большинство не ошибутся и хотя бы заденут паршивую овцу, портившую всем малину.       Смириться со смертью — целый подвиг. Витя не смог. — Закурить не дашь, родной? — слегка дрогнувшим от сковывающего волнения голосом спрашивает Пчёла, с мольбой в мечущемся взгляде зыркая на водителя, пальцы которого сильнее впиваются в руль при одном лишь звуке голоса Вити.       «Родной». Ебнулся уже совсем, как Белый базарить начал, ну ничего, это нервное.       Мужчина неопределенно дергает челюстью, молчит.       Витя со вздохом лезет рукой в карман, ловит на себе заинтересованно-настороженный взор водителя и почти что уверенно хмыкает, подрагивающие пальцы его выдают с потрохами. Его и окутывающий организм унизительный страх, который Пчёлкин в себе никак не может подавить силой.       Достает пачку сигарет — ничего, пусто. Будто там могло что-то появиться за те пять минут, служившие промежутком времени между этим и прошлым разом, когда он доставал несчастную и раздражающе пустую коробчонку.       Скверно.       Остаток пути он проводит молча, пытаясь собраться с мыслями, взять волю в кулак и прекратить невольно трястись, словно осиновый лист на нещадно жалящем ветру. Правда, когда лист дрожит — это выглядит красиво и живописно, он плывет по воздуху, вырисовывает закрученные силуэты, совершает кульбиты и плавно оседает на землю. Пчёлу же потряхивает от нервов: у него изредка клацают зубы, а кулаки сжимались-разжимались уже пару сотен раз точно.       Он почти уверен, что со стороны это выглядит почти жалко. Но уже даже как-то… похуй?       Еще чуть-чуть и его жизнь оборвется. Все, конец, Витя Пчёлкин мертв — грудь прошита пулей, кожа бледна, как у трупа, сердце ритм не отбивает, перестало, а на губах его больше никогда не застынет издевательская усмешка. Витю передернуло, и он устало уткнулся лбом в водительское сиденье. На то, чтобы переживать, кто о тебе что подумает — моральных ресурсов просто не остается.       Один.       В больнице тихо, и Вите на секунду кажется, что он уже на небеса попал. Ну как на небеса, скорее в преисподнюю, учитывая его отнюдь не праведный образ жизни.       Коридор залит резким, холодным светом, туда-сюда изредка порхают медсестры в своих белых одеяниях, из палат тонко-тонко доносятся приглушенные голоса врачей. К горлу подкатывает колючая тошнота. Кислотная такая, желчная и… мерзкая, как отрава крысиная, или отвращение во взгляде Белого.       Когда его заводят в кабинет, Пчёла понимает, что жить ему осталось всего-ничего. Из-за одной досадной случайности (или это происки дьявола?). На лицах друзей — открытое презренное пренебрежение, в руках у обоих зажаты стволы. Витя скользит растерянным взглядом по непробиваемо-каменным физиономиям Космоса и Саши, по сжатым плотно губам и сдвинутым к переносице бровям.       Останавливается на Белом и почему-то чувствует раскаяние, словно и вправду учудил что-то нехорошее. Вот только это не правда, хоть Сашка и не подозревает даже. Глядит хищно, пронзительно, пугающе прямолинейно и спокойно, словно перед ним очередной не оправдавший доверия должник, а не близкий ему человек, для которого он сейчас выступает в роли палача.       Говорит бездушно, ровно — Пчёла чувствует себя так, словно ему под ребра вогнали ржавый нож и теперь проворачивают его туда-сюда, с каждым движением расширяя зияющую дыру все больше и смелее. Хочется по-детски закрыть уши руками.       Пчёла ощущает себя загнанным зверем. Ни шагу вперед, ни шагу назад, дернешься — убьют, неровно дыхнешь — убьют, причем повезет если молниеносно, а не со всей присущей бандитам первобытной жестокостью. Он все еще не хочет отводить от Саши своих голубых глаз, жадно пожирает его взглядом, слово не в силах просто отвернуться. Сбивчиво пытается оправдываться, изредка посматривая на хмуро молчавшего Космоса.       Кажется, будто это отдельный, искусно-изощренный вид пыток.       А когда понимает, что смерть неизбежна — ноги словно подгибаются сами, и Пчёлкин оседает на пол. Нос начинает покалывать, а подступающие к горлу рыдания приходится изо всех сил сдерживать, чтобы не дать слабину, которая сейчас была непозволительной роскошью.       Когда приходит спасение, кратковременное, но все же дающее надежду на то, что друзья одумаются — дышать становится легче. Чуть-чуть, и не сказать, что это что-то хорошее, ведь теперь Витя в полной мере ощущает боль и отчаяние, коими пропитаны здешние ослепительно-белые стены.       Хочется удавиться или выпилиться, одновременно с этим хочется жить. Даже сильнее.       Лежа на больничной койке Пчёла наивно надеется на счастливое стечение обстоятельств, параллельно думая, что, быть может, есть в этой ситуации и что-то ироничное. Вите хочется зло усмехнуться, судьба — полная сука, и каждый раз самолично об этом напоминает, словно кто-то забыть может. Судьба свое стервозное начало проявляет везде: где можно и где нельзя. Нельзя вообще везде, но ей как-то наплевать, она-то всегда хозяйка положения.       У Пчёлы, вон, из-за нее руки по локоть в крови, а жалости не в одном глазу. Для него уже давно жизнь человеческая не значит ни черта, особенно если дело касается денег. Витя предпочитает считать, что во всех его грехах тоже повинна судьба, она его подтолкнула, понравившуюся дорогу выбрала и впихнула в водоворот бандитской жизни. На то, что выбор сделал он сам — Витя закрывает глаза.       Закрыть глаза на то, что все его проступки теперь вышли ему боком — так же легко не получается.       Витя чувствует, как силы, вместе с кровью покидают его тело. Это неприятно, Пчёлкин не любит ощущать себя бессильным и беспомощным, но осознание того, что перед смертью он сделает хоть что-то действительно полезное — не позволяет даже заикнуться о любезно предоставленном дискомфорте. Ситуация вообще не предполагает того, чтобы возмущаться. Во-первых: сейчас это выше его сил, во-вторых: он просто не имеет права.       Пчёлкину ужасно не хочется смотреть на соседнюю койку: появляется ощущение, словно не только его жизнь постепенно угасает, но и жизнь Фила. Такой исход его не устраивает, Валера должен жить. Как минимум, чтобы не дать окончательно свихнуться Белому и Косу, как максимум, просто потому что хорошим людям не суждено погибать так рано.       Пчёла устало вздыхает и все-таки смотрит на друга.       Долго, задумчиво, изучающе. Хочется орать, надрывая голос.       Не щадить ни связки, ни чужие уши, никого. Но он этого делать не будет — уйдет тихо, покорно склонив голову в ожидании финального выстрела, без скандалов и разборок. Он уже все решил, пытался контролировать ситуацию даже в последние минуты жизни.       Два.       Больнее всего было думать о том, что будет, если ребята так и не узнают, что Пчёла никогда не был предателем. Особенно сильно сердце изнывало, когда Витя предполагал, что сейчас чувствует Сашка, считая за истину то, что друг его оказался последней мразью. Витя природу своих чувств никак понять не мог и не пытался, было в этом что-то такое… неправильное и противоречивое. Казалось, что если он придет к какому-то умозаключения в своих размышлениях, то вывод его не устроит.       Хотя уже все равно.       В коридор тяжелыми и грузными шагами направляются Космос и Саша, а Вите хочется шлепнуться в обморок, можно сразу замертво, он не прочь. Но умирать от рук друзей — перспектива отнюдь не заманчивая, легче было бы самолично вены вскрыть.       Витя широко раскрывает глаза, в ушах пульсирует кровь, а потому крик Космоса мозг Пчёлкина воспринимает, как белый шум. Ощущение, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди — покидать организм не спешит, удобно обосновавшись где-то в районе легких.       Он пытается цепляться рукой за стену (насколько позволяют силы), чтобы хоть на пару секунд отсрочить момент своей смерти, но когда в его ослабевшей ладони оказывается пистолет Коса — Пчёле становится совсем дурно. Настолько, что можно подумать, будто его вывернет на пол прямо сейчас. С кровью, ошметками какой-то еды и внутренними органами заодно.       Пчёла ошарашенно бегает взглядом с сжимающего руками Вити пистолет Космоса, практически слезно умоляющего пустить ему в лоб пулю на молчаливого Белого, виновато глядевшего на обескровленного и испуганного до посерения друга.       Белый в извиняющемся жесте гладит Витю по голове, и тело второго от этого прикосновения будто прошибает электрическим током. Его бы непременно насторожило это в другой ситуации, сейчас же где-то под ложечкой сосало смутное желание упиться до помутнения рассудка и обнять кого-нибудь. Сашку, например, или Космоса… но его почему-то чуть меньше. — Прости, брат, — тихо говорит Белый, а Пчёла непонимающе сглатывает. Мысли путаются, и Витя в полной мере не может осознать, что все позади.       Он пытается отдышаться, абстрагироваться от внешней обстановки, от стоящего на коленях около койки Космоса, еще минуту назад остервенело пытающегося получше зарядить себе по голове безвольной рукой Вити. Его мутит, сердце бешено колотится. Все… кончено?       Поверить в то, что все обошлось не получается даже тогда, когда Пчёла уже сидит в офисе, а парни вокруг него крутятся, будто он смертельно болен. Обхаживают, виновато взгляд прячут, извиняются при каждой удобной возможности.       И он прощает. Не сразу, но прощает. Примерно между второй и третьей рюмкой водки.       Три. — Брат, че ты не позвонил, а? Мы же… братья, ты че…а? — пьяно волочит языком Сашка, положив руку на плечо Пчёлы, нетрезво тыкающегося лбом в его — шею, плечо, щеку, нос. У Вити под кожей тепло разливается, а трепетные прикосновения не доставляют ни неловкости, ни дискомфорта. Он списывает это на алкогольное опьянение. — Испугался я, испугался, — неискренне, скорее для отмазки смеется Пчёла, смотря в пристыженно скорченное лицо Белого. Тот пошатывается даже сидя на каталке. Уже в зюзю мужик, стареет. — Чуть в штаны не наложил, я тебе клянусь, — Саша в ответ что-то невнятно мычит.       На самом деле это нихрена не смешно. Но маскировать тяжесть на сердце за глупым хихиканьем — очень уж удобно, особенно когда благоразумно не хочешь никого тревожить.       У Вити тяжесть на душе лежит мёртвым грузом, не подвинуть, не убрать — все без толку. Хоть он и простил уже и Космоса, первого подумавшего на Витю, и Сашку, поддавшемуся сомнениям и спихнувшего вину на Пчёлу. А все равно. Кошки на сердце скребут, нервы пушистыми хвостами щекочут, лукаво смотрят, а потом раз — и в сердце безжалостно когти впивают.       Витя не придумывает ничего лучше, чем уткнуться носом в шею друга, пока тот в приливе нежности треплет его за волосы, параллельно неторопливо закуривая сигарету. Саня пахнет одеколоном, дорогим, импортным, и еще немного спиртом. Хотя не немного, если по чесноку, то от него прям несет, но Пчёла об этом тактично молчит.       А потом они встречаются взглядами и Пчёла понимает, почему ему вдруг захотелось отвести взгляд. Смущенно так, как ебанная школьница. Или не ебанная, тут уж как повезет.       Поддавшись непонятному импульсу Саня торопливо подается вперед и оставляет мимолетный стыдливый поцелуй на горьких от никотина и испитого за вечер алкоголя губах Вити. Тот от неожиданности отстраняется, пытаясь сморгнуть искреннее удивление, но из шокового состояния выходит довольно скоро — требовательно берет Белого за подбородок и неловко, но жадно накрывает его губы своими, второй рукой грубо схватив друга за загривок.       Этот поцелуй был крепким, жарким и отчего-то вовсе не противным. Отчего-то целоваться с мужиком было даже…приятно? По-пидорски немножко, это да, но все еще влажно, терпко и очень очень хорошо. Витя проникал языком в рот Саши абсолютно нагло и бесцеремонно, делая это словно в тумане, по инерции, будто так и надо, будто это приемлемо.       Тот не сопротивлялся, лишь по-хозяйски (чтоб не забывался, доминант хренов!) положил широкую, сухую ладонь на затылок Вити и изредка подталкивал того ближе к себе.       Оторвавшись друг от друга они еще секунд двадцать, как минимум, сидят, упираются лбами и тяжело сопят, словно слишком душно в этой комнате. Руки Саши каким-то образом оказываются сжатыми на воротнике Вити, а его осоловевший взгляд скользит с припухших губ друга на его бесстыжие, но абсолютно точно лукаво-мутные глаза и почти что трезво усмехается. — Ну ты и пидор, Пчёл.       Звучит, как приговор. Витя в ответ щерит ухмылку, и отворачивается, чувствуя себя невозможно гадко от осознания, что такого скорее всего больше не повторится, а завтра ему будет очень-очень стыдно. — Ты первый начал.       Они списали это на опьянение.