Он был Фредом. Просто Фредом по утрам, ростом в пять с половиной футов, и в широкой рубахе на голое худое тело; Фредс среди друзей и знакомых, Фреддисон Роджер Сноу — на светских мероприятиях и переплётах подарочных печатных изданий. Но в его объятиях он всегда был Фредди. Свет его мысли, огонь чувств. Грех его.
Они познакомились весной. Апрель явился Лондону с закромами прохладных ветров и дней, вводящих город в странную поэтичную меланхолию. Для деятелей искусства настала пора представиться с новыми произведениями перед публикой в скромном покорном реверансе. Это было время безутешных романтиков. — Мне нравятся ваши романы... — А мне — ваши стихи. Были письма. Много писем, сначала лишь с дружескими приветами, симпатией, но со временем содержание меняло свою пристойность. Щёки от прочтения наливались терпким огнём, а в груди клокотало неспокойно распалённое откровением сердце. Всё было так сумбурно, так непривычно. Всё казалось словно ненастоящим, даже неправильным в чём-то. Я Вами и грешён, и орошён, Как алым пламенем, Как звёздами с небес. Душою всей, агонией пленён, Любить Вас горько обречён. Они оба юноши, молодые и даже слегка наивные, и то, что между ними складывалось, было против всяких норм и правил. Так было нельзя. Но если нельзя, то почему изо дня в день они всё сильнее поддавались этому бесчинству, всё глубже утопали в этом омуте, из которого не было пути обратно. Нельзя было просто забыть и не чувствовать, нельзя не видеть и не слышать. Нельзя ведь отказаться от самого себя. Они и не смогли. После писем были встречи, ужасно много встреч. В крытых кирпичом туманных переулках, в букинистичечких лавках, в ихдательстве, и собственных домах. Им всегда друг друга не хватало, не хватало разговоров на самые разные темы, смеха от глупых шуток не в попад, даже взглядов и касаний, слишком не хватало. И пускай их семьи к союзу такого рода относились до безобразия скептично, пускай они ловили косые взгляды в свою сторону порой, с новым днём их чувства друг к другу давали о себе знать всё ярче. И однажды эта яркость ослепила их обоих. Вы немыслимо неясны мне, Существенно и нераскрыто. Туманным альбионом в распахнутом окне В моём сознании осели плавно. Чаруете строкою каждой. Каждым нелёгким вздохом в темноте Вы пробуждаете сути самой явленье — Явленье искренной любви отнынее для меня столь важной. Дождь стремился прибить встревоженную утром пыль к дорогам и мостам, за горизонтом смущённые чем-то клубы серых туч скрывали за собой последние намёки на закатное солнце, а двое молодых парней бежали по безлюдным улицам, смеясь и пытаясь найти укрытие от столь нежданного гнева природы. Без зонтов, в промокших насквозь пиджаках их приютила тишина ближайшей арки внизу знакомого авеню. Капли без зазрения совести хлестали по поблестевшим камням, и где-то вдали слышались спешащие прочь повозки, но единственное, что их двоих волновало, — да так сильно, что сердца колотились, — это присутствие друг друга. — Вы промокли... Не могу Вам ничего предложить, чтобы согреться, к сожалению, вся моя одежда такая же сырая. — Нет-нет! Не стоило, — спешит оправдать Фред ситуацию в привычной своей манере, — Мы просто переждём. — И то верно, — кивает ему в ответ Уайт, стряхивая лишнюю влагу со своей накидки, — Да и потом, с Вами в любом месте теплее становится, — и коротко улыбается. Фредди лестно по-своему и жутко неловко. Макс умел смутить даже тогда, когда обстоятельства были далеки от романтичных. Но блеск в светло-карих глазах и румянец на миловидном лице и вправду мягко грели душу и были ему намного дороже чего-либо на этом свете. — У Вас капли по подбородку стекают. — Ох, правда?.. — Фред предпринял попытку стереть с лица нежеланную влагу, но чужая рука в перчатке добралась до скулы первее. — Прямо здесь. Уайт со всей присущей ему осторожностью провёл по нежной коже, замечая для себя, как дрогнули чужие губы. — Вы меня страшитесь? — Я... н-нет. Ничуть. — Тогда... — он мнётся неудобно, ощущая неведомое покалывание в районе груди. Так страшно спрашивать такие вещи напрямую, — Что Вы обо мне думаете? На самом деле. — Д-думаю?.. Сноу невыносимо смущается. Его вдруг посещает желание провалиться сквозь землю прямо здесь и сейчас, лишь бы не говорить о своих чувствах так внезапно. А Максу от чего-то забавно наблюдать за смятением в лице напротив. Эти мимолётные попытки скрыть такую откровенную симпатию находятся им ужасно очаровательными, и он заходится потоком собственных эмоций, когда проводит по мягкой щеке, смущая этим парня ещё пуще прежнего. — Ты так смел в своих стихах и письмах, а в глаза мне заглянуть смелости не хватает. Он произносит это так тихо, фактически не издав ни звука, одними губами, от которых до чужих остались совсем уж незначительные пара сантиметров. — Вы смущены не меньше моего... — Возможно, — с тихим смехом отвечает Уайт. А Фредди отводит глаза. В безумстве красок мира отыскаться И друг для друга чем-то большим быть. И как бы не стараться, не пытаться, Того, что было между нами, уже мне не забыть. Их взгляды встречаются в тот же момент, что и губы. Весенняя прохлада норовит забраться за воротники и пощекотать своими морозными пальцами чувствительную кожу. На мгновение кажется, что дождь перестаёт, но это лишь в ушах всё мерно замолкает, словно само по себе понятливо не желает портить момент. Фред отстраняется спустя секунды и снова заглядывает в чужие глаза, которые чужими совсем не кажутся. — Я Вами очарован. — А ты мне просто нравишься.Он был Фредди. Просто Фредди, с горстью неаккуратно рассыпанных веснушек на щеках и плечах, с британским пригородным акцентом; худовато сложенным и невероятно очаровательным в свои юные двадцать два. А он был просто Максимиллиан Уайт. Безнадёжно влюблённый в его веснушки, худобу, акцент и исписанные беглым почерком листы поэм в собственную честь. Украдкой смотрящий на светских мероприятиях, младше Фредди на год, он нашёл в нём мир, о котором даже в своих самых смелых романах не мог мечтать, — его личную утопию, и не на страницах книг, а в былой действительности, укутанной их общей апрельской меланхолией.