Две переменных

      Даже пронзительный свисток тренера и его рявкающий, как у пса, голос, ругавший кого-то из одноклассников, не пробудили Альфреда от глубокого транса. Пускай ему прилетит подача — он и этого не заметит. Джонс продолжал отбивать упругий баскетбольный мяч об пол и под аплодисменты кучки девчонок, сидевших на трибунах, машинально и без единого промаха посылать его в кольцо.       Очередной идеальный бросок из непринужденной, годами отточенной позы — расслабленные кисти, изящно согнутые в локтях руки — и снова раздражающее визгливое хихиканье и обольщающие хлопки. Неужели они и вправду до сих пор на что-то рассчитывали?.. Альфред перестал светить в их сторону своей коронной голливудской улыбкой еще полчаса назад. И хотя он любил чужое внимание, теперь же ему всё опостылело: голову занимали куда более важные вещи. Джонс хотел развлечься и сбросить напряжение на своей любимой баскетбольной площадке, а эти вздохи и ахи только выводили его из себя и ничуть не тешили самолюбия.       И что хуже всего — Альфред никак не мог абстрагироваться от того бардака, какой творился в его мыслях: он то и дело прокручивал разговор со старшим братом, в ожесточении представляя, что долбит об пол не мячом, а головой Артура.       Вчера перед возвращением домой он чувствовал себя самым счастливым человеком на земле, потому что он, Альфред Ф. Джонс, был заслуженно назначен капитаном школьной команды по баскетболу, и тренер сообщил, что если Альфред будет блистать на межшкольных, которые начнутся в конце осени, то стипендия в престижном спортивном колледже ему обеспечена.       Джонс не шел домой — он летел туда, окрыленный такой чудесной, по его мнению, новостью, и за общим ужином с восторгом сообщил обо всем семье. Однако недолго праздничная улыбка сияла на лице Альфреда: вся радость оказалась тут же втоптанной в грязь — никогда прежде он не чувствовал себя настолько униженным и опрокинутым.       Было почти до слез обидно, вместо поздравлений, услышать в свою сторону лишь надменно-ироничные смешки. Даже Эмили, младшая сестренка Альфреда, и Мэтт, его брат-близнец, не сдержали улыбок. Легко им судить — у них-то мозги на месте, а вот Джонс уж очень плох в алгебре, физике, химии, литературе… Да и во всей учебе в целом. Спорт давал Джонсу возможность веселиться и быть самим собой — разве это преступление?       Артур на подобное заявление только презрительно скорчился и процедил: «У тебя есть два года, чтобы взяться за ум и нацелиться на хороший финансовый институт. Пока ты в школе, можешь катать свой мячик, но даже не надейся, что я позволю тебе позорить семью в спортивном колледже». Единственное, что удержало Альфреда от плевка ненавистью в свою семью, — похвала Франциска — мужа его старшего брата и того, кто поддерживал Джонса всегда и в любых ситуациях. Франциск с ласковостью улыбнулся Альфреду и потрепал его по плечу, ободряюще заметив, что такими темпами Джонс дорастет и до уровня НБА. Артур скептически хмыкнул, а Эмили и Мэттью опустили блеснувшие насмешкой глаза. Вот и вся поддержка.       В итоге, проглотив ужасающую обиду, Альфред до конца ужина прожигал взглядом свою тарелку; он перестал вслушиваться в отстаивание его позиций со стороны Бонфуа, прекрасно сознавая, что Артур и не подумает последовать в этом вопросе советам и увещеваниям Франциска.       Резиновый мяч снова идеально полетел в центр кольца, однако слишком уж погрузившийся в себя Альфред не успел его поймать, и мяч поскакал в угол зала, где его поднял какой-то парень.       — Кинь назад, пожалуйста, — вежливо попросил Джонс.       — А?.. Да, конечно, держи, — тот сделал легкий бросок, и Альфред тут же поймал мяч.       Джонс еще раз обвел парня заинтересованным взглядом, хотя последний уже не смотрел в его сторону, а с интересом наблюдал за другими ребятами, игравшими на площадке.       Физиономия парня показалась Джонсу довольно знакомой: он был светло-русый, сантиметров на пять выше самого Альфреда, полноватый — видимо, залюблен мамочкой, и потому чуть откормлен, — спина немного сгорблена, что выдавало в нем неуверенного в себе любителя книжек. До сих пор Альфред ни разу не обратил на него внимания, даже когда у них бывали совместные занятия. Однако сейчас он чем-то зацепил Джонса, и Альфред подумывал уже позвать парня поиграть с ними — ведь тот с таким благоговением смотрел на игроков. Почувствовав, что Джонс продолжает глазеть на него, парень вскинул редкого цвета пронзительные глаза и, изумленно хлопнув светлыми, как бы припорошенными инеем ресницами, залился краской до самых корней волос, после чего — смущенно уставился на свои кроссовки. Джонсу почему-то показалось, что он покраснел не от самого взгляда, а от некоего стыда, словно его застукали за чем-то неподобающим.       — Эй, Джонси! — раздался крик за спиной Альфреда.       Джонс слишком поздно понял, что окликнули именно его самого, и очень пожалел. Сам-то Альфред, не успевая принять подачу, смог инстинктивно отклониться, и мяч просвистел мимо него, а вот парнишке, на которого Ал пялился, — не повезло: мяч вписался аккурат в его лицо, так что он не удержался на ногах и грузно свалился на пол.       Девчонки на трибунах тихонько захихикали, перешептываясь. Позади Джонса раздался заливистый шипящий смех, а на его плечо опустилась бледнющая, просвечивающая все поверхностные вены рука с кривоватыми пальцами.       — Эй, Брагинский, ты такой жирный, что мяч не мог пролететь мимо тебя!       Альфред недоуменно повернул голову к Гилберту Байльшмидту — своему сокоманднику и однокласснику. Они с ним не были лучшими друзьями, но Гилберт, с другими — до агрессии деспотичный и до ядовитости колкий — всегда довольно уважительно относился к Джонсу. Раньше Альфред практически не обращал на него и его стиль общения внимания, однако в этот раз — сурово нахмурился, услыхав слова Байльшмидта.       А вот Брагинского, казалось, подобная оскорбительная фраза со стороны Гилберта вовсе не расстроила; он втянул голову в плечи и несмело улыбнулся, а лицо его загорелось еще более болезненным, кровавым румянцем.       «Какая-то нездоровая реакция», — подумал про себя Джонс, которого такое положение дел начало уже возмущать.       — Дай сюда и проваливай из зала! — Гилберт грубо выхватил из рук Брагинского мяч и вернулся на поле, бросив через плечо: — Поросятам тут не место.       Сжав челюсть, Джонс проводил Байльшмидта негодующим взглядом и обернулся к парню, продолжавшему сидеть на полу и смотреть на костлявую спину Байльшмидта со странным восторженным огоньком во взгляде — ей-богу, как будто не его сейчас оскорбили.       — Ты в порядке? — Альфред подал ему ладонь, а тот с таким увлечением продолжал таращиться на Гилберта, что не сразу ее заметил.       — Что? А, конечно-конечно, — пролепетал тот и принял помощь.        — Прости, что не поймал мяч, немного задумался, — мягко извинился Джонс, считавший, что в этом есть доля его вины.       Сначала Брагинский воззрился на Альфреда с крайним изумлением, словно искренне не понимал, почему Джонс всё еще находится возле него и, к тому же, разговаривает, а затем на его губы, чуть окрашенные кровью после прикуса из-за удара мячом, легла прелестная улыбка.       — Да нет, что ты! Спасибо, что не поймал, — трепетно произнес Брагинский, просияв от счастья. — Я поймал его мяч, — он, одухотворенный, сделал особый, нежный акцент на слове «его».       — Ты же в курсе, что он мало того, что попал тебе прямо в лицо, так еще и опустил хуже некуда? — изумился Джонс, почесав затылок.       — Всё нормально, он всегда такой, — хихикнул Брагинский, беспечно отмахнувшись, словно эта вопиющая жестокость Гилберта не была для него чем-то из ряда вон выходящим.       И только Альфред хотел возразить, мол, это нисколько не нормально, как Брагинский, развернулся и, пребывая в явно приподнятом настроении, засеменил, чуть ли не подпрыгивая, к выходу из зала.       Устало покачав головой, Джонс решил, что это вообще-то не его дело и лезть со своими советами его никто не просил, а между тем — Альфред так и не сумел оторвать взгляда от чуть сгорбленной фигуры, пока та наконец не исчезла за дверью.

***

      Дома у Ала всё шло по-прежнему — те же обидные подколы со стороны Мэттью и Эмили, те же нескончаемые истерики Артура по поводу его, Джонса, низкой успеваемости, те же бесплодные защитительные речи Франциска о будущей судьбе Альфреда — одним словом, вся та же унылая, безотрадная канитель. Альфред запирался в своей комнате, лишь бы ничего не видеть и не слышать, жил от тренировки до тренировки, претерпевая крестные муки во время школьных занятий, где всё для него казалось тайной за семью печатями.       И все-таки кое-что изменилось.       Альфред не сумел бы ответить вразумительно, если бы его спросили напрямую, почему он то и дело пытается отыскать взглядом среди других учеников высокую, немного сгорбившуюся фигуру, вечно прячущую лицо в какую-нибудь потрепанную книжонку, почему он словно стремится быть поближе к этому странному Брагинскому и почему так горячо желает встретить его ответный взор. Что-то неясное тревожило Джонса, томило сердце и мысли незнакомое, чуждое ощущение.       Он и не думал раньше, до какой бесчеловечности способен дойти Гилберт — умом тот, собственно, никогда не блистал, да и характер у него был не сахарный, но чтобы оказаться настолько жестоким… В душе Альфреда с каждым днем росло отвращение к нему. Росла враждебность.       Украдкой Джонс замечал, как Байльшмидт ставит читающему на ходу Ивану подножки, а затем распинывает его вещи по разным углам коридора и со злорадным смешком наступает на пальцы лежачего, причиняя Брагинскому сильную боль; или же будто случайно опрокидывает на Ивана свой обед под общий одобрительный смех (похожий больше на «хорошо, что это не я»); или сталкивает его с последней ступеньки и с гордым хохотом удаляется, оставляя Брагинского с разбитым об стенку носом.       Больше всего Альфреда потрясало даже не то, что никто, в том числе и он сам, не пытается остановить этот яростный буллинг, а то, что Брагинский позволяет делать с собой подобные вещи, еще и глядит вслед Гилберту настолько зачарованно-влюбленным взглядом, что становится не по себе. Джонс не поддерживал издевательства среди учеников, однако зачастую, как и многие, старался не вмешиваться — себе ведь дороже, но конкретно эта ситуация скоро начала его сильно подбешивать.       То ли в Альфреде внезапно проснулся некий геройский инстинкт, то ли в нем загорелось желание помочь Брагинскому осмыслить то, что терпеть такие унижения, да еще и пылать от высших чувств к своему мучителю, — не есть здорово, то ли… Ну, может быть, дело было в чем-то еще… В чем-то более глубоком — Джонс об этом не задумывался.

***

      Оказалось, что они с Иваном вместе ходили на алгебру и биологию, но так как Альфред обычно на этих уроках или спал, или занимался своими, куда более важными делами, то он и не замечал, что Брагинский великолепно занимается и, наверное, является единственным, кто обнаруживает хоть какой-то интерес к занятиям. А проходя мимо стендов со школьными наградами, Альфред внезапно наткнулся на фотографию с изображением миловидного щекастого лица, на котором расплылась извечная смущенная улыбка; Брагинский стоял рядом с директором и держал в руках явно очень важную награду за научное достижение. В тот момент Джонс с грустью подумал, что именно такого брата хотел бы иметь Артур, ведь Ивана однозначно ждет блестящее будущее, если он перестанет вести себя как тюфяк и научится стоять за себя.       Джонс поймал себя на том, что нежно улыбается, думая о Брагинском. Открытие это потрясло Альфреда, и он поскорее отвернулся от стенда, где висел снимок Ивана, и поспешил на тренировку.

***

      Брагинский умудрялся поглядывать в книжку, даже когда после занятий убирал со стола свои многочисленные записи и учебники. В этот раз Альфред, наблюдавший за Иваном, не сумел удержаться от веселого смешка. Он тихонько подкрался к погруженному в чтение Брагинскому со спины и заглянул через его плечо в раскрытую книгу.       — Что читаешь? — дружелюбно спросил Джонс.       Иван дернулся от неожиданности, и если бы рядом не оказалось стула, то он бы свалился прямо на пол. Брагинский шокировано воззрился на Джонса, как на чудо вселенной, — тем же самым взглядом, что и в тренировочном зале, словно не веря, что с ним хоть кто-то заговорил просто так.       — Воу, да чего же ты так пугаешься? — беззлобно усмехнулся Альфред, немного отойдя. — Ты, вроде как, должен привыкнуть к тому, что тебя за каждым углом поджидает Гилберт.       При упоминании этого имени Брагинский закусил губу, и лицо его мило зарумянилось, однако он, кажется, всё не находил, что ответить Джонсу, — по всей видимости, Ивану было очень проблематично разговаривать с людьми на отвлеченные темы.       — Так что читаешь? — Альфред без спроса взял со стола тонкую книжку, которую положил туда Иван и от которой веяло старинной духотой, пылью и запахом пожелтевших страниц.       Джонс с любопытством взглянул на страницы, испещренные чужеродной вязью печатных кириллических букв, и удивленно склонил набок блондинистую голову.       — Это русский? — восторженно спросил Альфред — он никогда прежде не видел книг на этом языке, но как выглядит кириллица, знал благодаря социальным сетям.        Явно не ожидавший такой бурной положительной реакции Брагинский смущенно кивнул и уставился на свои кроссовки — те же самые, кстати.       — Ты его понимаешь?       — Конечно, я же русский, — Иван хихикнул и пожал плечами.       Впервые за долгое время Альфреду показалось, что Брагинский выполз из своей раковины.       — А про что здесь? — продолжал расспрашивать Джонс, изучая непонятные слова.       — Это русская классика. Пьесы Островского. Я перечитываю «Грозу», — коротко пояснил тот.       Джонс сделал вид, что понял.       — Ну, вообще, если так — коротко и по делу: там про семейную тиранию, адюльтер и порочную страсть, которая сменяется бесконечным раскаянием и религиозным ужасом перед надвигающейся божественной карой, а потом — гроза, обрыв и смерть в черных водах Волги, — у Брагинского был такой будничный тон, будто бы подобный сюжет встречался ему почти в каждой книге.       У Альфреда так вытянулось лицо, что Иван не сдержал тихого, искрящегося смеха.       — А ваша русская классика вся такая… — Джонс защелкал пальцами, пытаясь подобрать нужное слово, однако Брагинский и так хорошо его понял.       — Практически.       — Жуткая, интригующая, трагичная?..       — Почти. Но не только русская литература такая вообще-то… Одна немецкая чего стоит: мучительная раздвоенность души у Гёте или неизбывная скука бытия и отторжение жизни у Гессе. А уж Ремарка и касаться не следует; у него всюду — призраки «потерянного поколения» и кровь Первой мировой войны.       Джонс, восхищенный и развеселившийся, улыбнулся. Ему показалось странным, что у Ивана совсем не было друзей. Да, весь его вид говорил о необыкновенной стеснительности, но он отвечал на вопросы достаточно свободно и определенно мог поддержать любую тему для разговора. Все-таки Брагинскому и вправду представлялось непосильной задачей заговорить с кем-то самому, к тому же никто, связавшись с Иваном, не хотел нарваться на Байльшмидта и его дружков, однако Альфред их не боялся и лишь отчаянно жалел, что не познакомился с Иваном раньше. Он желал разузнать о нем побольше — Брагинский казался ему человеком интересным и эрудированным. Пускай сам Джонс и не отличался особым умом, да и не было у него богатых знаний в области литературы, но он бы с удовольствием послушал более подробный пересказ Брагинского этой книги или любой другой.       — Ну… — протянул Иван, поднявшись со стула. — Мне пора… Можно? — он закинул рюкзак к себе на плечо и пальцем указал на книгу, которую Джонс до сих пор продолжал листать.       — Пожалуй, да… — с неохотой отозвался Альфред. — Но только если разрешишь подвезти тебя домой!       И без того огромные глаза Ивана сделались еще больше, так что Джонс без труда сумел разглядеть темно-синие вкрапления на фоне нежной сирени.       — Я не думаю…       Альфред не стал слушать его и просто вальяжно прошел к выходу из кабинета, и разволновавшемуся Брагинскому ничего не оставалось, кроме как ринуться следом, — Оля даст по шее за потерянную книгу.       Школьный двор давно опустел; холодный осенний ветер гонял сорванные с пожелтевших кленов листья. В воздухе слышалась предгрозовая свежесть; недобро хмурилось синее небо.       — Ты подожди меня возле ворот, я машину с парковки заберу, — улыбнулся Джонс и, поддразнивая, помахал забранной ранее книгой.       — Ты водишь машину? — удивленно спросил Иван, а потом поджал губы, осознав, что сморозил глупость.       Ну конечно! — Альфред Ф. Джонс водил машину, и было бы удивительно, если бы оказалось иначе.       На это Джонс лишь весело хохотнул издалека. Брагинский чувствовал себя странно: еще никто не интересовался тем, что́ он всё время читает, и уж тем более никто не подвозил его до дома. Да что там — с ним даже в одну сторону никто не ходил. Было определенно приятно, но… А вдруг Альфред хочет его обмануть и просто поиздеваться? Хотя Иван никогда не замечал, чтобы Джонс проявлял агрессию в его, Брагинского, или в чью-либо еще сторону. Впрочем, какая уж там агрессия?.. Альфред вообще никогда прежде не обращал на Ивана внимания, и вот…       Возможно, Джонсу нужна была какая-то помощь в учебе от Брагинского, ведь на занятиях тот сильно отставал. Он, вроде как, не казался плохим парнем, так что если Альфред вежливо попросит помочь, то Иван не откажет.       А еще от Джонса очень приятно пахло — так же, как от этого осеннего, напитанного грозою дня, и его взгляд с веселым прищуром озарял всё вокруг живым, теплым светом.       Где-то недалеко прогрохотало, сильные порывы ветра взметнули листву деревьев, зашумели ею, точно вспененными морскими волнами. Брагинский поднял голову: зловещая туча стремительно наползала на бледный лучистый лик солнца, на нежную, насыщенно-голубую эмаль неба, которое до странного напоминало глаза Альфреда. Иван несказанно обрадовался: ведь его подвезут до дома, а иначе он бы попал под сильный ливень.       — О, Брагинский!       Знакомый, с хрипотцой голос заставил Ивана обернуться. Брагинский увидел Байльшмидта, и щеки, как по взмаху волшебной палочки, сразу опалил жар яркого румянца. Ивану не показалась подозрительной широкая ухмылка Гилберта; не заметил он и странного блеска в его глазах.       — Тебе бы домой бежать, а ни то промочишь трусики старшей сестры, — мерзко хохотнул Байльшмидт — казалось, он и без свиты наедине с Брагинским чувствует себя весьма уверенно.       — Гилберт, я же тебе говорил, что не ношу ее белье, — возразил Иван тоном, каким мог бы поучать маленького ребенка, что пришлось Гилберту весьма не по вкусу.       — А это мы сейчас проверим, — Байльшмидт хищно осклабился, медленно, не отводя взгляда, скинул с плеча рюкзак и поставил рядом с ним открытую жестяную банку из-под пива, которую Брагинский заметил не сразу.       Байльшмидт рывком бросился на не успевшего вовремя среагировать Ивана — в присутствии Гилберта у него напрочь отключался инстинкт самосохранения, — и, подставив ему подножку, свалил с ног на живот. Он прижал Брагинского к земле, скрутив ему руки и сев на его бедра, и с жестоким хохотом стал сдергивать с него штаны.       Иван с возгласами «Гилберт, прекрати, пожалуйста!» всхлипывал и силился скинуть его с себя, но несмотря на то что Байльшмидт казался худым, силищи ему было не занимать. А еще он явно не стеснялся причинять Брагинскому боль, заламывая его руки сильнее при каждом рывке.        — Ой, смотри-ка, действительно подобие боксеров, — как-то разочарованно выдохнул Гилберт. — Мальчик, на радость сестрички, вырос из ее бельишка. Может, она тебя специально так откармливает, чтобы ты не тащил ее белье?       Он грубо за плечи развернул под собой Ивана и уселся ему на живот. Хрипло посмеиваясь, Байльшмидт с силой прижал голову Брагинского к асфальту, так что тому стало действительно больно.       — Сейчас мы из тебя будем мужчину делать.       Ивану совсем не понравилась интонация Гилберта, и поэтому он принялся дергаться в два раза сильнее. Байльшмидт с довольным видом просунул пальцы ему в рот, заставляя раздвинуть челюсти — и вдруг какая-то горькая жидкость со спиртовым привкусом полилась на лицо Ивана. Брагинский несколько раз машинально глотнул, но, почувствовав неприятный вкус, попытался отплевывать жидкость; Гилберт при этом вливал еще больше, и Брагинский стал захлебываться.       — Какого хрена?! — хлопнула дверца машины, послышались быстрые шаги, а потом — звуки удара.       Давление со стороны Гилберта пропало, и Брагинский смог немного приподняться на локтях. Давясь надсадным кашлем от попавшей в гортань жидкости, Иван сквозь слезы увидел, что над лежащим и потирающим скулу Байльшмидтом возвышается разгневанный Альфред.       — Кэп, ты чего? — процедил Гилберт, злобно сверкая алыми глазами.       — Это не я чего, а ты чего?! Совсем страх потерял?! — закричал Альфред, тяжело дыша и яростно сжимая кулаки.       — Да ты чего, Ал?.. Мы же с Брагинским всегда так. Это у нас просто такое общение. Его же всё устраивает, — пожал плечами Гилберт, словно действительно не замечая за своим поведением чего-либо ужасного.        Джонс грозно нахмурился и кинул взгляд через плечо на заходящегося в надрывном кашле Ивана, которого, казалось, сейчас вывернет.        — Проваливай-ка ты, Байльшмидт. А то сейчас с тобой пообщаюсь я, — сквозь зубы проговорил Альфред.       Тот, очевидно, смутился. Гилберту уже давно не приходилось встречать отпор от человека, равного ему самому по силе и влиянию. С Джонсом связываться не стоило: он водил дружбу с половиной школы, пользовался расположением преподавателей, не говоря уже о его капитанстве в баскетбольной команде, в которой Байльшмидт, между прочим, тоже состоял.       Скривив губы в презрительной усмешке, Байльшмидт встал и поднял свой рюкзак с асфальта, и напоследок, бросив полный отвращения взгляд на Брагинского, пнул его вещи ногой, как будто споткнувшись о них.        — Подумай о том, надо ли тебе носиться с этим мешком жира, — выплюнул Гилберт.       — Обойдусь без твоих советов, — в похожей манере отозвался Джонс и проследил за тем, как Байльшмидт, агрессивно скалясь, удалился.       Промозглый ветер задул с новой силой; сделалось совсем темно. Как разбуженный зверь, ворчало и вздыхало черное небо. Накрапывал слабый холодный дождь. Обернувшись, Джонс принялся буравить поднимающегося на ноги и утирающего свое лицо майкой Брагинского жестким взглядом, каким обыкновенно смотрят на нашкодивших детей родители.       — Не стоило… — прохрипел Иван, с трудом переводя дыхание.       — Тебе так нравятся издевательства Гилберта?! Зачем ты это терпишь?! Ты же сильнее него! Вмазал бы ему в лицо один раз хорошенько! — возмутился Альфред.       Брагинский испуганно выпучил опухшие и раскрасневшиеся от слез глаза, а затем нахмурился, печально опустив уголки рта. Из темных недр небес вдруг прогремело, точно из пушки, но двое парней даже не вздрогнули. Белым огнем вспыхнула молния, рассекая грозовую твердь вышины.       — Мы, правда, так общаемся… Он просто проявляет ко мне внимание таким образом… — жалобно, с нежной тоской во взгляде заскулил Иван, оправдывая Байльшмидта.       — Послушай, возможно, это не мое дело, но всё это больше смахивает на мазохизм! — возразил Джонс, покрутив пальцем у виска, мол, ты же с ума сошел.       — Нет, нет, Гилберт неплохой! Не смей так говорить!.. — Иван со страданием наморщил бледный лоб, губы его расстроенно задрожали; он отвернулся, спешно подбирая вещи, мокнувшие на тротуаре. — Я пойду домой, не надо меня подвозить.       Разразился ливень, он хлестал мокрыми плетьми по плечам, голове и рукам; озлобленно завывал лютый ветер; слышались раскаты грома — один ужаснее другого. Горячая обида и непонимание обожгли Альфреда — ведь он знал, что прав, что всё происходящее — бред и безумие лихорадочно больного, а Иван глядит на него исподлобья так, как будто это именно Джонс — несчастный дурак! — глубоко заблуждается по поводу Байльшмидта и его с Брагинским обращения, как будто Джонс — тот, кто желает навредить и обидеть, а вовсе не помочь. Альфред схватил Ивана за предплечье, не позволяя уйти и силясь заглянуть ему в глаза, чтобы понять, какая чертовщина творится в его умной кучерявой головушке.       — Он — сволочь последняя, которой не мешает как следует начистить морду! А ты — ненормальный, если ловишь кайф от избиений и унижений! — захлестнутый волной отчаянной ярости, воскликнул Джонс.       — Знаешь… — Брагинский задохнулся оскорбленным шепотом.       Они не чувствовали ни холода, ни дождя. Сверкнула молния, огласив небо страшным рокотом.       — Ты в кое-чем прав…       Иван с ненавистью вскинул на Альфреда сверкающие глаза и, покрывая неистовый шум дождя, закричал:       — Это действительно не твое дело!       Внезапно луч пронзительного до слепоты света — заполонивший собой сознание и мир — врезался то ли в землю между ними, то ли в них обоих с такой силой, что Джонса и Брагинского отшвырнуло в разные стороны.       — Иван?.. — тяжко простонал Альфред откуда-то со стороны, и это было последнее, что услышал Брагинский перед тем, как наступила полная темнота.

***

      — Иван, — позвали мягко, но очень глухо, словно издалека. — Иван, вы меня слышите?       Альфреду начали светить фонариком в глаза, и он сощурился, попытавшись тяжелой, как будто налитой свинцом, рукой убрать источник раздражения.       — Иван очнулся, — объявил доктор, склонившийся над Джонсом.       — Какой еще Иван? — заглатывая буквы, пробормотал Альфред, усиленно пытавшийся сфокусировать взгляд.        — Ах, доктор! Он что, потерял память?! — взволнованно воскликнул женский голос.       Через пару минут, когда он проморгался и комната уже не вертелась с такой силой, будто была закинута в торнадо, Альфред увидел рядом с собой незнакомую девушку (но Джонс был готов поклясться, что она ему кого-то напоминает), из испуганных глаз которой непрерывным потоком лились слезы, оставляя мокрые пятна на пышной груди, облаченной в белую футболку.       — Мисс Брагинская, мы обязательно вызовем невропатолога. В Ивана и второго юношу попала молния. Повезло, что они так легко отделались. Дайте ему немного оклематься, он только проснулся, — терпеливо сказал врач.       У Джонса нещадно болела голова, и он откровенно ничего не понимал. Почему они говорят об Иване, если тут лежит он, Альфред? Неужели в них обоих и вправду попала молния? Повезло так повезло.       Когда доктор вышел из палаты, девушка бросилась Джонсу на шею.       — Ах, Ванечка, — лепетала она, судорожно целуя его в щеки. — Ах, родной мой, как же ты так умудрился?       Она завыла, и слезы вновь хлынули по ее румяным пухловатым щекам… Очень напоминающим Ивановы… По всей видимости, это была сестра Брагинского, только данное открытие всё равно не объясняло, почему она сидела теперь с Джонсом, а не со своим братом.        — В смысле «умудрился», дурья твоя голова! — Альфред повернулся в сторону звонкого и очень грозного голоса, исходившего от высокого светловолосого юноши, весьма похожего на Брагинского, только с меньшими габаритами — брат, наверное; тот холодно глянул на сестру, отчего та немного поежилась. — В него молния ударила! Ты что, думаешь, он специально стоял и пытался ее словить? Думай, что несешь!       Оля жалобно захныкала от такого замечания.       — Эй! — возмущенно вскрикнул Альфред — никто не смел в его присутствии обижать эту милую девушку. — Оставь ее! Она просто беспокоится.       Юноша замолчал, и черты лица его заметно смягчились, однако он всё равно продолжил хмуро коситься на сестру.       — Почему вы называете меня Иваном? — обратился Альфред к девушке.       Та похлопала мокрыми ресницами и снова зарыдала:       — Ванечка, пирожочек мой, врачи вылечат тебя обязательно!       Она опять заключила Джонса в крепкие объятия (которые вполне можно было считать удушающим захватом), и Альфред впервые за всё время обратил внимание на свои руки… Вернее, на не свои руки: те были с молочной и нежной кожей, а пальцы — длинные и ровные — определенно не походили на грубоватые от спортивных мозолей ладони Джонса.       В Альфреде всё захолонуло от ужаса; сердце заколотилось о грудную клетку с такой силой и грохотом, что Джонс перестал слышать всхлипывания сестры Ивана и гудки стоящих в палате аппаратов.       — Скажи мне, как тот парень, который был со мной? — лоб и спина Альфреда покрылись холодной испариной.       Он крепко зажмурился, и в голове его пронеслось: «Проснись, проснись, проснись!». Да, это, наверное, просто сон, он не мог оказаться в теле Брагинского, это ведь глупости, такое бывает только в фильмах! Ведь так?..       — Он в палате напротив, сладкий мой, — хлюпнув носом, отозвалась девушка и, поднявшись со стула, мягко отодвинула шторку.       Дыхание Джонса пресеклось, а сердце забухало в стократ сильнее, когда он услышал ее ответ — это ни черта не сон, — и Альфред распахнул глаза, уставившись в окно, отделявшее его палату от общего коридора.       В ту же секунду штору в палате напротив отодвинул Мэттью и, обращаясь к кому-то, указал на него, на Альфреда. На секунду Джонсу почудилось, что брат-близнец смог обо всем догадаться. Однако Альфред тут же заметил рядом с Мэттью свою собственную растрепанную блондинистую голову, воззрившуюся на него испуганными глазами.       Альфреду сначала показалось, что он увидел собственное отражение, но одинаковыми были, наверное, только эмоции на их лицах. Немного поменяв угол наклона головы, Джонс отыскал свое нынешнее отражение в зеркале — выбеленное страхом, почти сливающееся с больничными стенами лицо Ивана.       Произошла нереально страшная и чрезмерно странная ситуация. И что делать — Джонс не представлял вообще.