Когда отец возвращается со смены за полночь — это нормально, у него много работы, да и дома в последнее время обстановка такая, что Игорь и сам бы сюда не возвращался, было бы где перекантоваться.
Вот только — не было. Игорь — спортсмен, твёрдый хорошист и драчун, но не хороший собеседник. Друзей у него нет, да и не было никогда, ни при чём тут «подростковый бунт», Игорь вообще — весьма флегматичный человек. Не ведётся на подначки или заискивания, на девчоночий, пока совсем неумелый, флирт и на пацанское «слабо». Ему, в общем-то, от одноклассников ничего не надо, а те привыкли за столько лет и тоже от него отстали. Игорь может дать списать и может дать по роже, если кто-то начнёт над кем-то глумиться, на этом всё. Пожалуй, именно некоторая отстранённость от мира помогает ему оставаться на плаву в сложившейся ситуации. В его семье «разлад», нет, на самом деле, это слово было уместно несколько лет назад, сейчас бы больше подошло «развод». Вот только выросшие и прожившие всю жизнь в СССР люди, как правило не разводятся. Не принято у них, всё не так уж и плохо…
Игорь Константинович Гром мог бы много что сказать по этому поводу, но вообще-то его не спрашивали. Да и не изменит это ничего. Иногда люди, считающие себя взрослыми, — ведут себя как идиоты. Иногда они «сохраняют» брак ради ребёнка — вот тогда они действительно идиоты. Игорь думает, что у детей из таких полных, но псевдо-счастливых семей, намного больше психологических травм. Он сам с пятнадцати живёт в такой псевдо-счастливой семье, к счастью — не с пяти, а то совсем бы поехал крышей. А он и так не то чтобы лучший образец ребёнка — не «сын маминой подруги», для этого Игорь слишком замкнутый и малообщительный, со слишком повышенным чувством долга и обострённым чувством справедливости, друзей не имеет, девчонок на свидания не водит, классику не слушает, готовить не умеет, в ментовку собирается поступать. Гордиться особо не чем, но и стыдиться тоже. Игорь засчитывает это себе за победу. Потому что в своих родителях в последнее время он гордится только тремя вещами:
1. Отец — хороший человек и честный мент. Всегда за справедливость. Надёжный. Настоящий «дядя Стёпа», как из книжки.
2. Мама — отличная хозяйка. Еда всегда приготовлена и дома всегда чисто, ну, не считая его комнаты.
3. Ни одна из их ссор не дошла до рукоприкладства с чьей-либо стороны.
Порой парень был уверен — что вот сейчас, сейчас это произойдёт, но нет. Всё обходилось. Однажды, во время одной из повседневных ссор, мама разбила кружку. Шестнадцатилетний Игорь тогда вылетел из комнаты на шум со скоростью выстрела. Его сердце сильно-сильно колотилось в груди, дыхание сделалось тяжёлым и грудь от того вздымалась быстро и сильно. Ссора тут же приостановилась, смущённые родители говорили: «Ну чего ты, Игорь?» и «Возвращайся в комнату, сынок». Игорь тогда вернулся в коридор, потом молча зашёл на кухню уже с веником и совком, тщательно сгрёб осколки и выбросил их в мусорку, после чего по-прежнему не говоря ни слова вернулся в комнату. Игорю самому тогда хотелось что-нибудь разбить, к примеру — всю комнату, или свою голову, чтобы наконец перестать думать-думать-думать. Посуду дома больше никто не бил.
Сегодня Игорю исполняется семнадцать. И он очень хочет, чтобы его родители об этом забыли. Просто. Забыли. Пусть это будет подарком на день рождения, пожалуйста? Пожалуйста? Пожалуйста! Он их любит, честно. Отцом даже восхищается безмерно, но говорить с ними в последние два года — только нервы себе трепать. Он так устал от этого. Они, наверное, тоже — но всё ещё вместе, Игорь всё ещё думает, что в недавно наступившем двадцать первом веке разводы существуют не просто так. А бояться пересудов — глупость. Вот Игорю — вообще абсолютно плевать, кто там что о нём думает.
Когда слышится щелчок входного замка, Игорь тут же подскакивает с кровати и, как хороший сын, идёт встречать отца. Тот сегодня прибыл в образцовые, а в последнее время, кажущиеся совсем невероятными, восемь часов вечера. Константин Гром входит, но не один. Рядом с ним толкутся два подростка двенадцати-тринадцати лет на вид. В плохой одежде, с набитыми сумками. Шестерёнки в голове Игоря Грома ещё никогда не крутились так быстро. Он ждёт, пока дети разуются, а вместе с тем сгребает их вещи, не обращая внимания на возможные протесты мелюзги, и закидывает их в гостевую спальню.
— Это… и… Я взял опеку над ними.
— Не посоветовавшись со мной?!
Все слова звучат фоновым шумом. Игорь намеренно выпускает половину из них. Он стремительно возвращается к слегка шуганным пацанам и, заметив, что те, наконец, сняли обувь, молча тянет их в свою комнату.
— Костя! Мы, вообще-то, в браке. Это и мой дом тоже, а ты притаскиваешь сюда этих…
— Послушай! Меня! Секунду! Эти дети многое пережили… Я сделал то, что посчитал нужным…
Игорь захлопывает за собой дверь ногой. Находит взглядом бумбокс, стремительно ищет диски.
— Твоему сыну сегодня семнадцать, а ты…
— Я знаю! И это и твой сын тоже…
Ну вот. Про его день рождения они, к сожалению, не забыли. Но Игорь наконец-то справляется с дисководом, звук привычно выкручен едва ли не на максимум, но крики это приглушает. А когда подросток ставит технику рядом с дверью, голоса взрослых и вовсе становятся не различимы. Победа! Игорь позволяет себе несколько тяжёлых вдохов-выдохов, а потом, наконец, поворачивается к детям.
Те стоят посреди комнаты, примерно там их и оставил Игорь. Рыжий пацанёнок плачет, но старается всхлипывать, как можно тише, а брюнет крепко держит его за руку и выглядит как маленький дикий зверёныш — осматривается по сторонам, зубы крепко сжаты, а взгляд-то совсем потерянный, он, может, и сам бы заплакал, если бы не было нужды казаться сильным. И Игорь его прекрасно понимает — он бы и сам сейчас заплакал, но у него два испуганных ребёнка и огромная ответственность. Он садится на колени рядом с ними, чуть ближе, чем на расстоянии вытянутой руки.
— Хей, ну ты чего. Всё нормально, успокойся. Тебя, вас, никто не тронет и не обидит. Я Игорь. — Игорь осторожно кладёт руку на плечо вздрагивающего от всхлипов подростка.
На что-то более серьёзное он пока не решается, вдруг спугнёт. Но рыжик сам налетает на него с объятиями, утыкаясь заплаканным лицом ему в плечо, пачкая рубашку слезами-слюнями-соплями, Игорь считает, что сейчас это наименьшая из его проблем. Он осторожно гладит мальчика по спине, а после поднимается и доходит до дивана в два размашистых шага, осторожно опускается на него. Глядя тёмному «зверёнышу» в глаза, он осторожно хлопает несколько раз по дивану рядом с собой, тот делает, как «сказали», но особенно довольным таким обращением не выглядит, ладно, Игорь учтёт это, позже. Сейчас рыжее чудо, от слова «чудовище» пробормотало ему в шею:
— Они ссорятся из-за нас.
Тяжело вздыхая, Игорь аккуратно отцепляет от себя мальчика и садит его рядом с другом. Вроде. На братьев они не очень-то похожи. Сам он снова устраивается на полу напротив детей, так чтобы при разговоре была возможность смотреть им в глаза.
— Они ссорятся из-за всего. Последние два года. Не переставая. Не было бы вас, нашёлся бы другой повод, особенно учитывая, что папа сегодня пришёл домой пораньше.
— Нас теперь отдадут, — темноволосый мальчик смотрел на него насупив чёрные брови. От этой совсем не вопросительной интонации, от спокойной уверенности в голосе — у Грома разбилось сердце.
— Кто вы, щенки что ли? Взяли-поиграли-вернули? Вот уж чего теперь не следует бояться. Вы останетесь. Точка. А хорошо это или плохо — решать вам. Тут так, — Игорь неопределённо махнул головой в сторону двери, но все прекрасно поняли о чём он, — всегда. За адекватного почти-взрослого тут только я. — Игорь позволил себе кривую горькую ухмылку.
Вспомнив кое о чём, парень пошёл к столу. Там, среди тетрадок, учебников, фантиков и бог-весть-ещё-чего, он сумел откопать два шоколадных батончика. С ними он вернулся к подросткам.
— Ладно. Это вам. Но вкусняху получит только тот, кто наконец-то мне представится, серьёзно, звать вас «тёмным» и «рыжим» в своей голове уже немного неловко. — Гром немного нервно улыбнулся после своих слов.
Он никогда не взаимодействовал с другими детьми, тем более с сиротами, тем более при таких запутанных обстоятельствах. Он вообще — ни с кем не взаимодействует вербально, но эти дети тут совершенно ни при чём, надо вытаскивать их на контакт. Рыжий паренёк стёр с щёк последние слезинки и робко улыбнулся.
— Сергей Разумовский, — и руку для пожатия тянет, совсем как взрослый, Игорю не жалко, он твёрдо, но осторожно её сжимает, встряхивает несколько раз и отпускает, отдавая шоколад Серёже.
— Олег Волков, — и хмуриться чуть меньше стал. И ладонь тоже тянет, Игорь повторяет ритуал.
— Приятно с вами познакомиться.
— А нормальный ужин будет? — осторожно спрашивает Олег. Не зверёныш теперь — волчонок. Будто подтверждая весомость вопроса, его живот урчит следом. Мальчик даже чуть засмущался, и наверное весь бы покраснел, если бы «вслед за собратом» не начали урчать животы и остальных оставшихся в комнате.
Игорь сразу становится чуть более серьёзным, вспоминая, что он тут за ответственного взрослого. Десятиклассник уверенно кивает несколько раз, а потом дополняет свой ответ пояснениями.
— Да. Он даже готов. Немного попозже, когда они перестанут ссориться на кухне и начнут ссориться в своей спальне, я сгоняю за едой.
— Что это за группа сейчас играет? — Серёжа, кажется, чуть освоился и решил занять время беседой. Игорь не против, он вообще рад тому, что вроде как не плохо справляется с двумя подростками, вот только собеседник он аховый и в теме, откровенно говоря, плавает.
— Не имею ни малейшего понятия — для наглядности даже плечами жмёт — если хочешь, можешь попробовать отыскать коробку. Та — что пустая, будет от этого диска, на ней написано.
Разумовский чуть хмурится, но идёт шариться по несчастному столу (кладбище всего). Игорю бы даже стало его немного жаль, если бы он не был уверен, что коробочка точно где-то сверху, он же только что достал диск, в конце концов.
— Разве ты не должен знать, как называется группа, если тебе нравятся её песни? — спросил увлечённый поисками рыжик. Но спросил настороженно, будто боясь, что над ним издеваются. И всё ещё сидящий молча Олег тоже повернул на него голову, чувствуя настрой товарища. Игорь чуть закатил глаза. С ними будет сложно, не так ли?
— С чего ты взял, что мне нравятся эти песни?
— Зачем кому-то тратиться на диски, песни с которых ему даже не нравятся?
— Я вообще музыку не люблю. Никакую. Но… Слышать то, что сейчас происходит за стенкой я ненавижу. Ненавижу всей душой. Между «не люблю» и «ненавижу всей душой», я выбрал меньшее из зол. — Игоря едва не трясёт от эмоций, но он честен. Когда он в последний раз честно рассказывал о том, что чувствует? Было ли это вообще когда-нибудь? Хоть раз? Игорю кажется, что нет.
— В детдоме в любом случае хуже, чем здесь. — как бы ни к чему говорит Волков и смотрит Игорю в глаза внимательно. И руку на плечо кладёт. У Игоря шестерёнки в голове быстро вертятся, он легко проводит параллели со своей репликой, понятливо кивает, без слов благодаря за ответную откровенность. Быть откровенным одному — больно и стыдно.
— Верю.
***
Всё… Устаканивается. Ну, или типа того? Всё приходит в норму, ту «норму», которой она была до появления новых людей в квартире семьи Гром. Мама стала готовить больше, но в остальном новых «детёнышей» на своей территории игнорирует. Впрочем, те этого особого не замечают — с Игорем она общается примерно также, ну может, дежурных фраз ему чуть больше подкидывает, а так всё едино. Отец зарабатывается, приходит порой за полночь, порой не приходит — остаётся на работе или у своего напарника Прокопенко. Игорь спокоен, если так, дядя Федя — мужик хороший, правильный. Подросткам Константин только деньги «на булавки» даёт, одинаково и своему, и чужим, что становится темой для ссор на два-три дня.
По факту — дети появились у Игоря.
Он с ними гуляет: крыши им показывает, Питер, то, что раньше было недоступно из-за неусыпного контроля воспитательниц при приюте. Он делает с ними домашку, когда попадается действительно что-то сложное (когда слишком сложное — они втроём залипают над этим на весь вечер). Он хвалит рисунки Серёжи, хотя сразу честно признаётся, что в искусстве он — профан полный и профессиональных комментариев от него ждать не стоит. Он, наконец, правильно ставит Олегу удар — не так, чтобы ударил и больно всем, а так, чтобы при ударе минимизировать собственные болевые ощущения и при этом вывести противника из игры, как можно скорее. Он рубится с ними в приставку, каких в детском доме отродясь не было, хотя тут, если честно, он скорее позволяет терроризировать игрушку двум тинейджерам, чем сам принимает участие. Обыгрывает Серого в шахматы, после чего продувает в них же Волкову. Зато он стабильно дурит их в Дурака. В шашках их победы-поражения примерно равны и зависят больше от удачи, чем от чего-то ещё. Зато в нардах рыжий обводит их обоих в два счёта и, как бы Игорь с Олегом не старались, им так и не удалось выяснить в чём секрет. Очевидно, какая игра у кого любимая. А ещё очевидно, что все эти игры, кроме приставки, парни понатаскали с дома Прокопенко, которые всегда понимающе и с любовью относились, как к Игорю, так и к его новым братьям, потому как у самого не компанейского Игоря — игр рассчитанных на двух и более игроков не водилось. Даже карт. Не гадать же ему на них в одиночестве. Стеснительный Сергей завоевал любовь тёти Лены с первого робкого «здрасьте», а рассудительный Олег легко сошёлся с Фёдором Ивановичем, не будь Гром убеждён, что его давно и прочно обожают оба Прокопенко, почувствовал бы себя лишним на этом празднике жизни.
— Знаете, обычно, когда ребёнок в семье один, ему дарят домашнее животное, котёнка там, или щенка. Это делается для того, чтобы этот самый ребёнок научился заботиться о других и не был эгоистом. В нашей семье, как специально они встретились, у отца — аллергия на собачью шерсть. Вот серьёзно, он даже в отделении порой чихает, понятливые кинологи обходят его стороной. Хотя, на всё отделение, если честно, там одна Наташка — овчарка, да и та уже старая совсем. У мамы аллергия на кошек, а всяких мышек и хомяков она боится до жути. Вот так вот. В свете всего этого, мне кажется, что стоило ожидать, что однажды Константин Гром притащит в дом двух детей. На детей в этом доме аллергии нет, меня же не выгнали.
Как только Гром договорил на него налетели два урагана. Рыжий пытался повалить его на диван и бил подушкой по макушке, а тёмный помог ему совершить крушение, ещё и кулаком в плечо стукнул, больно.
— Иииигорь. — так противно-протяжно только специально можно сделать, случайно никак не выйдет. Тем более в самое ухо, Олег — садист настоящий.
— Так ты хочешь сказать, что мы для тебя вместо домашних животных?
— Вместо? Вы они и есть. Волк и ворона. — Игорь позволил себе добавить в голос немного напускного раздражения. В конце концов они живут вместе уже год, это поначалу те шугались, как дикие звери, от любой неодобрительной нотки в голосе, сейчас уже привыкли черти. Освоились. Да и четырнадцать им — паспорта недавно получили, взрослые почти.
— Почему это, я — ворона? — пытавшийся одновременно вылезти из пледа, куда его стратегически завернул Гром, говорить, слезть с дивана и обрести полную видимость Разумовский, таки махнул рукой и задел Игоря по щеке.
— Потому что крыльями машешь, Серёжа, твою мать.
— Чёрт, прости Игорь. Я… Я случайно.
— Ещё бы ты специально. Ты в три раза опаснее Волкова. Тот если что-то делает, то это всегда продумано, есть шанс его просчитать, ты же просто неуправляемое стихийное бедствие, поди угадай, самому от тебя защищаться, или ты снова запутался в своих ногах и спасать надо тебя.
— Я добавляю в вашу с Олежей скучную жизнь ярких красок и впечатлений. Элемент неожиданности. За это вы меня и любите. — Рыжее недоразумение устроилось на столе Игоря, как на троне и показало двум скептически настроенным слушателям язык.
Олег только глаза закатил.
— Не тогда, когда мне прилетает по лицу, Серёжа.
— Ох. Ну, прости. Прости. Прости. Хочешь, поцелую, чтоб не болело? — и губы так издевательски трубочкой тянет и руки в разные стороны развёл, мол, давай, вперёд. Дурачится, как может.
— Да ну тебя, Серый.
***
Бывает в жизни полоса белая, бывает полоса чёрная, а бывает полоса серая. Последняя — самая отстойная.
Когда у тебя в жизни белая полоса — ты счастлив, тебе везёт, пусть не во всём, но в целом ты в плюсе. Так сказать, ведёшь в игре с жизнью. Не на что жаловаться.
Когда же у тебя полоса чёрная — всё, конечно, хреново. Жизнь снова тебя нагнула и проблемы сыпятся, как из рога изобилия. Но ты можешь страдать по этому поводу. Упиваться этим чувством. Тебе даже сочувствуют окружающие. Ты можешь сжаться в комок депрессии на продавленном матрасе с выскочившими пружинами и тебя не осудят, потому что, ну, дерьмо же какое-то творится.
Но вот когда в жизни наступает серая полоса — вот там песец настоящий. Дерьмо случилось, сил твоих больше нет, тебе хочется в спасительную депрессию на продавленный матрасик, но нельзя. Окружающие если и сочувствуют тебе, то вяло и в основном подбадривая чем-то в стиле: «могло быть и хуже, постарайся, увидишь — всё наладится». А грёбаные проблемы сыпятся, как из тысячи рогов изобилия. Разом. Но окружающие почему-то называют их задачами, которые надо решить.
Константин Игоревич Гром был ранен в лёгкое на одном из рядовых заданий. Прикрыл собой напарника. Сам погиб в реанимации, спустя двенадцать часов после происшествия. Все эти двенадцать часов его восемнадцатилетний сын просидел с белым, как мел лицом у двери в эту реанимацию. По бокам от него сидели напряжённые Олег и Сергей, которые обеспокоенно смотрели, но не на двери реанимации, а на самого дорогого им человека — Игоря — который, казалось, умирал вместо отца (или вместе с ним).
Фёдор Иванович Прокопенко был в операционной, что находилась на другом этаже, всё же ему тоже досталось и не слабо, но свой долг напарники выполнили. Вместе. В последний раз. Возле операционной сидела его обеспокоенная жена — Елена, к счастью, всё обошлось. Прокопенко провёл в операционной всего четыре часа, после чего был переведён в обычную палату. Женщина же спустилась к своим мальчикам на этаж ниже. И просидела там оставшиеся восемь часов. И по-матерински прижала находящегося в ступоре мальчика к груди. Мальчика, что только что потерял отца. Родная мама Игоря была в больнице только первые два часа.
Домой парни отправились пешком. И в тишине, какой между ними никогда не было. От такси, заботливо предложенного тётей Леной, Серёжа тактично отказался — последнему мужчине семьи Гром нужно было проветрить голову и Санкт-Петербург в пять утра прекрасно подходил для этого. Впрочем, проблемы только начинались. Мамы дома не было. Вещей мамы дома не было. А вот записка от неё была. И Игорь прочёл её. Дважды. Трижды. Пять раз. А после стёк по стене кухни прямо на пол, заходясь в истерическом припадке. По его щекам катились крупные слёзы, не переставая. Он смеялся, давился воздухом и всхлипывал одновременно, он не мог остановиться.
Мама написала, что теперь она свободна. Написала, что Игорь — уже три месяца, как совершеннолетний, что Олег и Серёжа были записаны только на Костю, что квартира в полностью, его, Игоря, распоряжении, что он один в завещании и что в их спальне, в шкафу, в старой обувной коробке, лежит денежная сумма — в почти сто тысяч, которую они когда-то откладывали на отпуск. Что любит его — она не написала. И что когда-то вернётся — тоже.
Игорю хотелось раствориться. Рассосаться, как сахар в чашке чая. Игорь может и позволил бы себе лечь на воображаемый матрас и впасть в депрессию. Но он был не один. На себя-то плевать, а на малышню, будь они хоть трижды самостоятельными подростками — нет. Нужно было придумать, как переоформить опеку на себя, учитывая, что сам он — вчерашний подросток, без постоянной работы. Нужно найти постоянную работу. Нужно как-то заботиться о пацанах. У него первый курс в ментовке через месяц начнётся. Деньги пока есть, но это только пока. У Игоря в жизни началась самая настоящая серая полоса — он, вроде как, ничейный больше, не считая Волкова и Разумовского, но должен всем и каждому. Хотелось никогда больше не шевелиться, но рядом с ним два вчерашних ребёнка, обеспокоенных до жути, которые перечитывают эту сраную бумажку по третьему кругу, из рук в руки передавая. Надо. Что-то. Делать. Вопрос только в том — что именно?
— Олег. Как самый уравновешенный, сейчас и вообще, берёшь и звонишь тёте Лене, спокойно и доходчиво объясняя ей наше положение. Не сейчас. Часов через семь. Сейчас все идут спать. После звонка, вечером, зайдём проведать дядю Федю, может он что дельное скажет. А теперь спать. Без вопросов.
Спать все, конечно, забрались в кровать Игоря. Эти двое за ним вообще теперь, как привязанные таскаются, не хотят оставлять одного — вдруг что в голову его горячую взбредёт? Второго Игоря у них нет. Второго такого, как Гром, вообще, кажется нигде нет. И почему ему только так по жизни не везёт?
К Фёдору Ивановичу их в тот день не пустили.
***
Прошло два дня. Игорь — не в порядке. Он то сидит в ступоре, пялясь в стену, то резко дёргается, будто очнувшись, и начинает носиться и решать проблемы, как угорелый. Все проблемы. Актуальные. Давние. Предположительно возможные. Разумовский с Волковым всё больше за ним шатаются, едят, когда дают, спят, когда Игорь ложится, выполняют его указания, когда они есть. Им тоже сложно. Дико сложно. Но не от того, что дядя Костя умер, а от того что Игорь, впервые в жизни напившись до состояния не состояния, — не буянит, не пытается творить херню и не вырубается моментально, а сидит и смотрит печальным взглядом в стену. И говорит:
— Мой отец погиб. А матери, я вроде как не нужен. Странно это. Страшно. Детей, конечно, учат плавать, забрасывая их в воду, но я, кажется, тону. Простите меня. Я справлюсь. Мы выплывем. — голос совсем хриплый, слёз не осталось, а чувства, бушующие внутри, никуда не делись.
И мальчикам чертовски больно видеть Грома таким — тихим, разбитым, потерянным. Прокопенко оказываются их ангелами-хранителями.
Пробившись, наконец, через три дня в палату к дяде Феде, они узнают, что он идёт на поправку. А он обнимает их, всех троих, крепко-крепко, как своих собственных бы обнимал. Олег едва сдерживает слёзы. Серёжа не сдерживает. У Игоря их не осталось уже. А ещё Фёдор Иванович говорит, что не надо искать способа, как «переоформить опеку на себя», потому что отец и так прописал его, как второго опекуна, на случай, если с ним что случится.
У Игоря сваливается гора с плеч — пацаны с ним, их не заберут. А ещё, слегка поскрипывая заржавевшими за последние дни шестерёнками, мозг начинает бешеный разгон с этим своим «думай-думай»:
1. Отец не мог сделать этого давно — Игорю только три месяца, как восемнадцать, на несовершеннолетнего бы ему бумаги никаким боком не оформили.
2. Это не совсем законно, без коррупции тут не обошлось — как бы там ни было — Игорь всё ещё не имеет постоянной работы.
3. Отец точно знал, что если мифическое «что-то», неожиданно ставшее реальным так скоро, произойдёт, то от мамы даже Игорь не получит никакой помощи. Двум приёмышам тут и ловить-то нечего.
Всё это ещё слишком больно, но уже не так «серо», как было. Апатия уходит, сменяясь здоровой злостью и не здоровым Игоревым упрямством: он сможет, он справится, он сильный.
Тётя Лена звонит им на следующий день и осторожно говорит, что она пообщалась с риелторами, сама походила, посмотрела и нашла им чудесную сталинку на Васильевском острове. Она меньше их старой квартиры, находится недалеко от академии МВД и нуждается в небольшом ремонте. А ещё можно передать их квартиру сразу в собственность агентства, которое оценит её и выплатит Игорю сумму, которая останется после купли новой квартиры. Купля-продажа — размен, короче говоря. После передачи информации «по делу» Прокопенко тут же сообщает, что просто посмотрела и приценилась и если мальчики нечего не хотят менять — то ничего страшного в этом нет, но ей просто подумалось, что… Игорь выходит из ступора в этот момент и сбивчиво благодарит единственную оставшуюся ему родную женщину. Говорит, что очень благодарен тёте Лене, что видеть это место
квартиру, бывшую ему родной в течении восемнадцати лет не может, благодарит за заботу и заверяет, что её выбору они верят на все сто и бумаги можно подписывать хоть сегодня.
Соглашаются на завтра.
Игорь командует парням собирать всё самое необходимое. Те прячут довольные улыбки — Игорь потихоньку отходит от потери и от предательства. И решает вопросы. Игорь уже не ребёнок — он мужчина. А ещё Игорь принимает помощь от других людей, а это тоже дорогого стоит, хотя подростки прекрасно понимают, что не будь их и Игорь закрылся бы окончательно. Что ж, им всем нужно двигаться дальше. Игоря тянет разобрать квартиру по кирпичикам — плохие воспоминания накладываются на хорошие, оставляя после себя отвратительный серый цвет. И квартира эта — слишком большая для них. И деньги нужны. Что те девяносто три тысячи? Это 3-4 месяца жизни, а дальше? Им нужны деньги с этой квартиры, потому как полноценно работать и учиться на первом курсе — миссия невыполнима, дальше будет проще.
Всю мебель они оставляют на старой квартире. Одежду отца Серёжа, Солнышко, пристраивает в какой-то центр помощи нуждающимся. Игорь решается оставить только любимую кепку отца — для себя и его часы («Победа» — совсем старые) для дяди Феди, всё память. В новый дом они въезжают с кучей строй-материалов и задачей — сделать это жильё не только пригодным для жизни, но и приятным для душевной организации. Они обновляют побелку, красят полы, шкурят стены, заклеивают стены и т.д. И если в выборе материалов Гром почти не участвовал — максимум останавливал пацанов, когда их совсем уж несло, то самим процессом ремонтных работ Игорю приходится руководить в одиночку. Потому как Игорь, в отличие от этой шпаны детдомовской, ремонт своими руками уже делал, а советы из интернета (с того света, твою мать), щедро найденные Серым, зачастую противоречат друг другу. Ага, а ещё заставляют глаза Игоря лезть на лоб. На кухне — обои, в туалете — плитка, а вот гостиную (которая также является общей комнатой и спальней для Игоря), как и оставшуюся комнату, Волков и Гром, переглядываясь и тяжело вздыхая, разрешают расписать Разумовскому, заранее прощая ему всё, что бы он не натворил. Игорь, как оказалось, человек не такой уж и скучный. Поставить ванну в кухне ему разрешают. Хотя теперь уже подростки переглядываются между собой и ставят шторку — обязательным условием. А вот оставить туалет без двери — нет. «Ну, ёба мать, Игорь, по одной безуминке на человека. Сюда и так гостей, как в музей абстракционизма водить.». Никаких гостей — это решили единогласно, тем более, что друзей у них нет. Безуминка, казалось бы самого адекватного из них троих Олега, выходит самой дорогостоящей. А ещё превращает всё происходящее в какой-то артхаус. В смысле — окончательно. Теперь у них есть комната — кровать. Вот серьёзно. Толстый слой из нагромождения нескольких невероятно огромных матрасов во всю, благо — всего десять квадратных метров, комнату. Как они их туда заносили — история отдельная.
Туалет — остался единственной комнатой без сюрпризов.
Как оказалось — быть за брата и няньку намного проще, чем быть за папку, няньку, мамку, брата, сестрёнку и кто-там-ещё-может-быть. С приходом сентября начинается Адище. Игорь готовит каждый день, порядок с пацанами поддерживают вместе, Игорь запаривается на учёбе, Игорь проводит с пацанами, как минимум час в сутки — просто разговаривая, Игорь даёт подросткам карманные деньги, брать себе даже не думает — тратить некогда, Игорь сам ходит в магазин, Игорь сверяется с счётчиками, платит коммуналку и сохраняет чеки, Игорь учится вовремя загружать стиралку (всё правильно — по цветам), Игорь спит по четыре часа в сутки (пять по воскресеньям), Игорь так скоро сдохнет. Или убьёт кого-нибудь. Есть парочка придурков с учёбы на примете. В таком темпе проходят два месяца, пока однажды, вернувшись вечером домой, Гром просто не засыпает на входе. Прямо на тумбочке возле двери, на которую садиться, к слову, Разумовский никому не разрешает «Она здесь не для того!». Он даже разуться до конца не успел, как вырубился (½ работы сделана).
Просыпается он на своём диване. Рядом — Серёжа, что гладит его по голове и смотрит своим щенячьим взглядом, чуть не со слезами на глазах. Обуви на нём нет, как впрочем и носков, куртки, кепки и джинсов (вместо них — привычные домашние спортивки). Как именно парни умудрились дотащить его до дивана, да ещё и раздеть так, чтобы не разбудить (и одеть тоже) — Игорь не знает и знать не хочет. На заднем фоне гудит стиралка и пахнет едой. Игорь тяжело выдыхает. Он проебался. Не смог. Сдулся. Мужчина, как же, щенок он, а не мужчина, ребята вон — с ним как с лялькой: переодели, в постель уложили, накормят сейчас. Тьфу, аж противно. У родителей таких проблем не было. То, что родители не тянули на себе всё это одновременно, да ещё и обязанности разделяли — Игорю в голову не приходит, как и то, что он сам с четырнадцатилетними здоровыми лбами, как с той самой лялькой, носился всё это время.
В отношении себя игорево «думай-думай» никогда не работало. Вернее работало, но не так как надо. Сколько бы он не думал, ему всегда казалось, что он может больше, должен больше. Всегда казалось, что он «не» — недостаточно и неправильно, не так, не делает всё что требуется, не слишком строг к себе, не общительный, не ответственный, не самостоятельный, не благодарный, не мужчина, не хорош в межличностном взаимодействии, «не какой», в общем-то. Мысли в этом направлении всегда что-то рушили в нём, убивали, отзывались тянущей болью в грудной клетке. Но они же всегда стимулировали его к деятельности и поэтому он прокручивал их в голове по меньшей мере раз пять на день, чтобы вставать и делать, а не растекаться лужей уныния и усталости.
Вот — Серёжу почти до слёз довёл, испугался, наверное, а может разочарован. И Олег поди злится, тот тоже скор на эмоции. Игорь никогда не показывал перед ними все свои «не» раньше, потому что понимал, для них — детдомовских сильных мальчишек, он герой, только пока справляется. Уж такие там законы существования — уважение только к сильным, знающим. Он так боялся их разочарования, хотя и понимал, что в данной ситуации его не избежать. Он облажался, не справился, не «выплыл», хотя и обещал. Он понимает, что что бы ему сейчас не сказали — он примет, потому что заслужил. Вот только так предательски хочется не слышать в их словах презрения, хочется вернуться на сутки назад. Вот тогда бы он не сдался, справился бы, не позволил бы себе, всё время держал бы в голове. Вот только машину времени пока не изобрели. Поэтому Гром встаёт, стараясь не смотреть на встрепенувшегося Серёжу — стыдно в глаза, и сразу идёт ва-банк. На кухню то есть, сдаваться Олегу. Пусть уж лучше они сразу вдвоём ему выскажут, чтобы не повторяться, упрёков в двойном размере Игорь Константинович может и не выдержать — разревётся, как набившая уже оскомину лялька. На новые метафоры его сейчас не хватает.
Он на кухню проходит, руки моет и за стол тяжело садится, голову покаянно опуская. Слушает тишину, ждёт. Хочется взорваться, хочется закричать, хочется встряхнуть их, чтоб хоть как-то эту вязкую трупную тишину перешибить. Но он даже не шевелится — свою долю в этот конфликт он уже внёс. Чёрт, а может его игнорируют? Вообще говорить не хотят. Серёжа же тоже в гостиной сначала ни слова не сказал. Чего он вообще на кухню-то выперся? Ждёт, что теперь покормят? А не много ли чести? Олег, наверное вообще им двоим с Серёжей готовил, вынужденно, Игорь-то в состоянии несостояния. Надо же, едой ему запахло, выполз он. Сам потом себе приготовит. Дойдя в своих размышлениях до этой точки, Игорь поднялся с табуретки с едва различимым вздохом и собрался уже покинуть помещение, как был резко дёрнут за руку назад.
— Игорь, ёб твою налево, да по диафрагме, хули ты вскочил? Просто. Какого. Хрена?— Волков говорил даже вроде не зло. Он говорил тем самым голосом, которым вещал будучи в полном ахуе от происходящего. Как сейчас, например.
Не то чтобы Игорь обратил на это внимание, он погряз в самобичевании. Единственное, что он всё-таки заметил — с ним таки говорят. А ещё, что когда падал обратно на табуретку, то больно стукнулся поясницей об край стола, синяк будет. Но что он сделал неправильно в данный момент, он не знал. А потому нужно было попробовать объясниться. Словами. Через рот.
— Я… Не… Мешать… Хотел. — не вышло. И Игорь опять внутри своей черепной коробки проклятья шепчет. Питерский мастер Йода, блин. Ничего не скажешь, ответ на пять звёзд. Во сколько там дети учатся связано составлять предложения? В три-четыре года? Поздравляю, Гром, тебе надо к дошколятам — слова из кубиков собирать.
— Херню-то не неси. — Игорь поднимает глаза на Волкова и видит, что тот смотрит на него почти со священным ужасом, хоть и хмурится озадаченно.
— Простите… Я… Я не справился. Обещал и… Простите, чёрт. Я исправлюсь, нормально всё будет. Честно. Вы только поверьте мне… Ещё разок. Пожалуйста?
— Игорь. Ну Игорь. Игооорь. Ну чего ты. Игорь. Мы же любим тебя. Мы переживали. А ты совсем себя загонял. Игорь. Нельзя же так. Ты же сильный такой всегда, кремень, тебе и помощь предложить страшно — смотришь так, как будто кто-то шаверму твою съел. А сам загонялся. Ну, Гром. Мы же не дети. Вон, Олег готовит вкусно, ты поешь — закачаешься. А я стирать могу и убираться — честно-честно. И уроки мы уж сами сможем дотянуть, интернет в конце концов есть. Ты только отдыхай хоть немного, Игорь, а? Ты же не один, почему же один всё всегда тащить пытаешься? — говоря всё это, рыжий коротко целовал его в лоб и щёки, ладони руками своими охватил, на пол сполз и голову у него на коленях устроил.
Картина маслом — неблагополучная семья. В слезах все трое, хоть ванну ими, слезами в смысле, наполняй, благо та рядом.
***
Жизнь просто шла своим чередом.
Считай только всё подуспокоилось и вот — пацанам уже семнадцать, как Игорю было, когда этих «детёнышей» отец домой притащил. Почти восемнадцать. И Игорю уже двадцать два, без месяца, он последний курс заканчивает. С отличием. Вот этого его однокурсники никак понять не могли — Гром, сам по себе, — раздолбай раздолбаем: и на парах бывает спит, и одет не по форме, и на занятия раз через раз ходит (работает уже потому что, к концу учёбы совмещать не трудно — всегда знаешь, откуда свалить можно, а куда даже опоздать чревато). В общем-то в этом нет ничего особенного, у них ¾ так себя ведут, вот только отличник только Гром. Ну и ещё пара ребят, но те примерные, те в прокуратуру пойдут. И нормативы он все сдаёт, и профессорам всем нравится, умница — а не парень.
Девки на Игоря заглядываются, да тому хоть бы что. Он их не замечает даже. У него Олег. У него Серёжа. У него учёба. У него работа. А ещё спать бы иногда неплохо, да. Всё свободное время Игорь предпочитает отдавать своим
«зверёнышам» «Игорь, ворона — это не зверь. Да, животное, но не зверь, так что либо перестань меня так называть, либо будь более точным в формулировках», о девицах и думать некогда, тем более они все такие… Холодные что ли? Правильнее конечно будет сказать «чужие». А зачем Игорю кто-то чужой, не логичный и непонятный, когда дома есть два своих, родных. Тем более, что эти два родных заняли всё свободное для людей пространство в жизни Игоря-интроверта, оставшегося клочка хватает только на визиты к Прокопенко каждую субботу. Да и Серый с Олежей выпускаются в этом году, отчего жёстко стрессуют в связи с экзаменами… Ну, как сказать? Сергей стрессует из-за экзаменов, и Олег стрессует из-за экзаменов Серёжи, и Игорь тоже стрессует из-за экзаменов Разумовского. Волков для себя решил, что сначала в армию пойдёт, а там разберётся. Игорю служба в милиции будет засчитана в счёт исполнения воинской повинности, а Серёжа у них больной насквозь — его только в случае войны призвать могут.
Так и жили.
Возвращаясь весной вечером с подработки, Гром заметил, что щемят там кого-то во дворах. Человек пять-шесть бандитской наружности или гопота подзаборная, если по простому. Он, конечно, и так бы мимо не прошёл, но заметив в толпе до боли знакомую рыжую патлатую голову и уловив агрессивный Волчий бас, Гром понял, что так он точно не пройдёт. И вообще никто отсюда просто так не уйдёт. Целым, во всяком случае.
— Чё за хуету вы тут развели, А? — есть у Игоря этот его особенный голос. Ещё не совсем ментовский, но что-то очень близкое к этому. И к грохоту грома тоже. И к лаю
Натаааашки овчарки.
— Да пидорасы тут… Эти два… — договорить ему не дали.
Игорев кулак заткнул говорившего на раз-два, как только его владелец уловил суть претензий. «Разговорчивого» унесло с одного удара. Ну а дальше понеслась душа в рай. Впрочем, закончилось всё быстро. Игорь бешеный, он за своё сражается, за родное, да и тренировки у него каждый день, а гопота чаще сигареты с пивасом поднимает, чем штангу. Когда до тех дошло, что Гром лютый, так те расходиться начали — кто пешком, кто ползком. Игорь стоял и тяжело дышал, его ладони медленно сжимались в кулаки и также медленно разжимались, были ли эти движения сознательными, никто бы точно сказать не смог. У него костяшки в мясо сбиты, губа кровоточит, а к утру правый глаз и рёбра расцветут синяками. Не то чтобы он о чём-то жалел. Бить людей конечно нельзя, но иногда можно, особенно если те в край охуели. Единственное что неприятно, так это то, что за сутки эта «красота» явно не пройдёт, а значит в академию в понедельник придётся дюже красивым идти, да, таким там его ещё не видели, застебут, как пить дать.
— Игорёшь, а они ведь правы в чём-то были… Мы и вправду… Ну, пидорасы. — голос Серёжи был сбивчивым, тихим и тревожным, но не расслышать это на расстоянии в два шага было нереально.
Речь Разумовского подкрепил мощный фейспалм Волкова. И стон его же.
— Умеешь ты, Серёж, момент выбирать, ничего не скажешь. Да и слова подбирать ты мастак, как я посмотрю. Вот как так-то? Как так? — тот казалось был готов на колени для большей драматичности грохнуться, но весна — не весна, а в Питере всегда болото, к чему вещи-то пачкать? Вот и не грохнулся.
— Пидорасы разбежались отсюда как крысы по помойкам. А вы — два гомосексуалиста, гея — для краткости. А теперь, если мы всё решили, то может домой пойдём? Я задолбался, как та собака. И голова трещит. И жрать хочу, что сил моих нет. И спать. — с этими словами Игорь развернулся и пошёл в сторону дома. Он может и герой, рыцарь, богатырь, но и ему прилетело по рёбрами несколько раз и в глаз, больно с-сука.
— Игорь… Так ты знал что ли? — голос Волкова звучал как-то совсем глухо, как будто он подавился своей драматичностью и теперь был абсолютно потерянным.
Кажется для них это была больная тема. Рассказать ему. Игорю. Охренели они что ли? Ну узнал бы он, что дальше? Драться с ними? Выгонять? Игнорировать? Да они в одной хате живут уже почти пять лет, неполные четыре из которых вообще только втроём. Куда он, блин, от них денется? Тем более куда уж ему-то лезть с «правильно-неправильно»? Для кого-то может и ванна в кухне — неправильно, ну и шли бы они лесом. В УК РФ точно ничего нет про гомосексуальные отношения, если они конечно полностью добровольны с обеих сторон. Игорь бы знал, Игорь к выпуску знает кодекс наизусть… Вот про некрофилию есть статья — 244. Про педофилию есть — 134. И про изнасилование тоже есть — 131. Вот и всё. Да и сам Игорь… Порой когда берёт себе за труд задуматься в этом направлении, ощущает себя чуть ли не бракованным. Нет, у него встаёт, нет проблем. Он дрочит на что-то неопределённое, но так… Ни к девкам, ни к пацанам его не тянет. К трупам/детям/старикам/животным, к счастью, тоже. Все эти люди. Они ж двухмерные, как старые мультики. Плоские. Скучные. Чужие и не интересные. У него дома есть свои люди, родные, в этом направлении Игорь тоже старается пока не думать: Во-первых — рано, во-вторых —странно, в-третьих, как подумаешь о том, что они несовершеннолетние и под твоей опекой и уйти никуда не могут, — аж тошно становится. Ну нафиг, если у Игоря когда-то и будут отношения, то только равные.
— Я с вами живу почти пять лет. И следак будущий, если что. И Господи-боже вы вдвоём, несмотря на то, что у вас кровать буквально во всю комнату, умудряетесь просыпаться клубком из конечностей. А теперь — домой. Душ. Есть. Спать.
***
В армию Олега провожали со слезами на глазах. У Игоря они были метафоричными и вообще текли внутрь, у Серёжи — вполне реальными, отчего его лицо пошло некрасивыми красными пятнами. Рыжим вообще плакать противопоказано — у других ещё куда не шло, но тут полный кошмар. Серёжа Игоря почти неделю по тематическим и сувенирным магазинам/киоскам/лавкам/шатрам/подвалам и бог-весть-чему ещё таскал, пока они не выбрали Волкову этот кулон, который Игорь из-за всей этой тягомотины уже тайно ненавидел. И любил. Таких противоречивых чувств парень не испытывал уже давно. Волчий клык, волчья башка, всё для их Волка, так сказать… Но «Игорь, это же символ. Это же память. Нельзя хватать первую попавшуюся блестяшку». Так что Игорь ходил и не выёбывался, что ему ещё оставалось? Разумовский так реагировал на стресс — зацикливался на странных вещах и идеях. Пёр, как бронебойный поезд.
Олег уехал в армию. Что логично. Серёжа был первокурсником — с гордостью прошёл на бюджет — какой-то там фигни связанной с компьютерами или типа того — Гром не запомнил название с первого раза, а переспрашивать… Ну как на дурака же посмотрит, честно слово, ещё и пальцем у виска покрутит и пошутит про склероз или старческую деменцию. Он знал суть — Серёженька программирует программы (шикарный словарный запас, браво, Игорь, ты справляешься великолепно), пишет там свои коды и прочее.
У Грома, если честно, нет никакого желания вникать в это. Серёжа так увлёкся своей реакцией на стресс, первым годом обучения и страданиями по Олегу, что пропустил отношение Игоря ко всему этому, а это очень плохо. У Игоря Константиновича тоже есть своя особенная реакция на стресс — он закрывается в себе. Не так зрелищно, как помешательство Разумовского, но имеет куда большие последствия: Серёжа успокаивается со временем, Игорь со временем закрывается всё больше, потому что знает, что по открытым участкам бьют. У Игоря, вообще-то, первые будни в роли стажёра, весь отдел ставит на то, сколько он продержится. У Игоря, вообще-то тоже Олег уехал. Ему больно, окей? И одиноко. И ему снова надо начинать готовить самому — Волкова-то нет.
Гром пропадает на работе чуть не сутками. Спит в кутузке. Ест шаверму. Домой разве что помыться и переодеться забегает. И еду готовит. Без Олега как-то не то. Как без души. Серо, как собственно и есть в Питере, просто раньше это как-то скрадывалось, а теперь расцвело во всей красе и Игорь не понимает, как тут жить можно. Он не понимает, как вообще жить. Всё бы и шло так, как шло. Но вот от Олега приходит весточка.Им двоим. И Игорь как включается. Блять. Три месяца прошло. Игорь вчера перестал быть стажёром и наконец-то стал полноправным сотрудником МВД. И Сергею он об этом не сказал. А Серый, вон, сидит рядом с ним, письмо Олежино перечитывает, слёзы по щекам — как вода из крана, но глаза, как будто свет излучают. И тут мужчина подрывается. Ни за воду, ни за свет он не платил уже года два как, всё Олег делал, но если учесть, что вот-вот зима начнётся, а Олег ушёл в осенний призыв, то их отключат нахрен в любой момент, и тогда они тут умрут от холода. В своём благородном порыве исправить неисправимое Гром резко дёргается, не рассчитав, что вообще-то уже полчаса его рука в плену Серёжиной ладошки, падает на пол и чертыхается. Собирается уже чуть ли не на четвереньках в ЖЭК рвануть, пока не закрыли, но Сергей останавливает его раньше.
— И-игорь, ты куда рванул, как овчарка на спецзадании? Неужто покойная Наташка в тебя вселилась (Игорь в детстве обожал Наташку, несмотря на аллергию отца, и половина детских воспоминаний у него с ней связана, так что парни весьма наслышаны. А Наташка подохла, когда Игорю двадцать было, тот месяц с каменным лицом ходил)?
— Бля, Серый, пусти, не смешно. У нас три месяца коммуналка не плачена. Сейчас отключат всё к херам, будем в белых ходоков играть, чесслово.
— Всё у нас заплачено, не грузись.
— Ага, кем? Волка нет, а для Деда Мороза пока рановато.
— Гром, твою мать. Волков не один тут во взрослого играть умеет. Мной заплачено. Мной. И в отличие от вас, дедов, я делаю это всё через интернет за десять минут. — и чёлку свою рыжую привычно за ухо убирает. Как же Гром скучал, как идиот на самом деле, они же оба тут были.
— Деньги откуда? — голос у старшего совсем хриплым стал. Ну как так? Он же думал, что всё под контролем, что он справляется. А как оказалось — снова нихрена. Вот, даже Разумовский вслед за Волковым научился во взрослого играть, а у него, у того, кто должен быть опорой и защитой, всё никак не получится.
— А? А-а, да, я программки всякие пишу, плёвые, и продаю. Считай два в одном — и тренировка, и подработка.
Игорь уткнулся лицом куда-то в колени Разумовского, в глаза-то взглянуть совсем нереально было, и заговорил:
— Ты прости меня, Серёженька, если сможешь. Я опять не… Не справился. Не смог. Думал, что получается всё, а всё, как всегда, в общем-то. Ты правильно сказал, и Олежа, и ты уже научились во взрослых играть, только я пока не умею. Я научусь?! Дайте мне ещё один шанс…- Серёжа берёт его лицо в ладони и в глаза наконец-то смотрит. А глаза-то, глазищи. Незаслуженно виноватые и обречённые, как будто ждущие резких слов.
— Игорь, посмотри на меня, ну чего ты? Чего опять себе понапридумывал? У тебя не получается «играть во взрослого», потому что нет нужды. Ты уже взрослый, Игорёш, вот и всё. И был, пожалуй, взрослым с того самого момента, как нас привели, а может и ещё раньше стал. Ты тогда сказал, что ты тут единственный «за адекватного почти-взрослого» и мы тебе доверились и так и было, Игорь. Да ты же воспитывал нас с тринадцати лет и до этого момента. И на самом деле, вспоминая тебя в семнадцать, мы в свои восемнадцать, вроде как совершеннолетние, можем только играть во взрослых. Ну чего ты, ну Игорь. Я же люблю тебя. Мы любим тебя. — последние слова парень прошептал в губы родного человека, после чего прикоснулся к ним в невинном поцелуе. Однако он был совсем не братским. Это было заявление. Обещание и покаяние.
— Неправильно это, Сер…
— Единственно верно, Игорь. Всегда так было. Вот ты нас приручил? Приручил. Вот и мучайся теперь. Мы же тогда, пять лет назад, дикие совсем были. Волк и… Ой, да чёрт с тобой, пусть будет ворона. А ты приручил. Приучил к себе, вот и всё, мы твои, а ты наш. Олегу надо написать ответ. Он обрадуется, что ты наш теперь, совсем наш… Наш же, И-и-игорь? — и протянул так противно, как будто все эти года у Волкова частные уроки брал.
— Ваш. — Игорь сглотнул перед ответом, да и тот звучал почти безэмоционально. Конечно, блять, он в шоке. Виснет, как старая винда — выражаясь Серёжиным языком. Он-то себе и думать в этом направлении запрещал и мечтать. Но мысли всё равно сворачивали не туда и как же он себя за это ненавидел, за то что хочет лишнего, что потенциально опасен, что обманывает их. А оно вот как. Они тоже его хотели. Себе.
— Вот так. Правильно. Наконец. Теперь только Волка обратно дождаться, он будет расстроен, что не видел твоего выражения лица в этот момент.
— Ой, да пошёл ты, Серый.
***
Игорь работал. Зарабатывал и зарабатывался до той самой меры, что Серёжа приходил и забирал его домой, потому что «Гром, твою мать, не смешно уже, у тебя, нас, своя конура есть, вот там и ночуй. Мне одиноко в этой нашей кровати-комнате, чё у Волка тогда за сбой в голове был, хуй знает, но тем не менее, тем не более. Домой. К ноге. Рядом. И домой». А спали они теперь действительно в их кровати-комнате, потому что Серый заебался смотреть на Игоря свернувшегося в три погибели на этом несчастном диване, да и одному в той комнате действительно бывало… Жутковато. Вместе они только спали, потому как, чтобы там не писал Волков и как бы он не был «за» всё это на расстоянии, нужно сначала поговорить всем нормально, по-человечески, разобраться. Серёжа говорит, что хер ли там разбираться, разобрались уже. А Игорь про себя думает, что вот когда Олег приедет, тогда и посмотреть можно, кто кого любит, кто кому принадлежит и сдался ли им вообще Гром. Три года службы в армии — это три года службы в армии, всякое измениться может. Игорь, вон, за три года службы пусть не в армии, но в полиции, поменялся достаточно. Стал жёстче, границы личные охранял более ревностно, завёл себе информаторов с улицы, смотрел взглядом «отъебись, нахуй, блять» 90% времени и дела раскрывал одно за другим, порой казалось, что в отделении только он и работает, а дядя Федя не успевает — косяки за ним подчищает. Вынюхивал что-то, как та Наташка и в «конуру» Серёженька и Фёдор Иванович его затаскивали/выгоняли чуть ли не силком.
Может эти двое встретятся и поймут, что ничего другого им не надо. Может обнаружат, что выросли (двадцать один — это уже не восемнадцать, в которые Олег свалил) и что своей жизнью пора заняться. Может решат, что он их заебал уже и съедут куда-нибудь, оставляя Игоря с комнатой-кроватью, стенами в стиле арт-хаус и, абсолютно не имеющей без них смысла, дверью в туалет.
Но вот, Олег приехал. Красивый, сильный, загорелый, коротко стриженый, в форме и с дурацким кулоном на шее. И первыми его словами были не «наконец-то», не слова о чувствах
их отсутствии и даже не приветствие.
— Шава где?
— С утра мяукала. — И Игорь заржал, протягивая Олегу шаверму.
Таким весёлым смехом, полным искреннего облегчения, совсем не истерическим, ну что вы. Он-то мозги себе ебал бесконечным «думай-думай-думай», чуть не на ромашке гадал «любит — не любит, плюнет — поцелует, к сердцу прижмёт — к чёрту пошлёт, золотом одарит — по щеке ударит…» и не спрашивайте откуда у Игоря вся эта хрень в голове, вот нельзя ему к Разумовским технологиям и всё тут! С кнопочной нокией он в такое сумасшествие не скатывался, максимум в змейку на два часа залипал. В общем, он тут себе распереживался, а этот «шава где?». Никуда они от него не денутся, придурки. Вон, притворно обиженный Серёжа несильно бьёт Олежу в плечо, а тот даже от шавермы не отрывается. Ест так, как будто три года не то что шавермы — вообще ничего не ел. Вот уж «голодный, как волк». И улыбается залихвацки. В такси травит байки, одна «правдивее» другой и раскидывается посередине так, что руки на плечах у Серёжи и Игоря, поглаживает их потихоньку, обстановку выясняя. А Грому уже на всё пофиг, всё у них нормально, насколько подобные отношения вообще можно считать нормой. Игорь не парится. Полиамория, триада, трисам и другие странные слова, найденные Игорем в жутком интернете (в который он больше в жизни, кроме как по работе, не полезет) — не являются незаконными, УК РФ Игорь всё же знает и знает на зубок. А то, какие у него методы работы — это уже дело десятое, вон, Наташку тоже, когда с поводка спускали при задержании, так её не остановить было, пока своего не добьётся.
— Сосаться будем? — первое, что говорит Олежа, когда они закрывают за собой дверь дома. И смотрит так, ничтоже сумняшеся, чуть ножкой (44 размера, блин, «ножкой». И то что Игорь это прекрасно помнит… Ну. Так надо. Он вообще внимательный, мент он.) по полу не шаркая.
Серёжа выпадает в осадок, осадки выпавшие в Санкт-Петербурге стекают по их одежде на пол (а ведь просто от такси до дома дошли, твою мать). Рыжий весь краснеет, белеет, чуть в обморок не грохается, то ли от счастья (говорил же Игорю, что и так всё у них нормально), то ли от нервов. Гром понимает, что с этого фронта ждать поддержки не стоит, у Серёженьки «перегрелся процессор» и он теперь перезагружается, как старая винда. Олег, вообще-то, сам по себе спокойный, но когда на него накатывает вот такое вот игривое настроение, то там хоть в лоб, хоть по лбу, хоть об стену горох — всё едино и бессмысленно. Так что Игорю Константиновичу приходится вспомнить, что за взрослого тут действительно только он и начать делать дела, потом будут чувства чувствовать.
— Разуваться будем! Потом переодеваться, Серёжа, как самый болезненный, первым идёт в ванну греться, мы с тобой перетопчемся. А ты в это время идёшь готовить. Возражения не принимаются. Ты и свою, и мою шаверму захавал, голодным я с тобой сосаться не буду, О-ле-жа! Всем всё ясно? Выполнять! — последние слова совсем уж командирским, чисто «Игоревским» голосом сказал.
Ну, все и начали выполнять, куда деваться. Гром вообще редко командовал или что-то требовал от них, но если он начинал, то всё выполнялось беспрекословно и в кратчайшие сроки. Такая уж у Игоря аура «Не беси — убьёт». Разумовский даже, лет в семнадцать, раскопал где-то табличку «ОСТОРОЖНО! ЗЛАЯ СОБАКА!» и каким-то образом уговорил Волкова присобачить её к двери. Игорь, когда домой в тот день вернулся, охренел, конечно, знатно, но скандал устраивать не стал, прекрасно понимая, что «ЗЛАЯ СОБАКА!» тут он. Сергей — полез в ванну, даже шторку ради приличия задвинул, хотя какое тут приличие, если мимо своих мужчин он до этой ванной прошёл в одном только полотенце, да и то на плечах? Олег начал разогревать сковородку для стейка, благо, мясо было заранее разморожено и даже замариновано догадливым Серёжей, и нарезать овощи для салата. Потому что голодный Игорь — это страшно и вообще, долго не евшие собаки вполне могут есть человечину, а ещё отбирать у собаки её еду — отвратительная идея, но для этой мысли как-то поздно уже, остаётся только загладить вину. Игорь сидел на той же кухне и внимательно смотрел то за действиями Волкова, то на шторку ванны, благо всё это было в одном помещении.
Потом поели. Молча. Что тут скажешь, когда Волков заботливо подкладывает Грому еду на тарелку, тот явно наслаждается происходящим, а Разумовский сидит в одном полотенце (в этот раз даже на бёдрах), которое его с трудом заставили накинуть, и вяло ковыряется в зимнем салате, потому что «ну что вы за люди такие, начало осени, какой нахрен зимний салат?», а ещё потому что его шаверму Олег трогать не стал (потому что с картошкой, Олег и Игорь всегда чуть кривились на эти Серёжины «извращения»).
— Поговорим? — сказал это Игорь с таким тяжёлым вздохом, что сразу стало понятно, что сам он разглагольствовать не особенно-то и желает, но надо. Надо всё решить, обговорить, принять, понять, очертить границы и успокоиться уже. Так правильно. Так нужно. Так поступают взрослые ответственные люди, а Игорю двадцать пять и он всегда был очень ответственным.
Волк взглянул на это пиздец-сложное выражение лица Игоря, потом на страдальчески закатанные глаза Серёженьки, понял, что вообще этот разговор уже имел место быть раньше и похоже не один раз и не хватало в нём, собственно, только его, Олега, позиции. Мужественно вздохнул и решил взять огонь на себя, в конце концов серьёзные разговоры тут только по его части, а ещё он бросил их на три года и не имел никакого желания знать, как они со всем этим справлялись, потому что очевидно, что откровенно плохо, в последний момент, через боль и саморазрушение. Конкретно сейчас, когда вернулся домой, в этот их арт-хаусный павильон, он очень жалел, что вообще оставил их одних. Нет, вдвоём конечно, но на этапе «чувствования чувств» бесконечно одних, потому что эти двое никогда не умели быть полностью в ладах с собой и окружающими. Но ему в армию приходили только позитивные письма, отхреначить бы их за это, бесоёбов чёртовых, да рука не поднимется.
— Так. Так! Давайте я сейчас скажу всё, что мне есть сказать, а потом вы добавите что-то, если посчитаете нужным. — дождавшись двух облегчённо-восхищённых кивков, он продолжил — Мы знаем друг друга восемь лет. У нас нет никого ближе друг друга. Никто не знает нас так хорошо, как мы знаем друг друга, никто в жизни так о нас не заботился, как мы друг о друге, и боже правый, мы, очевидно никогда не хотели никого кроме друг друга. Для нас это нормально. Это не гейство, не извращение, не «ненормально». Это семья, стая. Ебанутая, конечно, состоящая из тревожной вороны-пацифиста, агрессивно-ручного волка и ментовской овчарки, упёртой, как целое стадо баранов, но я бы ни на что это не променял. Вы тоже. И это единственно верно. Мы все тут взаимно приручённые, никуда от этого уже не деться. Я ваш. Серёжа мой и Игоря. Игорь наш с Серёжей. Всё. Если вам есть, что добавить, то говорите, развели тут сопли.
И Игорь всё-таки начинает с ним «сосаться», потому как, ну что тут ещё скажешь? После Олега всегда так, и сказать-то уже нечего, всё становится совершенно прозрачным, ясным для всех. И так Хо-ро-шо, что сил нет.
— Ну всё. Хорош. В спальню двигайтесь. В спальню. Сколько можно уже. — говорил это Серёжа совсем не настойчиво, с той самой нежностью, которую в голос вложить только у него одного из них троих получалось, как одеялом пуховым накрыл.
Да и продвигаться он совсем не помогал. Сам влезал то там, то тут, целовал кого-где-как мог, одежду стаскивал, получал ласки в ответ, прижимался, запинался о свои и чужие ноги и вис всем телом на ком придётся. В том, что на матрас они в итоге свалились чуть ли не клубком — ничего удивительного не было, как и в том, что выпутываясь и устраиваясь поудобнее он несколько раз пнул Волкова под рёбра и заехал Игорю по лицу.
— Серый, блять, опять крыльями своими машешь. — это Игорь проворчал для безопасности уткнувшись лицом, да и вообще всем «передом» в матрац.
— Ну, каррр! — Серёжа, не имея ни стыда, ни совести, ни желания остановиться, уселся на громовские бёдра, нагло распластался на его голой спине своим не менее голым торсом (полотенце и то на кухне валяться осталось) и куснул Игоря в плечо, отчего тот дёрнулся со звуком, напоминающим смесь шипения и скулежа, пытаясь скинуть с себя эту бестию. Олег погладил несчастного по голове и прижался резким поцелуем к губам.
Теперь и «кровать» эта не такая большая, как для троих, хотя изначально Олег и не мыслил в этом направлении, всё как-то само сложилось. Единственно верно. Вместе.
