Свободная воля

Она ему не подходит. Даже не ему самому — вообще для этой жизни. Она должна была остаться в деревне и выйти замуж за своего простолюдина, а он женился бы на девушке из знатного рода, и все было бы очень хорошо. — Озай? Ты не идешь спать? Урса стоит в арочном проеме, ведущем в спальню; в ее руке оплавляется маленький огарок свечи. Озай видит капли воска на ее пальцах, на ковре под босыми ступнями, на подол шелковой сорочки тоже стекает воск. Блики света рассыпаются по комнате, мерцают, переливаются; из-за них лица жены не разглядеть. — Иду, — коротко бросает Озай, делает шаг и взмахом ладони гасит догорающую свечу. * Он думает: что было бы, если б не отец? Из-за глупой папиной идеи со свадьбой все теперь наперекосяк! — Мудрецы Огня назвали ваш союз благоприятным, — говорит Азулон. Он повторяет это снова и снова, как заведенный — каждый раз, когда (снова и снова) Озай задает ему все тот же вопрос. — Что-то они не кажутся мне мудрыми, — хмыкает принц. Отец одергивает его: — Потише. Урса идет к ним навстречу по садовой тропинке, мечтательно прижимая к груди букет. Сейчас раннее утро, роса еще не просохла, и на рукаве ее платья темнеют пятна от воды. — Я собрала цветы нам в комнату, — кротко улыбается жена. Этот ее ласковый голос мучает и злит одновременно. — Прекрасно, дочка, — ободряюще улыбается Азулон. Озай кривит уголок губ и цедит с пренебрежением: — Камелия... Урса глядит на него, широко распахнув глаза. Руки подрагивают от волнения, и цветок падает на тропинку. — Камелия, — повторяет принц, — для зимнего сезона. Сейчас время хризантем. Жена виновато опускает глаза, ресницы огорченно трепещут. Озай наклоняется и поднимает цветок. Стебель переломан, на лепестках осталась пыль. Капелька росы стекает, как слеза. — Мудрецы, значит? — фыркает принц и насмешливо бросает камелию через плечо. Алый бутон вспыхивает на солнце. * Дело не только в букете. Вообще все не так. Что бы она ни сказала, что бы ни сделала, Озай думает: этого могло не случиться. Если бы он сам выбрал жену, разве пришлось бы ему сейчас на это смотреть? — Да что ты злишься? — часто спрашивает Айро. — Подумаешь, папа решил за тебя. Ну и что? Радоваться надо, ведь такая хорошая женщина досталась! Озай не отвечает. Он не знает — хорошая или нет. Между ним и ней — отец с глупыми затеями, свора охочих до советов Мудрецов Огня и целая страна, ожидающая продолжения рода. Каждый раз, когда он смотрит на Урсу — видит только их. Всегда. За столом, в саду, в гостином зале. Даже в постели. * Она так стонет под ним, что кончить можно только от этих вздохов. Когда он касается ее затвердевших от возбуждения сосков, она подается ему навстречу и всхлипывает от желания. — Озай, Озай, пожалуйста, не мучай меня, — стонет Урса, и он закусывает губу, чтобы это выдержать. Мышцы живота у него сведены судорогой, в голове туман и боль, член налился кровью, и хочется разрядки — но когда подступает облегчение, в уме снова мелькает эта мысль. Нет. Они не одни. Вместе с ними в спальне — сотни и сотни других людей, мужчин и женщин, знакомых и незнакомых, все они смотрят на него ее глазами, ее голосом зовут его, и ее лицо — лишь множество чужих лиц, которых он видел когда-то. — Озай! — хрипло стонет Урса. Она почти на грани, он видит это по вздымающейся от частого дыхания груди, по нетерпеливому движению бедер, по тому, как пальцы комкают простыни. Видит, но не чувствует. Все чувства затмевает одна эта мысль. И когда Урса вскрикивает, выгибаясь, он ничего не ощущает — только тяжесть внизу живота и невыносимую боль. — Озай... — одними губами повторяет Урса, без сил падая на подушки. Взгляд у нее плывет, она протягивает руку, пытаясь поймать его пальцы, но он мрачно отворачивается и шепчет: — Отдыхай, сейчас вернусь. В ванной Озай прислоняется затылком к стене, обхватывает ладонью член и проводит по всей длине. От долгого ожидания так больно, что хочется выть. Он впивается зубами в предплечье, делает пару быстрых движений кулаком и неожиданно для себя кончает так бурно, что падает на колени. В ушах звенит, перед глазами темно, во рту — соленый вкус собственной крови. Но на душе спокойно. Наконец-то спустя столько времени он остался один. * Один. Когда Урса уходит из дворца, он чувствует лишь это. Ни грусти, ни удовольствия. Как будто стало тихо после суеты. Он даже не счастлив. Просто спокоен. Как хорошо в одиночестве. Теперь он снова может все решать сам. * Вокруг него так много женщин, что почти каждую ночь он проводит с другой. Он уже успел забыть, насколько это приятно. Раздражает только одно: новые пассии так и норовят что-нибудь случайно забыть у него в покоях, чтобы потом вернуться. Когда в очередной раз он находит на столике в спальне шелковый платок, терпение лопается. — Забери это, — велит он камердинеру, — пусть отнесут в дом госпожи Линь и скажут, что я больше никогда не желаю ее видеть. Камердинер кланяется и подзывает служанку. Девушка подходит семенящей походкой, покорно склонив голову, и Озай вдруг забывает, как дышать. Он сам не понимает, что с ним, просто теряется ясность сознания, и какая-то мысль, нечеткая, но навязчивая, овладевает его умом. — Кто она? — спрашивает Озай, когда девушка выходит. — Новая служанка, мой господин, — кланяется камердинер. — Взяли ее на место старухи Фань, та совсем не успева... — Я раньше ее видел? Камердинер оглядывается с подозрением: — Не думаю, господин. Она начала работу только сегодня утром. Но я могу прове... — Забудь. И не говори никому, что я спрашивал. Камердинер бесшумно покидает комнату. Озай в рассеянности садится на кровать. Постель холодная и пустая, шелк раздражающе скользит под пальцами, вспоминается шелковая сорочка жены с каплями воска на подоле. В воздухе витают ароматы чьих-то духов. Он раздраженно открывает окно настежь. Пусть выветривается эта пакость. Чистый воздух льется в комнату, как вода. Тепло. Слышатся пение птиц и разговоры садовника. Вдалеке служанка семенящей походкой спешит через сад. * Он почти забывает об этом, пока не встречает ее снова в коридоре, где она намывает лепнину под подоконником. Девушка приседает — это самый неловкий поклон, какой ему доводилось видеть. Озай уже проходит мимо, но останавливается и, обернувшись, несколько секунд глядит на склоненную голову, поникшие плечи, пальцы, бессмысленно перебирающие складки на юбке... — Подойди, — говорит он. Девушка приближается мелкими шажками и снова исполняет свой несуразный поклон. Озай смотрит на нее и не знает, зачем вообще подзывал. — Как тебя зовут? — наконец спрашивает он. — Нарико, господин. Голос у нее тихий, чуть хрипловатый. Имя какое-то странное. Пальцы безостановочно мнут и без того неглаженный подол. — Откуда ты? — говорит Озай, чтобы сказать хоть что-то. — Издалека, господин. Деревня за лесом. Нет названия. — У тебя есть семья? Муж? Дети? — Совсем никого нет, господин. Пальцы снова сминают юбку. Озай вспоминает, как однажды ночью Урса вот так же комкала простыни, и удушливый жар, как волна, приливает к щекам. — Иди, — он машет ладонью. Девушка кланяется и покорно исчезает. Зато воспоминание не исчезает никуда. Эту ночь Озай проводит один. Уже шестую за неделю. В городе, наверно, скоро будут сплетничать, что он заболел. Пускай. Все равно. В спальне больше не пахнет духами. На шелковых простынях холодно и беспокойно. Открыв окно, Озай смотрит на тропинку в саду: вдруг кто-нибудь пройдет. * — Простите, господин. Не знаете, куда это поставить? Она стоит перед ним, обхватив руками большую вазу с огненными лилиями. Багряно-алые бутоны, составленные, откровенно говоря, абы как, пылают в белом с золотом обрамлении фарфора. Нарико делает реверанс — уже лучше, чем раньше, да и с такой вазой попробуй поприседай. Озай хмыкает: — Сейчас неподходящее время для лилий. — Простите, господин, — она опять кланяется. — Камердинер сказал, надо набрать цветов для дворца, а каких — вот не говорил. Эти-то красивые, но если не нравятся... — Подойдут. Поставь тут. Она приближается семенящими шажками, с тяжелым стуком опускает вазу, вода из фарфорового горлышка проливается на стол. Свиток намокает, чернила плывут. Нарико ойкает и принимается вытирать столешницу. На алых бутонах лилий капли воды блестят, как слеза. — Оставь, — говорит Озай. Она послушно замирает, склонив голову. — Кто ты такая? — спрашивает он. Она глядит на него, широко распахнув глаза: — Нарико, господин. Ваша служанка. — Это я слышал, — он раздраженно кривит губы. — Откуда ты? Что здесь делаешь? Зачем пришла? — Я из деревни за лесом, господин... — Хватит. Она отступает на шаг, но он зло хватает ее за запястье, удерживая. Девушка вскрикивает от неожиданности и боли. Застывает на месте, смотрит на него огромными глазами; видно, что испугана, но даже не пытается бежать. Озай рывком привлекает ее к себе и целует ее, властно раздвигая губы языком. Она покорно приоткрывает рот и льнет к нему, отвечая на поцелуй. От этого становится легче, словно он сделал что-то правильное, словно давно хотел, но никак не мог собраться с духом. Она вздыхает — тихо, чуть различимо, и от этого вздоха у него по телу проходит дрожь. Мышцы живота каменеют, член наливается кровью, хочется разрядки, в голове — сплошной туман. В коридоре на лестнице раздаются шаги — должно быть, камердинер от усердия решил проверить, донесли ли букет. Озай выпускает запястье Нарико. Девушка вырывается из объятий и, прижимая ладонь к губам, торопливо выбегает из комнаты. — Господин, — зовет камердинер. Странно: как это он успел подняться по лестнице и зайти. Озай даже не заметил, что прошло время — так и простоял, бездумно и слепо глядя в пустоту. — Господин. Простите. Глупая девушка все перепутала. Сейчас не время для лилий. Позвольте я уберу. — Оставь. Озай достает цветок из вазы, и бутон вспыхивает, как пламя. Вертя лилию в пальцах, он садится в кресло, кладет ноги на стол и думает о чем-то. Сам не может сказать, о чем. О Мудрецах Огня, кажется. Об отце почему-то. А может, и нет, кто его знает. * В комнате темно. Солнце уже село, и из приоткрытого окна веет холодом. Надо бы встать и закрыть раму, но Озай не может шевельнуться. Он ждет. Когда в дверном проеме вспыхивает свечной огонек, он не удивляется. Она стоит перед ним, держа в руке оплывающую свечу. Капли воска стекают на мраморные плиты, на подол мятой юбки, на башмаки. — Господин, уже поздно, — слышится голос. — Вы не идете спать? Блики света рассыпаются по комнате, из-за них ее лица не видно, но какая разница, какое лицо. Озай поднимается из кресла, делает шаг, говорит по привычке: — Иду, — и взмахом ладони гасит свечу.