***
Вэй Усянь не может спать. Он поворачивается с бока на бок, глядит высохшими серыми глазами в окно и ощущает себя пустым. С-о-в-с-е-м. Он пьет вино с Вэнь Цин, обсуждает анатомию человеческого тела с Вэнь Нином и иногда пытается делать вид, что в порядке. Он знает, что получается откровенно паршиво, но на большее не способен. Потому что. Вэнь Цин смотрит пристально, но молчит. Не лезет — знает, не в её силах что-то изменить. Она смотрит так цепко, что ему кажется — препарирует его душу, не только тело. Они волнуются, но Вэй Усянь не может ничего с этим поделать. Он впервые в жизни совершенно не имеет понятия, что делать. Ему хочется, чтобы его спасли. Или отхлестали. Чтобы затмить этот бесконечно ядовитый голос внутри, душащий его воспоминаниями, и, боже, его голосом — у тебя ведь комплекс героя, да, Вэй Усянь? Нет. Я просто хотел тебя спасти. Он не может спать. Потому что стоит ему закрыть глаза, как ему видятся злые, наполненные обидой и горечью глаза, которые кричат ему: «Как ты смеешь! Почему, почему, почему ты каждым своим поступком втаптываешь мое доверие и любовь к тебе в землю, хоронишь, будто уже не оброс пылью и гнилью этих могильных холмов?» Жертвенный идиот. Твои жертвы никому не были нужны. Ты сделал всё только хуже. И дальше своего носа не видишь. Никто тебя не просил. Он читает в чужих глазах: «Вернись домой, я все прощу, ты же знаешь, не могу не», но он отворачивается и говорит, обрывает легкомысленно: «Считай, что я вернул долг ордену Юньмэн Цзян». Не почувствовал, что он разрушился будто заново — сколько можно собирать себя по кускам? Цзян Чэн не знает, но знает то, что больше не в силах — оборвал то-самое, потерял остатки своей семьи, и опять, опять ничего не понял. Вэй Усянь не может спать. Потому что прозрел, проветрил розовую дурь в своей башке, решил хоть раз подумать, а не бежать, сломя голову. Потому что никто за ним не гнался теперь. Потому что помнит, вспомнил его голос, что звучал непривычно ломко и потерянно в темноте их общей комнаты. Потому что Цзян Чэна было очень легко понять тому, кто провел с ним всю свою жизнь, и кто действительно знал его, обращал на него внимание, интересовался им, а не просто воспринимал как должное. Вэй Усянь врал себе, врал ему, врал окружающим. Он оказался отвратительным лгуном, который обещал — и не вернулся. Вернулся, но не к нему. Ему хочется плакать. Разрыдаться навзрыд, выпустить весь этот ушат дерьма, накопленный в нем предыдущими двумя жизнями, упасть на колени и попросить прощения. Потому что Цзян Чэн любил, но его никто не любил в ответ. Он не может спать. Потому что разбрасывался словами и не понял, к чему всё это привело в конце. Лань Чжань, Цзян Чэн... Он врал и ему, Лань Чжаню, потому что никогда не любил. Был слеп, глух, и нем, и ощущает себя таким невероятным идиотом в космических масштабах, потому что так облажаться мог только ну разве что только он. Только он мог перепутать благодарность и неимение других вариантов кроме данного с любовью. Все это было неправильно. Все, что он делал, было неправильно. Как только он закрывает глаза, видит пурпурные всполохи Цзыдяня, непривычно резкое лицо и прямую спину — расслабь, и сломаешься, не встанешь обратно. Он видит, как юный совсем мальчишка гнётся, гнётся под чужим давлением — но не ломается. Как этот мальчишка вырастает во взрослого мужчину, главу ордена, руководит сотнями людей и своими руками восстанавливает разрушенный дом. Как не спит по ночам, потому что слышит «А-Чэн, А-Сянь, не ссорьтесь!», заваливает себя работой чтобы не думать и не вспоминать. Иногда он видит детское лицо, смущенное «шисюн», и подавляемый смех из-за его проделок, потому что матушка-не-разрешает, но это очень весело, и уверенное «я защищу тебя от собак», ты только не бойся, ладно? Твоя мама была права, Чэн-Чэн. Но если бы ты мне позволил, я бы теперь остался рядом. Навсегда. Пожалуйста, будь в порядке, ты ведь будешь? Он видит одинокую сгорбленную от упавшего груза фигуру на пристани, прикрытое ладонями лицо, и бесконечно потерянный пустой взгляд, которым сверлит воду. Слышит надломленное «ты же обещал быть рядом» и почти кожей чувствует это его одиночество-одиночество-одиночество. Однажды оно делится на двоих. Потому что Цзян Чэну есть, о ком снова начать заботиться и он ударяется в это с головой, ныряет, как в прохладное озеро знойным летом, засыпает себя заботами об ордене и Цзинь Лине и пытается не вспоминать. Боль и воспоминания притупляются под давлением ответственности за людей которые верят в него и усталости, от которой он вырубается сразу же, переступив порог своих в последнюю очередь отстроенных покоев. Он не высыпается, потому что кошмары снятся не только ему, и бегает в соседние покои, чтобы уснуть там же в детских объятиях. В этих снах Вэй Усянь чувствует тоску по ним обоим и острое сожаление, что его не было рядом. Он видит первые шаги Цзинь Лина, его счастливый смех и радостное «цзю-цзю!», видит расцветающую впервые за столько лет улыбку на лице Цзян Чэна, его первые морщинки вокруг глаз и напускное сердитое «переломаю тебе ноги, негодник!» и гордость во взгляде, и что-то ещё, то, что больно колет и Вэй Усянь не может смотреть; отворачивается. В его глазах светится нежность. Ему больно просто невыносимо, в груди что-то рвёт и мечет, но он не может винить никого, кроме себя — поэтому лишь отключает будильник и закрывает лицо руками, стараясь отпечатать на внутренней стороне век эту улыбку. Вэнь Цин со звоном ставит бокал на стол. — Ты как потаскушка. Этому дал, этому не дал, Старейшина Илина и эскортные услуги во всей красе. Чего теперь мучаешься и размазываешь сопли, как девчонка? Вел себя, как сука последняя, высокомерия в тебе было на весь Цишань Вэнь, а теперь сидишь тут и жалеешь себя. Вэнь Нин смотрит так, будто сейчас вот-вот упадет в обморок и силится что-то выдать в его защиту, как она пресекает его жестом ладони. — Дай договорить. С ним по-другому нельзя, А-Нин. Иначе будет у нас тут ещё одно нашествие злобного и недотраханного Старейшины, который хочет мужика, но не может. Если сейчас его пожалеть, сопли распустит и не соберёт больше. — хмыкает, задумчиво вертит бокал, вглядываясь в блики и смотрит прямо на него — Вэй Ина пробирает дрожью от того, как смотрит. — Если все было так, как ты говоришь, то... Прекращай строить из себя жертвенную истеричку и возвращай его. Забирай и не смей просирать. Она протягивает наманикюренными пальцами глянцевую визитную карточку: Адвокат Цзян. На обратной стороне написан личный номер чьим-то подозрительно знакомым спешным почерком и ниже домашний адрес. — Спасибо, — глухо выдыхает, не говорит даже и судорожно выскакивает из бара, прихватив кожанку. Даже... даже если прогонит. Он обязан попытаться.***
Первым порывом было сбежать. После того, как открылась дверь, то мгновение, в которое Вэй Ин взглянул в чужие заспанные глаза, пробудило панику и нервозность. А когда он нервничает, как правило, начинает нести полную ахинею. Из глубин квартиры послышался детский смех. Опять..? — Привет. Впустишь?... Он почти насильно заставляет себя остаться стоять на месте и говорит: будь сильным. Ты должен проявить настойчивость. Он был, он ведь столько лет был сильным и в одиночку — чем ты хуже? А затем... Затем переводит взгляд на кольцо на указательном пальце правой руки и вспоминает — в Пристани Лотоса не было собак. Никогда после его появления и даже смерти. Все были уверены, что он умер — что говорить, сам он тоже, но... Цзян Чэн так и не завел собак за все тринадцать лет. Было множество других факторов, которые он не замечал, но этот... он становится решающим. Вэй Усянь не может спать. Потому что каждую ночь ему снится обжигающий отчаянием взгляд человека, ближе которого никого не было и кто стал ему совсем чужим. Его стараниями. Он толкает Цзян Чэна внутрь и дверь за ними автоматически захлопывается. Вэй Усянь не может спать. Но, будь он проклят, если позволит ещё раз засыпать себе в одиночку.