Элдийские клеточки

Она сидит передо мной на кровати, а я снова думаю о маме. Мамин крик, пасть Дины Фриц, мамины ноги. Мамин взгляд и руки, мой крик, мамина смерть. Дина Фриц, мама, Ханнес. Я и Микаса. Тот день и этот день. Мама ведь что-то шептала, пока Ханнес спасал нас от смерти. Я думаю об этом каждый день, и образ не рассыпается от времени, он становится только ярче, ощутимее, и вот спустя столько лет я практически уверен, что мама тогда прошептала: не оставляете меня. Как-то Жан был пьяный, а я отчего-то снова печальный и говорливый, и я поделился с ним тем, что обнаружил в своих воспоминаниях. Он сказал мне, что я это все придумал, но он и удивлен моей способности к абстрактному мышлению. А потом добавил: а ты и не оставил ее. Как он не оставил Марко, поэтому Жан все еще здесь, живой, в форме разведчика, уже не такой надломленный, но все-таки еще нездоровый. Это утешало и пугало. Я до сих пор ее не оставил, все тяну к ней руки, кричу. Мама. Этот образ отпечатался на сетчатке, и готов всплыть снова в любой момент, даже когда я к этому не готов. На Хистории корона, красная мантия и поразительно красивое платье. Мне это скорее не нравится здесь в ее спальне, будто бы нужно опуститься перед ней на колени и склонить голову. А я-то хотел считать себя далеким от рабских повадок. Но мы сами ее выбрали, мне хочется преклониться перед нашим выбором, перед волей моей народа, перед ее чистой красотой, выражающей сердца наших людей. Такая была задумка. Мне не нужна королева, а точнее, сейчас мне нужна не королева. Хистория смотрит на меня и понимает это. Она махает рукой, маленькой ладошкой с крупным тяжелым кольцом на тоненьком пальце. — Прости, Эрен, за этот маскарад. Мне пришлось сидеть со всеми этими толстосумами, а без короны мне с ними не справиться. Она торопливо снимает ее с головы, жест совсем простой, в нем нет трепета, Хистория уже привыкла каждый день проделывать это с короной. Потом осторожно расстегивает на себе мантию и вешает ее в шкаф, с ней она уже не так фамильярна, может быть остается армейская привычка держать одежду в порядке. Потом она берется за поясок платья, будто бы позабыв, что я здесь или в ней не осталось никакого стыда передо мной. Но это не так, Хистория останавливается, смотрит на меня. Я на самом деле сам смущен, у меня никогда не было ничего подобного с близкими друзьями. Хистория красивая, хрупкая, нежная, мне здорово повезло, но все-таки. Я подхожу к ней, ее руки так и застыли на пояске, а я тянусь к заколке в ее волосах, удерживающей сложную прическу. Я немного боюсь, что когда я разомкну ее, не выйдет так красиво, как я бы хотел, может, ее волосы держат еще десяток незаметных шпилек. Но выходит именно так, ее волосы распадаются локонами по ее тоненьким плечам. Они пахнут сладко и незнакомо, мне даже кажется, что эти духи привезла ей Елена или кто-то другой с Марлийских кораблей. Я чуть наклоняюсь к ее макушке, нет, все-таки запах знакомый, этого аромата нет на Парадизе, и все же он не слишком изысканный для королевы, наверняка, так пахли волосы чьей-то мамы, и этот кто-то будет помнить его всегда. Я помню запах маминых волос, мне казалось в них мед. Хистория мне улыбается: — Да, тебе же нравятся простые девчонки. Или запах волос любимой женщины, он тоже запоминается навсегда. Повзрослей уже, Йегер. Эта фраза звучит в моей голове голосом Леви, они постоянно все наперебой разговаривают со мной. — Естественные, — говорю я, чтобы хоть что-то сказать и не оставаться душно молчаливым в такой момент. Я беру Хисторию за плечи, все еще сторонясь прикасаться к ее коже, и разворачиваю к окну. — Смотри какой закат. — А ты романтик, ничего себе, — растерянно говорит Хистория, и отчего-то мне кажется, что я узнаю Имир. Я веду ее к окну, пока она не упирается животом в подоконник, и обнимаю ее со спины за плечи, все еще через платье. Но все-таки крепко, прижимая ее к себе. Нам нужно привыкнуть. Я чувствую, как она дышит чаще, Хистория скорее заволновалась, чем испугалась. Так, мне кажется, ведь я знаю, что она смелая, и что мы все-таки друзья. — Посмотри немного на закат, Хистория. Представляешь, они все, там за морем, видят точно такой же. — Я не уверена. Армин говорил, что его цвет зависит от влажности, ветров, пыли, температуры в конкретном месте. Но он красивый, Эрен. Небо сегодня золотисто-оранжевое, прекрасное небо для ночи с божеством, то есть девчонкой, которая могла бы им стать. Облака на нем кажутся мрачными и даже злыми пятнышками. Тогда тоже был закат, только совсем другой, нежный, кремовый, смягчающий тени вокруг. В такой вечер, казалось бы, ничего плохого не могло происходить, и уж тем более никаких разорванных тел, раздавленных голов, кричащих детей, и, конечно, никаких маминых смертей. Я помню уже каждое облачко в тот день, а скоро буду помнить и каждую пылинку, которая сделала рассвет именно таким. Мама, почему и сейчас? Ответ я подыскиваю сам. Все ответы, которые я задаю маме, нахожу я сам, хотя у меня есть надежда на другое. Я — это элдийская кровь, которая течет, текла и еще будет течь. Обязательно будет течь. Когда я был еще меньше, только научился мыслить, я стал бояться, что с мамой может что-то случиться и она оставит меня. Я представлял ужасные трагические похороны, даже свои слезы и ярость, но оказалось, что все это полная чушь, детская мазохистическая фантазия. И даже не по сравнению с тем, как больно это ощущается, когда это случилось на самом деле, случилось на моих глазах, а с тем, когда ты по-настоящему осознаешь, что это может произойти. Мамин крик вытеснял из воспоминаний все другое, но ведь кое-что было еще до. Когда мы только с Микасой прибежали к нашему дому, когда увидели маму под завалами, и когда она еще даже не успела сказать, что ее ноги раздавлены, я все понял: сейчас я могу потерять ее. И если мамы не будет, я останусь в этом мире без ее любви. И я знал, и я оказался прав, что никто более, даже Микаса, даже женщины не смогут дать мне больше такой абсолютной любви, толстого каната связи, который не перерубить. Я уже в тот момент ощутил весь ужас того, какого остаться без этой любви, может быть даже более красочный, чем когда это действительно случилось. Но этот ужас помог мне действовать дальше, хотя результата и никакого не вышло. Весь первый год в разведке я был в ужасе, и мне помогало то, что я могу в нем что-то делать. Армин вот, наоборот, замирает. Поэтому в первый раз его тогда и съел титан, поэтому в первый раз титан съел и меня. И вот я уже взрослый, я стою в спальне Хистории, держу ее за плечи и пытаюсь решить для себя простую задачку. Если мама подарила мне такую безусловную любовь, а я отдавал ее в ответ, может ли выйти так, что такую же абсолютную, отчаянную, всепобеждающую любовь я найду в своем ребенке? — Хистория, если у нас получится, я так сильно буду любить нашего ребенка. Я обещаю. Ты даже себе не представляешь, как я могу любить его, — вдруг шепчу я на ухо ей, наконец прикасаясь носом к ее виску, а губами в уху. И вдруг, вижу, как хмурая недоступная, но такая любимая женщина сидит под деревом с книгой, а маленькая светлая девочка бежит к ней, протянув ручки. Удар, и я сам вздрагиваю, так меня это поражает. Мама. Хистория подается ко мне, и я целую ее щеки, нос, лоб, там, где была рука ее мамы. Она сама подставляет мне губы, выходит все не совсем ловко, я случайно облизываю ее зубы, а она щекочет мне небо, но когда я все-таки ловлю ее язык, то поражаюсь, что отчего-то он на вкус ни как клубника или малина. Я-то думал, она вся, как сладкая ягода. — Эрен, — говорит она и то ли гладит меня по щеке, то ли чуть отталкивает, — Ты же помнишь, если у нас получится, возможно нам придется скрывать, что ты отец ребенка. Это, может быть, небезопасно. Я помню об этом, но ее слова вдруг меня ранят больше, чем при нашем первом нашем разговоре на эту тему. Мне вдруг хочется сдернуть с нее платье, но я сдерживаю себя. Я думаю, тогда какого черта ты выбрала меня, и, хотя я ничего не говорю, она отвечает на мой вопрос. — Потому что ты надежда и сила человечества. А я — сердце Парадиза. Такая формулировка волнует меня, она — часть Парадиза, а я— человечества. Конечно, если брать не только элдийцев, а человечество все — то часть я очень плохая, кровавая и жуткая. По крайней мере, могу ей стать. А вот Парадиз я защищу, его я люблю. Я люблю здесь каждый кирпичик, каждую тропинку, улочку, могилку, каждого человека. А значит, и Хисторию. — Я люблю тебя, — я заглядываю ей в глаза, а она удивляется. — Эрен, это вовсе ни к чему. — Но я правда люблю тебя, — повторяю я и развязываю поясок ее платья. — Я люблю тебя и твою страну. Я защищу тебя и твою страну. Я хочу тебя, — тут я обрываю себя и снова смотрю ей в глаза. Они голубые, как драгоценный камешек, который я видел на шее у одной марлийки. Хистория кивает мне, ее взгляд решительный, и в этот момент ей нравится то, что я говорю. Платье падает на пол, она сама снимает с себя остальное, оставаясь обнаженной и беззащитной передо мной. А мне грезятся вдруг пулеметы и танки по ту сторону моря. Я целую ее бедра, целую живот, трогаю ее грудь и укладываю на кровать. Это все мое, кожа ее совсем тонкая, будто бы не готовая к прикосновениям, и стоит только нажать чуть сильнее, то останутся следы. Это вызывает во мне только больший трепет, я нежен с ней, я долго ласкаю ее между ног, целую ушки, ключицы, соски, и когда я вхожу в нее, корона поблескивает на тумбе рядом. За окном закат ложится оранжевыми отблесками на нашу кожу, а где-то идет по пустой дороге Микаса, совсем не замечая его, Леви жмурится, посмотрев на небо и находит его слишком ярким, Саша тычет пальцами в облака, обнаружив в них что-то забавное, Армин видит золотистую дорожку на море. И там за морем Райнер тоже смотрит в небо и видит на нем самолет, и Хистория была не права, там закат совершенно такой же. Я лежу с Хисторией в кровати до утра, никому тут не хватает нежности, и мы рады подарить ее друг другу. А когда я, наконец, ухожу, солнце уже поднимается над горизонтом, и затворив за собой дверь я чувствую, что вот он, еще один элдиец собирается внутри из клеточек Хистории, чтобы стать связанным со мной навсегда. А рассвет отдает нежностью и желтизной, и я снова вспоминаю: мама.