Педерастия

      Дома у Феликса всегда водились плюшки с маком, да такие, что Дмитрий Павлович уверен был в их божественном происхождении. Феликс был чистым удовольствием, чистой красотой и обаянием, пусть все это и было до ужаса порочным. После трудных разговоров с семьей, после девичьего щебетания племянниц и всеобщего волнения за здоровье Алексея, легкий смех и несерьезные слова Юсупова, часто не требующие ответа, успокаивали, убаюкивали и обволакивали чем-то тянущимся и теплым, ослабляли внимание и душили неприятно трезвые мысли. Сладость угощений, что щедро предлагал Феликс, сладость запаха его духов, сладость губ, какую в перерывах между словами великий князь мог почувствовать. Шикарные ткани, украшения, такие простые и глупые разговоры о чем-то дорогом, без боязни забыться, позволить себе вольность.       Дмитрий чувствовал себя похоже лишь однажды, когда долгая пьяная ночь с товарищами занесла его к дорогой проститутке. Конечно, легкость тогда, по большей части, приносили алкоголь и явная пустота в глазах собеседницы. Князь отпустил себя и сбивчиво дышал, шепча недостойные слова и прижимая лоретку к шершавой стене. До утра провозившись с женщиной, после несколько дней провел в мигренях и волнениях о своем здоровье.       С Феликсом же можно было безболезненно проводить ночи, волнуясь лишь за раскрытие щекотливой тайны наклонностей великого князя, но Дмитрий убеждал себя, будто пока еще никто не знает, не видит, не понимает, как императорский кузен заглядывается на высокую фигуру и как по первому зову весь бросается на ублажение желаний, даже если Феликс не настаивает.       Часы тянулись долго, повторяясь снова и снова, маковые семечки лопались на зубах и дыхание перехватывало от сладости. Дмитрий Павлович стал задумываться о том, что кроме глухого удовольствия каждый вечер приводит его в дом Юсуповых, сначала на плюшки с чаем, а после на жаркие ночи с обворожительным потаскуном-педерастом. Может ли одна пьянящая приторная легкость так долго не отпускать, так изменять жизнь и забирать все больше и больше мыслей, времени с каждым вздохом и взглядом на Феликса? Может ли это окупить все то, что Дмитрий по малейшему намеку готов сделать для Феликса: все, хоть себя, хоть Родину продать? Может ли отсутствие одного сладкого вечера, когда Феликс вдруг уехал к «приятелю», так бесить, печалить... заставлять ревновать?       Романов не хочет признаваться себе прямо, хотя обходными путями уже давно доказал, что влюбился. Так глупо, ужасно, безвыходно и позорно.       Использовать Феликса для своего удовольствия — это одно, влюбиться в него — совершенно другое. Паника накатывает прямо в глубоком мягком кресле, Дмитрий глотает воздух и давится его густотой и сладостью, Юсупов поднимает на него глаза и усмехается, глядя на испуганное лицо. — Ты что, Митюша, подавился? — голос вливается в воздух и делает его еще гуще, Дмитрий Павлович зависает в нем, как пузырьки в меде, и сжимает пальцами подлокотники. Феликс в своем шелковом халате выглядит по-домашнему теплым, тонкие щиколотки перекрещиваются на пухлом пуфике совсем близко к коленям великого князя, и он всеми силами старается на них не смотреть. Манерность и кокетливость въелись в нежную кожу Юсупова, он уже неотделим от игры и драматизма, в каждом движении изящных пальцев сквозит тонкая театральность, так торжественно преподносящая всю красоту мужчины.       При одном взгляде на Феликса вся тревога тут же отступает, тонет в липкой сладости. Дмитрий Павлович выдыхает, сползая по спинке кресла. Так не хочется рушить неизменную идиллию разговорами о чувствах, но так хочется разобраться. — У тебя кто-то есть? — вопрос звучит расслабленно и непринужденно, но Дмитрий произносит его неожиданно для себя и снова пугается, а Феликс, кажется, наоборот, готов ко всему. — Зная твою романтическую натуру, мне кажется, что под этими словами ты подразумеваешь что-то серьезное, дорогой мой. Если так, то у меня никого нет. Ты ведь знаешь, как я отношусь ко всем этим отношениям... Тут ни к чему ревновать, Митюша. Такой любовью я занимаюсь со многими, а чай пью только с тобой, — Юсупов заливается смехом, вытягивает ногу и толкает князя в колено, желая растормошить неподходяще серьезного молодого человека, но он не оценивает веселого настроя и хмурится. Конечно, он прекрасно знал, что у Феликса много любовниц и любовников, он тысячу раз слышал об этом от самого Феликса и еще больше от людей посторонних, но каждое новое признание в этом кололо сердце и вызывало болезненный ком в горле. — Ты путаешь... Все должно быть наоборот. Я бы хотел, чтобы все было наоборот, — последнюю фразу Дмитрий говорит увереннее, смотря прямо в светлые глаза напротив. Он никогда ничего не требовал от Феликса, он находил в себе силы только просить, только соглашаться на предложения, но в моменты ревности хотелось приказать, хотелось сделать свое желание законом. — Ну! Если сейчас я начну и чай пить со многими, ты перестанешь быть особенным. Разве этого ты бы хотел? — в тоне голоса сквозит какое-то разочарование и раздражение, Юсупов опускает босые ноги на паркет и отворачивает голову — дает понять, что разговор окончен. Романов молчит с минуту, но не может оставить все так, не может больше держать это в себе, жить наедине со своими тревогами. — Ты говорил, что меня любишь, — голос предательски дрожит и Феликс дергается, но головы не поворачивает. Эта наивная влюбленность Дмитрия его утомляет. Он уже перестал ждать от великого князя ревности, слишком привык к его слепой покорности и молчанию. — Я говорю несерьезно. Прекрати этот цирк, ты же меня прекрасно знаешь, — Юсупов повышает голос и смотрит на своего собеседника. Глаза почти ожесточенно сверкают и спокойствие вокруг рушится от одного только этого взгляда.       Дмитрий Павлович напряженно сжимает деревянные подлокотники и смотрит на Феликса исподлобья. Только сейчас он понял, как же ему хочется, как же ему необходимо услышать от своего любовника настоящие слова любви, без насмешки и даже малейшей тени сомнения. Как важно для него быть, хотя бы стать единственным, как важно заставить Юсупова отплатить ему той же верностью. — Ты каждый раз говоришь, что любишь меня, ты каждый раз спрашиваешь, приду ли я завтра, каждый раз целуешь меня, а после идешь к ним, идешь и говоришь им то же самое? — поднявшись с кресла, цедит сквозь зубы Романов, впервые оказывая сопротивление. Почти императорская гордость обнаруживается где-то внутри, — Скажи, скажи, что говоришь им всем то же самое, что так же их целуешь!       Он почти кричит, так строго хмурит брови, что Феликс его попросту не узнает. Веселая игра по завоеванию княжеского сердца и его же подчинению кончается, но совсем не так, как хотел того Юсупов. Он и сам чувствует себя теперь привязанным. Теперь его очередь смотреть исподлобья, почти обиженно и уязвленно, все же театральность никуда не уйдет так просто. Говорить Феликс не собирается хотя бы потому, что Дмитрий этого просит. — Ну и чего же ты молчишь, почему ты просто не можешь сказать, что я один из сотни твоих любовников, что все мои подачки для тебя ни черта не значат, ровно как и каждая минута, проведенная со мной в этой проклятой комнате! Может потому, что ты даже сам в это не веришь? — Романов подходит ближе к креслу, в котором неизменно расслабленно сидит Феликс, больно сжимает пальцами его подбородок и грубо поднимает его голову, заставляя посмотреть в глаза прямее. — Убери руки, Митя, — так и не желая отвечать на вопрос, шипит Юсупов, стараясь не выдать накатившую растерянность. Он ни разу в жизни не признавался в любви серьезно, а может даже и не любил никогда, но сейчас Дмитрий, пусть и наугад, совершенно безосновательно, полагаясь только на свою убедительность, попал во что-то чувствительное, пусть и сознаваться в этом желания не было никакого. — Я уберу, если ты скажешь, что любишь меня. Меня и больше никого. А не то я тебя пристрелю и даже не поморщусь, если вдруг ты скажешь неискренне, — настал черед великого князя шутить, второй рукой он прижал плечо любовника к спинке кресла, не позволяя отвернуться, и наклонился ближе к его лицу, — ну же, Феликс, я не буду ждать. Я уйду и больше не вернусь в этот дом, перестану даже с тобой здороваться.       Угрозы значительно смягчились, ведь Романов сам понял, что даже если сильно разозлится, не сможет пристрелить Феликса, тем более не поморщившись, и Юсупов тоже прекрасно это понимал. Любая реакция на намерение навсегда прекратить эти отношения ответила бы Дмитрию Павловичу на его вопрос, но и прямой ответ был нужен, хотя бы для успокоения кипящей ревности и желания владеть. — Ты не сможешь перестать ходить ко мне, — тихо ответил Феликс, хватаясь за последнюю слабость великого князя. Даже потерпев какую-нибудь обиду, Дмитрий возвращался через несколько дней до одури соскучившимся, ласковым и покорным. Феликс знал, что для Мити отлучение от всех этих развратных развлечений очень болезненно, пользовался этим и вил из князя веревки, пока сам не разучился жить без него. — Я скажу обо всем Николаю и меня отправят подальше от тебя и твоих грехов. Ты этого боишься? Тогда скажи, что я просил, — Романов начинал говорить необдуманно. В том, что он честно сможет рассказать обо всем кузену и по его настоянию уехать в какое-нибудь длительное путешествие, существовало огромнейшее сомнение, но в то же время Дмитрий готов был пожертвовать собой, чтобы уколоть Феликса в ответ, доказать ему взаимность его же чувств.       Проигрышная позиция утомляла Юсупова все больше, возразить больше было нечего, да и подбородок начинал болеть. Вспоминать, как их разлучили пару лет назад, когда все наклонности Феликса оказались раскрыты, не хотелось. Тогда все, кроме Мити казались безвкусными и скучными, а соблазнительный образ молодого великого князя никак не покидал мысли. Помолчав еще с минуту, Юсупов вздохнул, взглядом возвратившись к светлым глазам Дмитрия Павловича. К вечно бледным щекам прилила кровь, пришлось принять свое поражение, почувствовать его особенную прелесть и уже в этом выиграть. — Я люблю вас, Дмитрий Павлович, и больше никого, — как можно медленнее и серьезнее произнес Феликс, обхватывая ладонью руку Романова, сжимающую подбородок. Он совсем немного повернул голову и оставил невесомый поцелуй на пальцах великого князя, — надеюсь, вы будете этим довольны и отпустите меня, пока на моем лице не появилось синяков. — Я буду следить за тем, чтобы это было правдой. Если я узнаю, что ты еще с кем-то... ты меня больше не увидишь, — так и не убрав руку от лица любовника, Дмитрий поцеловал его, закрепляя договоренность, и даже не собираясь спрашивать согласия Феликса. Теперь великий князь сможет управлять всей этой приторной сладостью, что раньше душила его, и начнет играть по-настоящему, а может даже выигрывать.