Шрамы

      Раннее солнечное утро пробралось в детскую комнату солнечными зайчиками по белой простыне. Он всегда просыпался от их игр на его лице. Немного щурясь спросонья, скидывал одеяло и бежал смотреть в окно — что же изменилось за короткую ночь? Но никаких изменений обнаружено не было — все та же улица, те же дома, все тот же соседский кот, бродящий по их дворику. Но почему-то это утро казалось особенным.       Он побежал в родительскую комнату, шлёпая босыми ногами по деревянному полу. Дверь была приоткрыта и мальчик сразу увидел очертание тела матери, скрытого под одеялом. Лишь несколько блестящих прядей торчало в промежутке между подушкой и одеялом.       Мама всегда любила поспать подольше. Это был неизменный факт в их семье.       Но это никогда не мешало Николасу пробираться в комнату с утра пораньше и будить её. Вот и сейчас, он, как и всегда, тихо пробирается к краю кровати на цыпочках, стараясь не дышать, стоит, считая про себя секунды и…       — Мама! — малыш прыгнул на кровать, стараясь обнять и разбудить мать. Из-под одеяла показалась сонное лицо женщины. Наверное, ей стоило невероятных усилий приоткрыть глаза и сфокусировать зрение на ребенке.       — Иди спать, Ник. Я проснусь через секундочку…       Клерри рухнула обратно на подушку, блаженно закрывая глаза, тут же проваливаясь в сон. С некоторых пор, когда она стала членом совета безопасности, её расписание было сильно нарушено. Вот и сегодня ночью она занималась делами города и вернулась, когда часы пробили три. На кухне её ждал остывший чай и тарелка с ужином.       — Ну, мам, — протянул мальчик, но никто не отреагировал. — Папа уже давно встал. У него выходной, и у тебя тоже. А это значит, что мы будем играть весь день.       Но даже на это никто не отреагировал. Тогда Николас воспользовался последним шансом разбудить мать — стащить у неё одеяло. Подхватив дальний край, он со всех сил потянул его на себя. И вот ткань поддалась, резко и беспощадно начиная съезжать с женского тела. Но шалости свершиться так и не удалось — крепкой хваткой Клерри, даже не вставая, перехватила уползающее одеяло.       — Николас, я спущусь через пол часа. Пожалуйста, иди пока к папе.       — Ладно, — буркнул обиженно он и уже отвернулся в сторону двери, как почему-то замер, переводя взгляд обратно на маму. Она снова закрыла глаза, развалившись на кровати, занимая максимально большое пространство. Только взгляд мальчика был направлен на обнаженную спину матери. Одеяло было где-то на уровне поясницы, а его край вообще сполз на пол. Спина была обнаженная, одетая лишь в солнечный свет, покрытая глубокими шрамами. Ник насчитал восемь.       Самый большой переходил со спины на плечо. Они были белыми, наверняка, уже старыми и слишком неправильными на теле матери. Ник почувствовал, что увидел что-то запретное и поспешил уйти из родительской комнаты.       Он спустился на первый этаж, на кухню, где стоял кувшин со свежим и прохладным компотом. Для жаркого конца лета было самое то. Мальчишка налил себе большую кружку, до самых краев, и отпил немного, чтобы ничего не пролилось, пока он дойдет до улицы.       Со стороны сада шли странные звуки, непривычные этому месту, особенно в такую рань. Ник поспешил туда, не забыв надеть панаму на голову. Этот август выдался очень жарким и солнце начинало нещадно жарить землю с самого рассвета. Все жители спасались легкой одеждой и времяпровождением у реки. Юному Аккерману тоже очень хотелось сегодня пойти на речку, но сначала нужно было отпроситься у отца.       Подхватив кружку, он медленным шагом пошел к саду, максимально сосредотачиваясь, чтобы компот не вышел за пределы кружки. И все же, как бы он не старался, детская торопливость его подвела и треть кружки пролилась на землю. Иди, несомненно, стало легче, но уже как-то обидно.       Отец сидел к нему спиной, в маленькой беседке в тени деревьев, которую они построили около двух лет назад, но именно здесь они праздновали его прошлый день рождение в компании семьи и друзей.       — Уже проснулся, — не поворачиваясь, сказал отец. Это был не вопрос, сразу понял мальчик и смутился. Его всегда поражала способность отца знать что-то наперед.       — Ага. — он присел на лавку рядом с мужчиной, с интересом наблюдая за его действиями. Тот чистил рабочее оружие, бережно очищая его от грязи мягкой тряпочкой и протирая странной жидкостью некоторые детали.       Отец был одним из немногих кому было разрешено носить оружие в городе. Первыми были отряды полиции, патрулирующие улицы, вторыми были отряды по обороне. Проще говоря — армия. Третьи были скорее исключением. Тот узкий круг лиц, который был посвящен в большие государственные тайны, о котором дети могли только догадываться.       У них дома было ружьё. Большое и, по меркам Ника, старое. Отец говорил, что они с ним ровесники, а это значит, что оно ну очень старое. А еще было два пистолета, которые практически всегда было при нем, отец с ним расставался разве что дома, когда снимал рабочую одежду. Клал их в чехлы и надежно закрывал на ключ в комоде.       — А что ты делаешь? — спросил Николас и взял в руку одну деталь. Странная пружина на палочке. И как она может быть частью ружья?       — Чищу оружие, — Леви отложил один пистолет в сторону и принялся за другой. — Оно давно не использовалось, его нужно протереть от грязи и смазать, чтобы в нужный момент не заело.       — А-а-а. — протянул мальчик и передал деталь отцу, тут же отмечая про себя важное наблюдение: В отличие от мамы, у папы руки были всегда жесткие и немного грубые. На нем бы шрамы смотрелись более уместнее, чем на нежной коже мамы.       Николас начал изучать профиль отца. Черты лица острые — прямой нос, твердый взгляд, сосредоточенный на чистке пистолета, небольшая щетина и прямой пробор волос. Взгляд опустился ниже. Вот испарина на плечах и шее, и все из-за жуткой жары. Капля пота стекает вниз, обводя тонкую белесую линию. Ник пригляделся. И точно, на шее у отца был тоненький, еле заметный шрам. Он посмотрел на руки мужчины. Сильные и надежные. Они много раз подкидывали его высоко в небо и мягко ловили. И даже на них была обнаружена короткая зажившая полоса в районе предплечья. Неужели у всех взрослых есть шрамы?       Может быть, это такая часть взросления. И чтобы стать большим, нужно получить такие же полосы. А Ник ну очень хотел побыстрее вырасти.       — Пап, — с воодушевление обратился мальчик ко взрослому. — А когда у меня будут шрамы?       Аккерман замер, задержав взгляд на огнестреле. Патрон покатился по столу, но был быстро пойман легким, но твердым движением.       — Что? — переспросил он, переводя взгляд на сына. Но ребенок смотрел совершенно серьёзно, без шуток, смотря в такие же серые глаза, даже не подозревая какой холодок пробежал по телу бывшего лучшего война человечества.       — У мамы они есть. У тебя тоже. Все взрослые их носят?       У одного учителя в школе не было ноги, а булочник, к которому они всегда заходили за хлебом, за неуклюжестью плохо скрывал восемь пальцев на руке — Ник дважды пересчитывал, но число не менялось. А еще он много раз видел на улице прохожих, взгляд которых поразительно отличался от других. Наверное, у них тоже были шрамы.       — Нет, — спустя время ответил Леви. — Не все из нас носят шрамы, но многие. А еще больше их скрывает с завидным упрямством. — Так, когда у меня они появятся? — Надеюсь, что никогда.       Леви нахмурился, глядя на расстроенное лицо сына. Тот был едва ли не его собственным отражением в детстве: те же черные волосы и серые глаза, та же бледная кожа, которая плохо переносила солнце. Характер вот был отнюдь не его, и он даже не мог понять — рад ли был этому или нет.       — С чего ты вообще завел разговор об этом?       — Я… — замялся он. — Я увидел у мамы шрамы. На всю спину! Она никогда про это не рассказывала…       — И не расскажет, — с уверенностью заключил бывший разведчик, но, увидев непонимание на лице ребёнка, продолжил. — Каждый шрам на теле — это воспоминание, клятва, урок. Для каждого это что-то свое. Ты не забудешь ни один из них, как бы не пытался. Затихший ребенок шепотом спросил: — У мамы они с времен войны?       Это звучало, как нечто устрашающее. Когда взрослые, вдруг, начинали вспоминать о ней, то повсеместно распространялась тишина. Поэтому, все дети привыкли говорить это страшное слово шепотом. — Да. — А твои?       — Большинство. Но есть и те, которые появились до вступления в Разведкорпус. Они старые, я бы даже сказал древние, но болят так же, как и новые, когда о них вспоминаешь.       Лучше этого не делать. Не ворошить зажившие края ран, не задаваться вопросом «что было бы, если…» Самое пустое и душераздирающее времяпровождение, которым он занимался лишь несколько раз в год, поминая память падших.       — Миссис Менроуз, то есть тетя Ева, говорила, что те времена были страшными и погибло много людей…       — Тысячи, — добавил мужчина, крутя в голове число намного больше.       — … среди них были те, кто тебе дорог? Каждый из них.       Каждая неспасенная жизнь, павшая в поле битв или от пули врага. Каждый из тех, кто носил эмблему крыльев автоматически считался членом семьи, но были и те, которые занимали ранг выше, если таков вообще существовал.       Перед глазами всплыло счастливое, дурачащееся лицо Изабель и сосредоточенное Фарлана. Сейчас им бы был четвертый десяток, но, на деле, Леви уже больше двадцать лет отмечает годовщину их смерти.       — Что ты видишь, когда проходишь мимо памятника на площади? — вдруг спросил Аккерман сына, отчего тот стушевался, не зная, что ответить. Серые глаза забегали, вспоминая очертания холодного камня и мужчину, высеченного из него.       — Война, — сначала ответил Ник и тут же добавил. — В форме. Он держит меч и указывает в сторону главных ворот, а еще внизу выгравировано имя. Эрвин Смит. «Готовы ли вы пожертвовать всем… ради человечества?»       — Ты видишь одного человека. А я вижу лицо своего бывшего командира, таким, каким оно было при жизни, а за его спиной отряды разведчиков. Все, кто когда-либо приносил клятву верности.       А еще, смотря на памятник, он видел окровавленные эмблемы и оторванные конечности, разбитые сердца людей и похоронки для отправки. Раз в год, когда человечество праздновало победу над титанами, он заставлял себя прийти и возложить цветы на могилу павшим, к ногам того, кого уважал и ненавидел за решения, принятые им.       Один взгляд и время бежит назад. Молодеет тело и разрывается душа, когда вместо украшенной к празднику площади он наблюдает, как открывается хрустальная крышка и ропот бежит по собравшимся, когда сосуд захлопывается. — Это страшно…       — Да, сейчас уже не каждый сможет вспомнить тот кошмар, что творился в пределах стен. Ты живешь в лучшем мире, чем жил когда-то я. «Все мы» — добавляет про себя.       — В твоем детстве что, не было сладостей? — воскликнул Ник, округлив глаза. Только тогда Леви вспомнил, что перед ним всего лишь мальчик семи лет, для которого отсутствие сладкого в доме могло считаться темными временами, наполненными безграничной печалью и материнским супом. — Нет, конфет у нас не было.       Пока в голове мальчика возникали серые видения бедных детей, лишенных сладостей, к беседке присоединился еще один человек. Медленной, немного неуклюжей ото сна походкой, к ним подошла женщина, широко зевая в ладошку. Завидев своих мужчин, она довольно улыбнулась.       — Доброе утро. — Клерри присела на одну из скамеек, не забыв при этом поцеловать мужа в щечку, как делала это каждое утро.       — Гадость. — скривил лицо Николас, глядя на это. И зачем взрослые так делают?       — Кажется, Ник сегодня купаться не пойдет… — медленно проговорила женщина, хитро поглядывая на мужа. Он еле сдержал ответную ухмылку, пока мальчишка от возмущения открывал рот, задыхаясь от несправедливости. — Может оставим его дома? Он как раз уберется, а мы сможем искупаться.       — Нет, я не останусь дома! — заволновался он. — И вообще, я уже готов. Только полотенце возьму. Одну минуточку!       Стрелой, он выбежал из беседки и понесся в дом, ловко оббегая цветочные клумбы.       — Пять минут тишины? — спросил Леви.       — Десять, — поправила его Кларисса. — Все полотенца сейчас сохнут на улице. Он до них еще не скоро доберется.       — Ловко с вашей стороны, Кларисса Аккерман.       — Глупо с вашей стороны недооценивать меня… капрал.       Леви усмехнулся. Это напоминало те далекие годы, когда она была его подчиненной, взбалмошной и неугомонной, с кучей неприятностей в одной телеге и глупостями в другой. Когда между ними лежала пропасть, наполненная загадками, трупами и интригами. Сейчас между ними лишь несколько десятков сантиметров и годы прожитых рука об руку.       — Всегда забываю, что это чревато последствиями. Но могу пообещать попытаться этого не забывать, но не нужно переоценивать мои возможности в этом.       Клерри тяжело вздохнула на его попытку флирта. Все же, с возрастом он стал несколько хуже.       — В последний раз, когда я тебя переоценивала, я оказалась беременна Ником.       Уж не думал некогда лучший воин, что его могут поддеть таким образом, но результат был на лицо, и доказательство только что вбежало в пределы сада с тремя полотенцами в руках.       — Мам, пап, — задыхаясь от жары прокричал мальчишка. — Почему вы еще не готовы? У вас была уйма времени, чтобы переодеться.       — А мы куда-то спешим? — удивилась Кларисса Аккерман, смотря то на сына, то на мужа.       — Пожалуй, дело в том, что юная Элизабет Кирштейн, вместе с матерью минуту назад проходила мимо нашего дома и двигалась в сторону реки.       — Это никак не взаимосвязано! — бурно отреагировал Ник и замахал руками. К сожалению, красные щеки плохо сочетались с враньём. — Просто жарко очень, а в воде легче… У вас есть пять минут, чтобы собраться иначе я иду один. И точка!       Сказав последнее слово, он, как и подобает задетому ребенку, быстро развернулся и побежал в сторону дома, не забыв при этом поджать губы.       — Характером весь в тебя. — обреченно вынес вердикт Леви, поглядывая на чересчур довольную жену.       — Посмотрим, как ты запоешь, когда ему исполнится шестнадцать.       — Если он будет хотя бы наполовину взбалмошным как ты… то даже не знаю, что станет с нашим миром.       — Он сын величайшего война человечества, про свои скромные гены я упоминать не буду, так что, предполагаю, что ничего хорошего.