Спи, спаситель

На востоке небо казалось сиренево-голубым, необычным, тонким таким, пестрым и таким же холодным, как рука отца. Хината, поежившись, перевернулась на другую сторону — к стенке. И та теплее, пусть и бетонная, мертвая. Но ведь даже одеяло не греет. За окном расцветает солнце, будто бутон прекрасной желтой розы с маленькими оранжевыми крапинками, расплывающимися перед глазами. Яркие мотивы этого дня угаснут в уставших глазах девушки, бликами прыгая по иссиня-черным волосам, как солнечный зайчик. Простуда уйдет. В легкие. И там кашлем заставит съязвить отцу одну-две фразы, как уговор. Больно. Надоедливо. Она уходит отсюда. В силу своей слабости Хината срывает с весеннего сада у поместья цветы, кромсая их в белоснежных ручках, царапая маленькими коготками лепестки пожелтевшего дня. Нельзя так баловаться, ведь больно им, цветам, горько так, что режет слух. Девушка смахивает с глаз пелену одиночества, продолжая и дальше убивать прекрасное у себя на руках. Она — убийца сегодня. А он яростный мститель — банальное прозвище, кровотечением выбивающееся из ее невидимых вен. Хината Хьюга уверена, что за последние несколько дней она стала невыносимо доброй к окружающему миру. Настолько, что злость скрывает в хороших качествах свои невидимые покровы. И тонкими пальчиками обхватывает шею того безумия, что перед ней мелькает случайным взглядом то черных, то алых, пылающих злостью глаз. Его уже давно простили здесь. Саске видят спасителем, открывшим им глаза на жизнь, на происходящее. Но ведь не он прекратил эту бессмысленную, пропитанную ядом невесомых пустых смертей, войну. Но в него верят. Так беспрекословно и глупо верят. Хината замечает в его глазах страсть, возможно и похоть. А он, глупый, самонадеянный, думает, что она невинная, такая же, как и раньше. Только вот то чудовище, там, внутри ее фиалковых глаз, считает наоборот. И проводит лезвием сладких губ по шее, впиваясь жадным режущим поцелуем прямо в черную душу Учихи Саске. А она сразила его наповал. Ведь сколько можно мнить себя тем, кем ты не являешься? — Умри, Учиха Саске. И такой желанный привкус его крови на губах. Безумие смешалось в водовороте странного сна, что еще до сих пор повторяется гулким эхом бессонницы, черпая из самых глубин не надежду, а месть. Теперь — уже ее месть.