The same thing.

Солнце поглаживает линии девичьих талий – изогнутые лучи вспыхивают ярко, доставая и до большой кровати – а вентилятор со стороны Энни дует резкими волнами прохлады. Кожа покрывается мурашками, Микаса перекатывается на левый бок и прикрывает глаза. Белым шумом гудит второсортный сериал, а перед закрытыми глазами можно увидеть желто-синюю пелену. Двери открыты по всему дому, но сквозняк решил сегодня не гулять: стоячий воздух вышибает силы, лишь только светлые блики пыли трепещут по дому. Лето проходит как обычно: банка содовой на прикроватной тумбочке, пачка сигарет в измятой джинсовке, носки валяются на полу – потому что жарко очень, а у Микасы сил не было складывать их прилежно – а слева валяется Энни с бешенным пучком на голове и в старой, растянутой футболке. Микаса признает, что лето проходит совершенно обычно. И ей это безумно нравится. Кажется, к вечеру жара должна спадать – должна обязательно, иначе половина жителей явно не выживет – но у девушек свои планы. Энни любит кровать в спальне ее родителей, доставку на дом – хотя дойти до самого ресторана минут десять от силы – а Микаса любит Энни и готова любить ее желания тоже. – По-моему, новая песня – отстой. – Энни говорит на полу вздохе и скатывается с подушки ниже. – Уже не знаешь, что от альбома ждать. Она, наверняка, разочарована новой песней любимого исполнителя и она, конечно же, знает, что альбом будет совершенно такой же – немного попсовый и молодёжный – и тяжко вздыхает. Аккерман хмыкает в знак того, что все еще не спит и слушает девушку, пододвигаясь к ней ближе. И глаза, почему-то сами открываются. Зачем она вообще на левый бок перевернулась? Чтобы видеть рельефный профиль Энни? Чтобы чувствовать запах ее домашней футболки и рассматривать капилляры в белке глаз? Чтобы снова и снова заглядываться на сочную шею с изредка выступающими жилками – лишь когда Энни очень игриво смеется. И глаза, почему-то, сами открываются, а мозг настойчиво – сигналит, пытается навязчиво скрыть – игнорирует вибрацию телефона Леонхарт. Энни улыбается, а значит звонит Армин. Звонит Армин, а значит, наверняка, что-то очень важное. Например, он снова соскучился по ее голосу, а она ответит, что тоже очень скучает ну Армин вечером встретимся обязательно когда ты стал таким прилипалой то дурачок мой. Микаса слышит «мой», а потом снова закрывает глаза, чтобы не видеть ее смущённое лицо и порозовевшие линии на щеках. Ее сердце трепещет, как и сердце Энни, вот только у Леонхарт оно искрами, как бенгальские огни, шипит и ухает, а у Аккерман ребра стягивает в охапку и сердечко отдает где-то в ушах звоном колокола. – Ты можешь идти с ним. – Микаса почти не дышит, изредка ловит жизнь кроткими и тихими частями. – Знаю же, ты с ним встретиться хочешь. Ей не нужно видеть лица блондинки, чтобы понять ее чувства. Конечно, когда она понимает, что увидит любимого человека, девушка просто сгорает в предвкушении сладости, но ему этого не показывает. Чего-то морозится, хочет выглядеть загадкой и не желает душевных ран. Микаса думает, что глупо свои чувства не показывать, когда так хочется и нужно. Когда человек сгорает вместе с тобой – не страшно. И когда жара дикая, адский зной – не страшно вместе задохнуться без прохлады, не страшно вместе умереть с жажды, не дойдя до водопоя. Микаса так думает, потому что не знает, каково это – вместе. Ее «вместе» зависает с милым блондином по вечерам на лавочке, когда солнце закатывается за горизонт, а дышится как-то желание. Аккерман, в общем-то, тоже не страшно, хоть и одной. Просто жить без надежды в глазах и точкой в чувствах легче. Жить легче, потому что у нее шансов нет. Энни ничего не отвечает, лишь шебуршит на кровати какими-то фантиками и конфетами, укладывается поудобнее и делает сериал погромче. Вентилятор гудит со стороны блондинки, а синоптики по радио говорят про ливневый дождь и надвигающуюся грозу. Каждое лето похоже на предыдущее, пока в нем есть розовая джинсовка, скидка на любимую пиццу и Энни. А остальное – подождёт.