Зачем ты приходишь вновь?

      Чонгук не помнит, как и когда именно это произошло впервые. Кажется, будто в связи с такой систематичностью, подобные случаи не являются чем-то неожиданным, однако и хоть сколько-нибудь приятными их, разумеется, не назовешь.       ― Черт… ― свистит шипяще на длинном задушенном выдохе, когда Чон осознает, что холод, окутавший каждую конечность, впившийся осколками в эпителий и проникший, кажется, до самых внутренних органов ― едва ли сквозивший по дому ночной ветер.       Щека парня тонет в пожухлой листве, дыхание поглощает запах стылой, сырой земли. Чон приоткрывает глаза, чувствуя, как внутри вздувается, пузырится под кожей и ребрами, задевая легкие, сердце, ослепительно яркая, животная ярость. Она гнилыми корнями вплетается в сосуды, импульсами проходясь по каждой клетке и озябшее, продрогнувшее тело, оплетенное гневом, понукаемое и ведомое им же, используя запал эмоций как второе дыхание, резко приподнимается, впиваясь пальцами в рыхлую землю под собой.       ― Черт, ― выдыхает судорожно, приподнимаясь, мышцы в сгибе локтя нехотя напрягаются, онемевшие от холода, сокращаются непроизвольно, вызывая видимую дрожь в руках. Одежда, в которой парень ложился спать влажная от росы, запачканная грязью, ссохшейся листвой, сломавшейся под тяжестью чужого веса. Чон бы оглянулся в отчаянных попытках сообразить где он, как далеко от дома, угрожает ли ему опасность. Чон оглянулся бы если бы это происходило в первый раз. Во второй. Третий…       Чонгук, уставший считать, сбился примерно на восьмом. Поэтому сейчас он только садится, поджав под себя ноги, пытаясь усмирить бушующие внутри эмоции, взять под контроль ярость, подавить агрессию, которая черной, гнетущей вуалью скрывает ту чистую, детскую обиду, то дикое непонимание почему это происходит именно с ним.       ― Снова ты, волчонок… ― Чон даже не вздрагивает, услышав чужой голос в глухой чаще леса, чьи извилистые тропы переплетаются словно паутина, а непроглядный столп громадных деревьев простирается в ширь, тянется в верх к небу, бросая на землю густые тени ветвей, буквально впитывающие своей чернотой солнечный свет.       Мерный шаг приминает под собой опавшие листья, те хрустят, крошатся под чужой неспешной поступью.       ― Прочь… ― его голос дрожит то ли от злобы, то ли от холода, в тоне непокрытая уязвимость, от привкуса которой Чон сжимает руки, впиваясь в ткань домашних шорт, тут же напряженно вскидываясь, ощериваясь на нежеланного гостя. ― Зачем ты постоянно приходишь, Тэхён?       Тэхён. Ким Тэхён.       Белый лис с невероятными глазами.       Чон увидел его еще тогда, на Обряде Инициации. Шестнадцатилетний, он впервые присутствовал на межклановом сборище, будучи одним из главных его участников. Тот день он запомнил смутно: повсюду волки, лисы, койоты – ни один оборотень не мог остаться в стороне на празднике Инициации. В тот день Чонгук, как и другие его ровесники, достигший возраста конечного формирования индивидуальности, впервые перетёк в свою вторую, животную ипостась. Будучи цельной, полностью сжившейся за все эти годы со своей второй натурой, личностью, подростки могли не бояться отторжения в сознании, вызванного преображением в свое иное «я», незнакомое, неведомое ранее.       Чонгук помнил: он не ощущал страха, хотя чувствовал его прогорклые ноты от стоявших рядом подростков. Впервые схлынуть перед взором стольких взрослых оборотней было страшно, это волновало, это смущало. Чонгук облизывал губы, полный предвкушения, прихватывал передними клыками мягкую плоть, не до крови, но до колкой отрезвляющей болезненности. Он сдерживал улыбку, раззадоренное рычание; по правое плечо стоял один из представителей койотов, он оглядывался на Чона почти напряженно. То и дело вспыхивающие янтарем глаза Чонгука волновали красноглазого неопытного оборотня.       Чон смутно помнил момент перехода: сладкая боль, дрожью пробежавшая по телу и тихий горловой рык из человеческого медленно перетекший в звериный, громкий, почти дребезжащий сотней побитых стекол. Поляну наполнил многочисленный вой: хриплый скулёж молодых койотов, протяжное завывание немногочисленных лисиц и горластый лай юных волчат.       Чонгук на тот вечер смотрел словно через призму, какофония звуков и ощущений затопили сознание, не успевающее осознать и распознать непрерывный поток новой информации.       Волк, будто смакуя каждое движение в зверином обличье, неспешно приподнялся на лапах, разведя задние шире, словно застыв в пред атакующей стойке. Когда Чон распахивает глаза, сверкая в сумерках желтой радужкой в центре которой возбужденно пульсирует зрачок, то вытягиваясь в тонкую нить, то чуть расширяясь до кристаллической формы, первое, на что он кидает взгляд – темное полотно неба, на котором вечным отпечатком застыл Млечный Путь; второе – острые верхушки деревьев, уходящие к горизонту, чью границу с небом растушеванную ночным мраком волчий глаз легко может уличить; третье – полные радости, гордые лица собратьев — размытые в пятна, пахнущие лучащимся восторгом, подзывающие к себе родным запахом дома, близких; и четвертое, последнее – глаза: плотный оттенок синего, растворенный в яркой зелени, холодный цвет вечно далёкого ночного неба переплетенный с сочной весенней листвой.       Таких вот глаз Чонгук никогда не видел.       Таких вот глаз он забыть теперь не сможет.       Он их видел и после: на праздниках, межклановых советах, встречал в числе гостей на обрядах Запечатления Пар.       Замечал почти сразу и долго наблюдал за худой фигурой в белой, шелковой тунике, длинные ноги теряли всякое очертание в таких же белоснежных широких брюках – лисы все так ходили, будто не детёныши дикого леса, а воспитанники священного храма. Койотов подобная лисья чистоплотность, честолюбие на грани отчужденности раздражала. Будучи до исключительности общительными, тактильными они воспринимали чужую тягу к строгой сохранности личного пространства как грубость, невоспитанность, однако же было множество взрослых особей, которые лисьи повадки уважали, как часть наследия, культуры. Волки в этом плане были нейтральны, будучи более гибкими, чуткими к восприятию чужих эмоций они были терпимее.       ― Это не может больше продолжаться, ― говорит не громко, и смотрит. Смотрит сверху вниз своими невыносимыми глазами, что будто сороку охочую до безделушек, так притягивают внимание и всё существо Чонгука.       Не может, ― думает Чон. Упрямо сжимая челюсти.       Тэхён приходит каждый раз.       Просыпаясь ото сна в холодном лесу ранним утром, еще не скинувшим темную вуаль отступающей ночи, Чонгук привык встречать на своем пути Кима. Хотя бы оттого что во сне Чонгук отчего-то каждый раз пробирался на территорию лисов. Не койотов, что находилась ближе. Лисов.       Кажется, в первый раз это случилось после второго дня его восемнадцатилетия.       В ужасе проснувшись на чужой земле Чонгук, заснувший в своей постели, рядом с семьей, был готов впасть в истерику, раненым воем призвав к себе на помощь сородичей.       Тогда его нашел Ким.       В тот день они впервые поговорили, хоть и напуганный Чонгук едва ли был способен на конструктивный диалог.       На территории лисов он конечно же был, вот только в кругу волков, окутанный родным ароматом, словно мягким коконом. Сейчас же только-только пришедший в сознание – в самом уязвимом своем состоянии, находиться на чужой местности было максимально дискомфортно: каждый мускул был напряжен, рецепторы лихорадочно впитывали в себя окружающие детали, любую незнакомую воспринимая как потенциальную угрозу.       Чонгук скалился на Тэхёна: янтарные глаза сверкали непролитыми слезами, вызванные страхом, постыдной уязвимостью перед лисом.       Тем самым лисом с невозможными трогательными глазами.       Чонгуку не позволял позорно разрыдаться от несправедливости статус альфы, он же, авторитетный давил на сознание волчонка, заставляя утробно рычать в сторону белого лиса, не давая приблизиться в намерении успокоить напуганного парня.       Со временем Чон на свои ночные бессознательные прогулки стал реагировать иначе: страх никуда не делся, но он стал уступать в силе и масштабах, пропала истерика, стала появляться злость, стыд преобразовался в детскую обиду, чуждая территория перестала угрожать неведомыми запахами, даже корни деревьев, выползающие из-под земли стали знакомыми в узоре переплетений.       Чон более не страшился чужих мест, вот только теперь дрожать его заставляло иное.       Позавчера Чонгук проснулся на чужих коленях. Влажные волосы впервые утопали не в мягкой почве, а в нежных касаниях, под спиной он ощущал теплую плотную ткань, а не впившиеся в позвоночник камни, запах листвы и сырой земли перекрывал другой, более ощутимый аромат, на протяжении нескольких месяцев раскрывающий в себе все новые ноты и оттенки.       До этого были разговоры, успокаивающие касания, что теплым ветром скользили по плечам, голове, пока Ким провожал Чонгука к нейтральным землям. Чон и не вспоминал, что первые недели чурался чужого присутствия как ненавистного, внутри же воя от стыда и ничтожности, страдая от неполноценности, как альфы.       Исходящее от Кима спокойствие умиротворяло Чонгука, убаюкивало размеренностью эмоций.       Чуткое волчье обоняние улавливало скачки чужого настроения, что колкими импульсами отрицательного до мягких волн положительного. Не умеющий толком абстрагироваться от ненужных запахов, которыми порой фонтанирует окружение, Чонгуку было нелегко находиться в центре обширных сборищ.       Возможно из-за эмоциональной стабильности Кима, всегда веющей прохладной безмятежностью, Чон так быстро привык к его компании.       Привык... Вот только вынести её более не мог.       После того как он обнаружил себя у Кима на коленях они будто вернулись на долгие месяцы назад: Чон вспыхнул, оскалился от страха, скоро отпрянув от чужого тепла. Ким отпустил до обидного легко, вот только бледная кисть с длинными пальцами так и осталась в воздухе, протянутая вслед, будто желавшая ухватить, притянуть назад.       Чон в ответ сверкал желтой кислотой глаз, звериный зрачок вытянулся чуть ли не в полноценный человеческий, продолжая шириться, словно чёрная дыра. Ким так и остался сидеть, опираясь спиной о ствол огромного старинного дуба. Он ни сказал ни слова, только поджал блеклые губы ненадолго, точно в мышечном спазме.       Чон не пытался уловить его эмоциональный отклик, был слишком потрясён и взбудоражен, и просто бросился прочь, схлынув на ходу. В волчьем обличии он был намного быстрее, а убраться прочь хотелось со скоростью звука.       Дома легче не стало. Знакомые запахи впервые не успокаивали, казались приевшимися, раздражали, заставляя то и дело нервно порыкивать. Хотелось вернуться в прохладу леса, а не томиться в жаркой хижине. Хотелось ощутить мягкость чужих прикосновений, аромат теплого тела, сияние необыкновенных глаз. Хотелось ластиться, подлезть под руку, напрашиваясь на внимание.       Хотелось… Очень многое.       То, что было так близко, но не являлось дозволенным. Нормальным. Чонгук был альфой, хоть и младше Кима на два года, но альфой.       Как и сам Тэхён.       А будучи различных видов, у них, как пары не было и шанса.       Слишком разные.       Разные взгляды, устои, принципы. Разные убеждения, воспитание.       Единственное, что их объединяет – это статус. И будущее. Обоих в пару ожидает омега как недостающая частичка для полноценного существования.       Кима в скором времени ждет обряд Запечатления с лисицей, а Чонгука… Чонгуку другая пара не нужна.       Он в шестнадцать был привязан.       К глазам цвета двух радиальных переливов, к запаху, едва заметному, а оттого так отчаянно искомому. Он в шестнадцать принял душой свою звериную ипостась, сердцем – белокурого лиса, аквамариновым свечением взгляда, покорившим не только его волчий дух, но и человеческий рассудок.       Чон боролся, искренне, натужно. Избегал общества, хотя так тянуло подойти, заговорить, ощутить запах, присутствие. Чонгук прятал чувства, взгляды, проглатывал слова, ограничивал жесты.       А после стал просыпаться на лисьих землях…       ― Так не должно быть, ― вновь говорит Тэхён. Тон его мягкий, тембр низкий.       Далеко не все лисы могут похвастаться глубоким баритоном, волки – да, но уж никак не лисы.       Еще одна деталь, воспринимаемая с почти щенячьим восторгом. Чонгуку девятнадцать, но рядом с Кимом, ласкающим его слух нежным шёпотом "волчонок", звериное сердце трепетно сжимается в какой-то детской дрожи.       Рядом с Кимом не получается чувствовать себя взрослым.       И уж тем более альфой.       Чонгук смотрит злобно, кусает губы крупными клыками, покорно застыв у чужих ног, что не подобает его статусу. Ему бы встать немедленно, чтобы вровень с оппонентом, показав, что не уступает в силе. Что может дать отпор.       Он альфа – защитник своего клана, продолжатель рода Чон.       Он альфа – ведущий хищник, заимевший самый уважаемый статус.       Он альфа. Однако... подниматься не спешит.       Чонгук устал.       Устал бегать, чураться. Устал прятаться. Делать то, что не хочется, но нужно.       Скрывать то, о чем так давно и отчаянно мечтается.       Подавлять желания, что давно пытаются раскрыться. Истязать себя рамками и противоречиями.       Он прикрывает глаза, опуская голову, словно сдаваясь.       Ярости нет, даже злости на самого себя – привычной, приевшейся – тоже нет.       ― Просто уйди, ― выжимает из себя, словно последний оплот, сжимает веки, пытаясь собраться. Недавняя волна гнева утянула за собой все силы, оставив после себя лишь мелкую пену негодования и горечи. ― Устал. Я так устал…       Чонгук даже не осознает, что последнее в слух проговаривает, болезненно, с надрывом. Он никогда себе такого не позволял. Подтягивает к груди колени, упираясь в холодную влажную ткань шорт горячим лбом.       Он хотел немного отсидеться, обняв себя руками, может пустить слезу, повыть на глухой тягучей ноте, но рядом все еще ощущается чужое присутствие: знакомый, ставший родным аромат, изученный до каждой грани градации просто не дает развалиться у чужих ног.       Он же, черт возьми, альфа…       ― Чонгук. Он его по имени называет не в первый раз. Но впервые к нему так отчаянно взывает. Чонгук дергается, когда его руки сжимают чужие, голову поднимает, смотрит больными глазами, разъяренного полученной раной зверя.       ― Чонгук…       ― Пусти,― вырваться из хватки, оцарапав его ладони кажется страшным: Тэхён в своей шелковой тунике чудится слишком хрупким, белую ткань боязно запятнать даже грязью, представить там кровь просто невозможно. Чонгук только к себе руки тянет, пытаясь отдалиться, избежать прикосновений, а сам в итоге лишь притягивает ближе, чужие костяшки касаются груди, пальцы, почти переплетенные с собственными скользят по ткани тонкой кофты, ― Пусти, ― снова выдыхает Чонгук, это не просьба даже, настоящая мольба, ― пожалуйста, отпусти меня наконец!..       Тэхён рычит коротко, сбито, явно не выдержав. Из-за глубокого тона голоса этот рык едва ли похожий на лисий, а потому на Чонгука действует, он глаза распахивает, на чистых инстинктах скалясь в ответ и пока эта секундная вспышка полного средоточия на окружающей среде не проходит, Ким обхватывает Чонгука за талию, прижимая ближе, ограничивая в пространстве, схлопнув все волчье внимание только лишь на себе, заглядывая в глаза, с удивительным нетерпением вопрошая:       ― Почему ты постоянно убегаешь? ― он брови светлые заламывает; во время их непродолжительной борьбы растрепалась челка, белесые пряди рвано спадают на глаза, через них сияет ярко настоящий лазурит. Чонгук никак не может насмотреться, ― Зовешь меня так отчаянно, а потом с таким же упорством отталкиваешь. Зачем? ― Он руку поднимает медленно, Чон ее движение улавливает боковым зрением, а после чувствует, как та в волосы зарывается, после стекает на щеку невесомо, словно капля воды. На лихорадочной коже Чонгука она ощущается блаженной прохладой. ― Откуда в тебе столько жестокости? Скажи?       Этот чувственный шепот, полный печали и тысячи невысказанных слов усмиряет, умасливает обиду, поселившуюся в душе Чонгука, долгое время возраставшую подобно яме, после каждого брошенного в решетчатый капкан очередного сердечного порыва.       Чонгук спрашивал гневно «зачем ты постоянно приходишь?»       Тэхён, пойманный чужим вечно далеким присутствием, расстояние которого столько времени, так безумно хотелось обнулить, каждый раз думал то же самое.       Зачем ты постоянно приходишь, Чонгук?       Днем избегаешь меня словно плодов волчьего аконита, а ночью тянешься ко мне точно я — Луна. Твое единственное светило.       ― Сначала даешь ощутить себя самой дорогой, самой нужной драгоценностью, а придя в себя сбегаешь точно от мусора, ― шепчет, глядя из-под опущенных ресниц. От него впервые пахнет такой горечью, настолько концентрированной, что Чонгуку она чудится привкусом во рту.       Волки умеют прятать свой запах. Если бы Чонгук хотел – на территории лисов его никто бы не обнаружил так просто. Тэхён попадался на пути не по чистой случайности, нет. Чонгук звал его, манил, его аромат мог услышать только Ким. Он взывал к себе, но не требовал. Тэхён мог отказаться, остаться дома, он мог не приходить. Но как можно не пойти на встречу, когда зовет тот самый волчонок.       Маленький альфа впервые схлынувший у него на глазах, впервые глазами зверя взглянувший ни на родню, ни на друзей. Подаривший ему, Тэхёну свой первый волчий оскал, застывший вечным искусным изваянием в лисьей памяти, душе и сердце. Этот волчонок притягивал взгляд: черная шерсть, уверенная стойка.       Альфа – понял тогда Тэхён, продолжив впитывать в себя и другие детали чужого образа, личности. Запоминая. Храня и по сей день.       Три года прошло и кажется, что с каждым прожитым днем, с каждой новой вскрывшейся частичкой волчьей натуры, хотелось только большего.       Голод не получалось утолить.       Лисья жадность не имела границ, даже собственничество койотов не могло достигнуть подобных масштабов.       Чонгук тэхёновы фразы воспринимает упреком, хватается за шелк чужих одежд, шипит обиженно, сквозь дрожащие губы:       ― Я не хотел уходить… Но и остаться не мог. ― В глаза смотрит, впервые не скрываясь, впервые так близко, что дух перехватывает, сердце сжимается от нахлынувших ощущений, касаний, таких приятных, так долго, нетерпимо желаемых, ― Я не знал, что ты думаешь. Что ты такое мог предположить.       Чонгук прочь отпрянуть уже не может. Он как альфа добившийся своего, отпустить уже не в силах, обнимает за плечи, натыкаясь пальцами на косточку ключицы, проводит по линии, выпирающей из-под горячей кожи, вырез туники бесстыдно обнажает её, хрупкую, чужому взгляду. Не только Чонгука. Других тоже.       Чонгук рычит от одной только мысли, не отводя глаз от тех, что напротив, не опуская руки с теплоты бархатной кожи, другая по-прежнему сжимает плечо, прихватывая белую ткань.       ― Не злись. Не бойся, ― не поднимая голоса выше шепота, ласкает горячим взглядом, хриплым тембром Тэхён, ― Если бы я знал, что ты испытывал все это время, волчонок…       Он кончиком носа проводит по лбу Чонгука, прочерчивая путь вниз к скуле, выдыхает прямо в кожу, не стесняясь шумно дышать. Он альфа, у него от запаха любимого, прежде недоступного, но сейчас такого близкого и трогательного оборотня сводит челюсть, от сдерживаемого порыва пометить отпечатком узких и длинных лисьих клыков, тело прошивает потом. Чонгук благородному поведению лиса, однако, не вторит, он говорит, прижимаясь к напряженной шее лицом, вбивая каждое слово в тэхёнов эпителий:       ― Мне было всего шестнадцать, Тэхён, а ты связал меня. Зачаровал... Кто из нас жестокий?       А после безнравственно, просто потому что "можно" и "дорвался", – так по-волчьи, – проводит языком, смакующе медленно, по чужой коже, от яремной впадины и до острого угла нижней челюсти. Тэхён реагирует тут же: шипит не лисом, а настоящей гадюкой, хватая Чона за подбородок. Губы, прокладывающие себе путь к тэхёновой мочке так и остаются приоткрытыми. В эти яркие, сочные губы лис и впивается поцелуем.       Долго сдерживаемое желание прикусить за шею, вымещается по итогу на более мягкой, податливой плоти. Чонгук обхватывает плечи обеими руками, взбудоражено прорычав в тэхёнов рот. Лис за талию придерживает, чтобы как можно ближе к телу, а после, не выдержав левой вновь хватает за подбородок, наклоняет лохматую черноволосую голову, заставляя шире раскрыть рот, толкаясь языком все дальше в мокрый гостеприимный жар, специально напарываясь на острые зубы, вызывая раззадоренные порыкивания младшего. Тэхён не может перестать запальчиво припадать к чужому рту даже когда собственная слюна с подбородка каплей ползет вниз к кадыку.       Губы Чонгука мягкие, горячие, пульсирующие от постоянных укусов, Тэхён отрываясь от них не может перестать касаться. Ведет носом по влажным изгибам, Чон подставляется покорно, его запах кружит голову, его взгляд из-под полуприкрытых век выбивает из легких весь кислород. Янтарные глаза смотрят жадно и глубоко – Тэхён не может отвести своих.       Он покорён.       Теперь, познав тепло чужого тела, увидев каким жадным и жаждущим Чонгук может быть, он не сможет его от себя отпустить.       Оборотни белого окраса считаются скупыми на эмоции. Их чувства трудно разглядеть, да и по запаху не услышать. Не потому что их нет, просто спрятаны намного глубже, проявляются глухо, блекло, не так как у обычных перевертышей. Однако, если произойдет что-то достаточно масштабное, способное расшатать чужую крепкую стабильность, эмоциональный отклик словно сход камнепада – раздавит все на своем пути, только лишь достигнуть цели.       ― Прости, волчонок, ― без всякого сожаления шепчет Тэхён, ненасытно всматриваясь в янтарь чужих глаз, ― но я тебя больше не отпущу. Как бы горько ты не плакал, как бы сильно не злился…