оттепель

— Ладно, — тихо-тихо выговаривает Юнги своим шепелявым ртом, и его остывшая бледная до синевы кожа щеки неумолимо отлипает от плеча. — Я пойду. — Куда? Бедняга Намджун, уже было задремавший, кое-как разлепляет глаза и тут же зябко ёжится, потому что темнота в комнате делается белёсой и какой-то зябкой, хотя окна плотно закрыты, да и обогреватель работает на совесть. Столько снега в городе давно не выпадало. Юнги садится в сугробе скомканного одеяла, и свет от уличного фонаря вычерчивает холмики позвонков на его ссутуленной худенькой спине, белой, как рисовая бумага. Намджун смотрит на крохотную фигурку, словно неживую, словно полиуретановую кожу, и от чего-то не осмеливается прикоснуться, хотя стоит только руку протянуть. Юнги пожимает плечами дёргано, похоже на сбой в телевизионной картинке, какие бывают во время сильного дождя. — Какая тебе разница? Голос его шелестит, подобно иссушенным листьям поздней осени, накануне настоящих холодов. Неприятно. — Мне есть разница. Ты что выдумал? Ночь, там, на улице, снега полно, холодища жуткая… Я тебя чем-то обидел? Фигурка выдыхает совсем невесёлый смешок. — Лучше бы обидел, было бы не так сложно. Намджун хмурится, совершенно ничего не понимая, ведь Юнги такой холодный и неживой, как рыбина, выложенная на лёд в витрине магазина. А совсем недавно был горячий и живой, живой и горячий. Его тонкие от постоянных перекрашиваний волосы стрелками липли к вискам и лбу, и щёки пылали, и глаза блестели, и не было ничего в мире прекрасней. В Намджуне есть Сердце, и оно горячее всего во вселенной, оно всегда было пылким и живым, но сейчас оно пламенеет так, как ещё не горело никогда. Да, он Юнги совсем не понимает, ещё ни разу не сумел его понять, но нутром чувствует в нём что-то особенное, что-то очень важное, такое, что ни за что нельзя упустить. Поэтому он тоже садится, обнимает хрупкую куколку поперёк тощей впалой груди, поперёк безвольно опущенных рук, прижимает к себе, и осторожно ложится обратно прямо так, увлекая за собой. — Никуда не пойдёшь. Юнги — и правда он, что ли, рыба? — не сопротивляется, не ёрзает даже, хотя ему явно не удобно так лежать, не спорит даже, только выдыхает — отрывисто и тихонечко, как-то обречённо до спазма в широкой доброй груди. — Что я сделал не так? — Ничего. Ты просто есть, и этого уже больше, чем достаточно. Странный он, этот Мин Юнги, честное слово: и сотни справочников не хватит, чтобы его разгадать. Молчун такой, смотрит куда-то в сторону всегда, тихий до мозга костей и какой-то неуловимо грустный. Недотрога и весь в себе, запертый на сто тысяч замков со сверхсложными кодами, колючий, словно и правда покрыт взъерошенной рыбьей чешуёй. И, казалось бы, хрен с ним, пусть себе лежит на дне собственного внутреннего болота — Намджун бы честно не трогал, не раздражал собой. Но два раза в неделю, всегда по четвергам и воскресеньям, он принимает приглашение на ночёвку, и, только оказавшись в постели, полыхает пламенем тысяч лесных пожаров, словно и не было в нём замкнутости, словно не холодна его кожа, словно в нём страстей на целую планету, словно всё в нём горит и требует выхода, требует прикосновений, поцелуев, близости. Словно он не одинокий до мозга костей. Поэтому Намджун два раза в неделю, с четверга на пятницу и с воскресенья на понедельник, не спит до рассвета уже пару месяцев, только дремлет с полчаса, а потом долго-долго смотрит сквозь постепенно рассеивающуюся темноту на хрупкие угловатые плечи, острые ключицы, беззащитно открытую шею, которую обхватить хватило бы и одной руки, на короткие каштановые ресницы, беспокойно подрагивающие во сне, прямые, как наконечники стрел. Он понятия не имеет, как Юнги спит без него и спит ли вообще, но в его руках он всегда расслаблен и открыт, только крохотная морщинка между бровей почти никогда не разглаживается, обнажая какую-то обречённую готовность к самому плохому. — Я тебе противен, да? — Нет. И это — самое хреновое. Намджун теряется окончательно, только обнимает покрепче. — И что, — шепелявит Юнги, и Намджун представляет, как сейчас его юркий розовый язык касается нёба не совсем там, где нужно для того, чтобы звуки выходили ладными, — мне делать, когда тебе надоест меня трахать? — Что? Да ты чего выдумал? Я же совсем… — Нет. Не надо вот того всего, — ровно-ровно на одной ноте выдыхает Юнги. — Сейчас расскажешь, что ты всё это не про секс, и сам себе будешь верить, потому что ты такой хороший, Намджуни, что мне даже как-то жалко тебя пачкать собой. Ты слишком хороший, но я тебе надоем. Тебе надоест, я всем надоедаю. И настолько это откровенно, что зажмуриться бы слезливо, но Юнги говорит равнодушно, так равнодушно, словно даже эта острая боль его ему самому скучна и не интересна. Поэтому Намджун всё же жмурится, тепло выдыхает в затылок сейчас неравномерно каштанового цвета. Юнги красит волосы сам, как придётся, и от этого похож на огородное пугало. Самое трогательное и хрупкое пугало в мире. — Юнги… — Что? — Всё не так. Совсем не так. — Я хочу уйти. Чтобы не привыкать к тебе. — А я хочу, чтобы привык. Опять колючий маленький смешок. — И что мне делать потом? Это же дело пары минут — привыкнуть. А отвыкаешь потом годами. И замолкает, совсем замолкает — не только шепелявым розовым ртом, но и кожей, и кровью в венах, и мыслями, и даже дыханием. Намджун спрашивает себя, сколько же раз этому крошечному человеку, которого, кажется, легко можно положить в карман на худи и носить с собой, чтобы отогрелся, приходилось вот так тратить годы, чтобы отвыкать от кого-то отвернувшегося. Тишина сворачивается тугим змеиным кольцом. — Малыха, я… — Не называй меня так. — Не нравится? — Нравится. — Тогда буду. — Намджун упорный, когда горит, когда сердце его, большущее и доброе, пылает так, что дышать трудно. — Малыха-малыха-малыха-малыха, по восемьсот раз в день буду это говорить. — Я тебя старше. — Малыха-хён, — Намджун идёт на крохотную уступку, но обнимает крепче. — Ты такой красивый, что у меня живот скручивает. И такой малюсенький. Ты… — Перестань. Намджуну неудобно тоже вот так лежать, поэтому он просто переворачивает лёгонького, как пёрышко, без труда укладывает на себе, укрывает одеялом, и осторожно пытается заглянуть в глаза. — Я хороший. — Я в курсе. — Нет, я совсем хороший. И тебе не придётся отвыкать. Слышать тихие усмешки было очень неприятно, но видеть её сейчас — как лезвием по коже: вроде и не больно, но колко и страшно, что вся кровь из пореза выльется. — Ты очень наивный, — говорит Юнги, безропотно укладываясь, как велено, и даже мягко упирает розоватую подушечку указательного пальца Намджуну в лоб. — И горячий. Я же говорю, что ты сам себе веришь. А потом всё случится, и ты будешь себя винить… Зачем тебе это. — А если я влюбился? — Пф. На самом деле, Намджун — хоть и наивный и ребячливый — к такому серьёзно относится и слов на ветер не бросает, и сейчас, только сказав это, понимает, что не врёт. — Я не хочу оставаться без тебя. И вдруг Юнги улыбается: розовые губы растягиваются, и от этого на щеках появляются едва заметные ямочки — Намджун мысленно прощается с собственным сердцем. И в глаза даже смотрит, и по щеке гладит, и выглядит так, словно ему радостно, только он рыба, рыба и есть. Лежит себе на своей ледяной витрине, слепо таращится в потолок мёртвым оранжевым глазом. Словно в голове у него звучит собственный тихий голос, говорящий что-то, Намджуну недоступное, но ужасно грустное и какое-то непоправимое. Только Юнги этого голос слушает, даже глаза прикрывает так, словно он — кот, и его за ухом хозяин чешет. У Намджуна мурашки идут по коже. — Хорошо, — вдруг выдыхает рыбина человеческим шёпотом, и кивает. — Хорошо, я сегодня не уйду. Ненавижу холод, просто ненавижу. У меня внутри никакого тепла нет, я льдом покрываюсь. — Я тебя согрею. Ничерта Юнги не верит, конечно, и боится этого самого тепла, но больше не спорит, только голову укладывает на округлом плече и закрывает глаза. А Намджун даже особо тяжести не ощущает. Словно Юнги внутри пустой. Только вот пустоту же всегда можно чем-то наполнить, если только хоть один замок открыть. — Малыха… — М? Намджун осторожно гладит паутину ещё влажных волос. — Я правда в тебя влюблён. Честно. И это со мной впервые, если хочешь знать. — Тогда… — эти слова шепелявой рыбе даются непросто, но Намджун слышит тихий щелчок, с которым самый крохотный затвор, уже заржавевший кажется, приоткрывается, чтобы впустить немного тепла. — Тогда, пожалуйста, терпи меня так долго, как сможешь. — А если у меня получится всегда? — Тогда я проживу долго. Зимнее колючее солнце робко заглядывает в окно, отражается лучами от снега, и Намджун смотрит, как во сне подрагивают короткие каштановые ресницы, слушает едва различимое сопение, мягко гладит хорошенькую переносицу снизу вверх, разглаживая тревожную складочку между тонких бровей. А через неделю Юнги — утром среды — криво и неумело, но всё же улыбнётся во сне, смахивая рукой телефон, пищащий будильником, и только уютнее устроится под боком самого лучшего в мире Намджуна. Своей лучшей и самой удачной попытки поверить. OWARI