Полшага

— А интересно, — раздумчиво тянет Ичимару, — мне тут пришло в голову, Изуру… Ты успел послужить в Пятом, Четвертом, Третьем отряде… следующий на очереди Второй, так ведь? Вот ты скажи, тебе какая должность больше по вкусу: шпиона, тюремщика или палача? Кира старательно затягивает последние узлы, сдувая челку с лица. Молчит. — Нет, шпион из тебя не выйдет, пожалуй, — не унимается Ичимару. — Лицом торговать совсем не умеешь, все сразу видно: где симпатию проявляешь, где сурово осуждаешь… вот-вот, ага, точно как сейчас. А чего осуждать-то, Изуру? Тебе же нравится. Не-а, не возражай, не поверю. Кстати, слева неплотно завязал. И правда, слева толстая мягкая веревка провисает, нарушая строгую геометрию узора. Кира осторожно поправляет ее, стараясь не испортить остальное. Веревку он выбирал долго, перещупал все, что было в лавке подходящего по толщине: чтобы не кололась, не заламывалась, чтобы была сочного соломенного цвета. Торговец весь извелся, не зная, как угодить придирчивому покупателю. Но искомое все-таки нашлось, и даже в нужном количестве. — И с тюремщиком тоже ладно не будет, — Ичимару самозабвенно развивает тему. — Слишком тебя просто уговорить. Тут поддаться, там отвернуться, здесь пожалеть какого-нибудь беднягу, уступить, забыть о правилах по мелочи. Все лейтенанты так делают. А вот тюремщикам нельзя, нет. А то ведь удерет, а тебе и отвечать… ай! — Больно? — Ну, пожалуй что еще нет. Но будет, если ты продолжишь. Ты вот прям уверен, что это так делается, Изуру… у-у-уй! Изуру! Это обязательно?! — Да, капитан. Обязательно. Тихо скрипит — почти поет — система блоков, когда Кира плавно тянет за веревку. На блоки он не смотрит: сам считал, проверял несколько раз с нужным грузом — все работает как надо, осечки не будет. Так что можно неотрывно смотреть на Ичимару: на бледнеющее лицо, морось испарины над верхней губой, прокатывающиеся желваки на щеках… Ичимару в жизни не скажет вслух, что ему по-настоящему больно. Не признается, скорее уж сознание потеряет, но терпеть будет до последнего. Поэтому надо быть втройне осторожным, ловить мельчайшие изменения — дрожь ресниц, стук сердца, — чтобы остановиться вовремя. И Кира останавливается — он чувствует, когда уже пора. Фиксирует веревку, отходит на шаг. Тусклая медь веревки поверх фарфорово-белой кожи, ромбы и треугольники узора. Зрелище завораживает, и Кира стоит несколько минут, совершенно неподвижный, переживая и запоминая пронзительный восторг от дела рук своих. Шибари — настоящее искусство, если делать все правильно. И ничто так не подчеркивает красоту обнаженного тела, как беспомощность. В тишине преувеличенно ровное дыхание Ичимару слышится очень отчетливо. Кира пододвигает к себе коробку со всякими забавными мелочами: в этой игре не должно быть проигравших; он свое удовольствие — эстетическое — уже получил, теперь очередь Ичимару. — Что сегодня? — спрашивает Ичимару, почти не разжимая губ. — В прошлый раз ты начинал с воска… Кира не может сдержать улыбку: любопытство капитана неуемно даже сейчас. Хотя что ему толку, если он и получит ответ? — Немного загадок, — отвечает он и сноровисто завязывает Ичимару глаза плотным черным платком. — Да ты у меня садист?.. — а еще Ичимару ухитряется шутить в самой невыгодной для себя ситуации. — Это не так называется, капитан. В руке Киры кусочек льда, окутанный слабеньким кидо, чтобы не таял раньше времени. — Да, а-ка… ах! Изуру, ну ты… — на этом способность говорить членораздельно Ичимару все-таки отказывает. Дальше следуют только вздохи и стоны — когда Кира проводит льдышкой вокруг сосков, по губам, по внутренней стороне бедра. Ичимару, в общем, угадал — после будет воск, а потом что-нибудь еще, Кира сам пока не решил. Если расписать программу заранее, капитан почует. Как-то ему всегда удается перехватывать планы Киры, даже если тот ни словом не обмолвился о них. Сдержанность покидает Ичимару, он выгибается, насколько позволяют веревки, ловит губами пальцы Киры, поднесенные к лицу (откуда он это-то знает, с завязанными глазами?!). Это так странно чувствовать — у Киры по спине бегут мурашки, тихо звенит в ушах, и сердце колотится, как после пробежки. Неловко признаваться себе, но Киру заводит уже само то, сколь много Ичимару ему позволяет. И с каждым разом они заходят все дальше — на полшага, чуть-чуть, но ведь когда-то все началось с обычного массажа, со сведенных усталостью плеч, с нажатий, которые не могли не быть болезненными. И с тихого смеха Ичимару: «Продолжай, Изуру, мне нравится». «Нравится, когда больно?» — переспросил тогда Кира, а Ичимару ответил: «Нет. Нравится, что ты позволяешь себе причинять мне боль, а я могу себе позволить от тебя это принять». Получилось крайне запутанно, и Кира до сих пор не уверен, что правильно понимает, в чем дело. Но… кажется, это уже не важно. Потому что ему нравится тоже, и еще как. Кира подходит вплотную к Ичимару, так, чтобы разгоряченная, растревоженная веревками, льдом и воском кожа чувствовала прикосновение одежды, и шепчет прямо в ухо, борясь — пока еще борясь — с желанием прихватить нежный хрящик зубами: — Если мне суждено служить во Втором отряде, капитан, я хотел бы стать… дознавателем. Ичимару смеется, облизывается, изворачивается всем телом, пытаясь потереться о Киру. — Вот это у тебя хорошо должно получиться, Изуру! И Кира все-таки не отказывает себе в удовольствии: прикусывает кончик его уха, а потом коротко лижет. От тихого низкого стона низ живота наливается теплой тяжестью. Кира не знает, насколько далеко ему позволено будет зайти. Но все, что дают, он возьмет. И не станет сожалеть ни минуты. В следующий раз в коробке окажется флакон смазки. Так, на всякий случай: а вдруг пригодится для чего-нибудь…