Асистолия

Иногда его охватывает чувство странной, невосполнимой потери. Это случается нечасто, и в такие моменты Кристоф неизменно оглядывается на Анеску — ту, что всегда рядом, ведь их связь крепче, чем у любых других каинитов — узы крови, помноженные на любовь смертных. Даже спустя девять сотен лет Кристоф по-прежнему влюблен как мальчишка. Говорят, каиниты не способны на любовь, и иногда они смеются, вспоминая эти глупости. В глазах Анески Кристоф видит нежность ничуть не меньшую, и что это, если не ответ. — Я счастлива, — шепчет она в их самые сокровенные моменты, а Кристоф забывает обо всем на свете, слишком одурманенный ее словами, мягкостью кожи и запахом крови. Это слишком, и легче поддаться, не оставляя места для лишнего. Все хорошо, разве нет? Они влюблены и счастливы. — Поцелуй меня, — просит Анеска, улыбаясь ласково, пока ночь за окном зовет, благоухая страстями и жизнью. Ночь — время детей Каина, время голода и насыщения. У Анески взгляд сладострастный, губы разомкнуты, словно в приглашении. — Поцелуй. И он целует. В шею, где нежнее и уязвимее всего. Свою ненаглядную. Кожа скользит под клыками, впуская его. Кристоф знает: не больно, лишь опаляюще-пронзительно, до тихого стона, до сведенных судорогой пальцев. Анеска подается к нему всем телом, Анеска дрожит — и не потому, что холодно или страшно. Кристоф гладит по волосам, помогая настроиться на их общий ритм. Анеска. Его спасительница, подруга, возлюбленная. Дитя. Кровь ее слаще самого сладкого меда, что ему доводилось пить еще при жизни, а от вида прозрачно-голубых жилок под кожей голова идет кругом. Анеска сохранила свою прижизненную прелесть, а может, и поболей того — Кристоф не помнит, какой впервые увидел ее, не помнит, что почувствовал в тот самый первый миг. В конце концов, он был совсем плох тогда и корчился от боли. Анеска, в те дни еще кроткая монахиня, поила его, придерживая голову, как ребенку. То, как она поит его теперь, ощущается гораздо ярче, и забыть это невозможно. Едкая кровь Цимисхе давно покинула охладевшее тело, уступая место горячей витэ Бруджа и еще многим и многим после. Но даже сквозь примеси чужого и отвлекающего Кристоф безошибочно определяет — моя. То, что положило начало. Исток при полноводном русле. Когда-то он твердил ей про проклятие, и Анеска неверяще тянулась к щеке, проверяя, так ли холодна, и в глазах ее был страх, и пахло от нее жизнью и солнцем, и девственной кровью, нетронутой поцелуями. Когда-то Анеска последовала за ним прямо в логово чудовищ, а он был готов устремиться за ней хоть на край света, лишь бы спасти от своей участи. Когда-то страх за свою бессмертную душу был чем-то большим, чем просто набором слов. Когда-то Кристоф и Анеска искали Искупления. Они уже не помнят об этом. Анеска смеется и шумно дышит, неотличимо от настоящего дыхания. Ее жажда почти осязаема, но она не спешит, отдаваясь ощущениям, слабея в его объятиях — чтобы потом восполнить с лихвой. Все вампиры любят игры на грани голода и насыщения. Только в такие моменты можно почувствовать себя… … живым. Кристоф почти готов вспомнить. Следуя инстинктивному порыву, он позволяет ладони скользнуть к груди возлюбленной, где мягко и приятно на ощупь, пусть даже интерес к подобным частям тела у сородичей не столь ярко выражен, как у смертных. Но ведь это Анеска. Быть может, ей будет приятно, и… Ее сердце не билось. Это до смешного очевидно, но оно не билось — и Кристоф вспоминает вдруг, что убил ее — много, много лет назад. Кровь, заполнившая рот и горло, до самого желудка, на одно короткое мгновение теряет вкус, и извечный холод возвращается, словно и не было кормления вовсе. "Мы проиграли". Где-то глубоко внутри человек-Кристоф кричит от ужаса, и Кристоф-вампир чувствует, что готов закричать тоже. "Искупление, Голконда. Я… помню. Мы проиграли". В дюйме от его лица Анеска открывает глаза. В них нет ничего, кроме алчного вожделения. Она вытягивает шею и кусает, придерживая затылок. Приглашая продолжить, подставляясь; пятна алого и белого, мелькнувшая острота клыков и хищный оскал. Кристоф хрипло выдыхает — имитацией работы легких, не больше — пока из него тянут витэ, и в комнате стоит тишина, разбавляемая лишь звуками кормления. На слух и впрямь — поцелуи. Словно они в самом деле… — Мы давно мертвы, — шепчет Кристоф, пока она пьет с лицом счастливейшим; багровое тонко и мерно стекает по подбородку. — От нас ничего не осталось. Анеска улыбается, не слушая. Ей нет дела.