Togetherness

Больше всего на свете Бартон хотел бы… Как нормальные люди. Радоваться первым словам младшего сына. Гордиться спортивными успехами старшего. Отгонять от дочери юных кавалеров и ворчать на нее за слишком высокие каблуки (ведь только вчера на прогулке он крепко держал ее за капюшон, чтобы не упала). Помогать супруге застегнуть платье на спине и молча целовать в обнаженное плечо, восхищаясь ее не блекнущей с годами красотой. Как. Нормальные. Люди. Но… — Прости, Лора. Я подвел тебя. Я не герой. Ему не нужно ничего объяснять — супруга подходит и ласково накрывает его губы своими теплыми пальцами. — Герой. Просто не нашей войны. В улыбке Лоры сквозит печаль, и Бартон молча опускает голову, не найдя в себе сил посмотреть ей в глаза. Он уже знает, что слез не будет, но от этого ничуть не легче. Клинт устало щурится и стискивает руки в кулаки. Просто теперь это все, что он умеет, — делать больно. Но он больше не здесь. Не с ними. Не дома. Взгляд заволакивает туманом равнодушия к суете чужих — родных? — жизней вокруг. Сопротивляться вязкой апатии не получается. Внутри пусто и холодно. Кажется, если крикнуть, послышится одинокое эхо. В его мире вновь случилась война. Он выжил, но не вернулся. Лишь много дней спустя Лора сможет признать, что уход Бартона не стал для нее неожиданностью. Она знала, что так будет. Возможно, даже с самого начала. Старательно гнала прочь тревогу и мысли о будущем, но уже давно замечала перемены. Чувствовала — что-то не так. Видела, что муж уходит в себя все чаще и глубже. Все дальше от семьи. Что по-своему умирает — для того Клинта, которого она знала. Бартон собирается с мыслями, чтобы сказать что-то еще, что-то правильное, но ненужное никому из них. Что не готов день за днем подвергать Лору и детей опасности. Что такому, как он, все же лучше в одиночку. Что любит и очень виноват перед ними. Что однажды дети вырастут и поймут… Он вовремя осекается, добавив лишь еще одно «прости». Все прочее кажется затертым и бессмысленным настолько, что даже как-то неловко озвучивать. И ещё. Все прочее — просто-напросто ложь. Клинт всегда искусно распознает ее — любую, кроме той, которую внушает себе сам. Однажды утром, проснувшись от очередного кошмара, он долго рассматривал залитую солнечным светом комнату, мирно спящую у него на груди Лору и свою испещренную боевыми отметинами руку, что судорожно сжимала яркое, в цветочек, одеяло. И не узнавал ничего, кроме собственных шрамов. В голове одна за другой всплывали даты, места и битвы, когда они появились. Следом молнией вспыхнуло осознание, что ему пора возвращаться. На войну. В опасность. В пропасть. На смерть. Что там — его настоящее. Все, что имеет хоть какой-то смысл. Клинт больше не знает, не умеет по-другому. Обнимать жену. Целовать детей. Готовить им завтраки по утрам. Вместе делать уроки. Ремонтировать дом. Все стирается из памяти пугающе легко, так, словно ничего и не было. Сердце колотится, мышцы горят огнем, руки сжимают невидимое оружие. Бежать. Сражаться. Убивать. Умирать. Скорее, скорее, скорее… Бартон искренне хотел разделить и провести с Лорой всю свою жизнь. Так он думал в день свадьбы и несколько лет после. Вот только упустил из внимания то, что «жить» — уже давно не про него. Не заметил, где и когда пересек эту границу, — знал только, что обратной дороги нет. Или он просто не хочет ее искать? Или есть что-то еще, там, рядом с ним? Романофф терпеть не может балет, непрожаренное мясо, красный цвет и флиртовать (если только это — не в рабочих целях). Никогда не опаздывает. Предпочитает черный кофе без сахара и молока. Не оставляет ни одно сообщение непрочитанным и отвечает почти мгновенно. Порой заплетает несколько рыжих прядей в тонкие косички, потому что это напоминает о детстве, которого у неё никогда не было. Бартон помнит как дважды два все, что с ней связано. О том, почему так, старается не думать. И еще о том, что он, словно наркоман, не может жить без новой дозы адреналина и боли… Что это — уже не снаружи, а внутри. Что семья — это человеческая часть, которой в нем преступно мало и с каждым днем все меньше. Как и в ней. Что им уже не выбраться из этого омута. А он не хочет и пытаться. С Лорой — жизнь. Тихая, размеренная, спокойная. Простая. С мирным небом и прочной крышей над головой. С планами на завтра. Но для Бартона смерть — ближе, привычней, понятней. А для Романофф она — второе имя. Он не делится с семьей своими кошмарами. Никогда, как бы мучительно ни прошла ночь. Зато едва проснувшись, еще до первой кружки кофе, вслепую набирает сообщение Наташе. Кнопки старого телефона со стертыми цифрами тихо поскрипывают. «Локи сбежал». «Альтрон возродился». «Нас предали». «Все погибли». Пару минут спустя он получает от неё похожий ответ. Становится чуть легче. Такое вот «доброе утро». Личное, грустное, покалеченное… Только их. И больше ничье. Они замыкаются друг на друге и общем — выжженном, опустошенном, окровавленном — мире. Каждое движение, каждая минута одного пронизана мыслью о другой, пусть даже они на разных концах Земли. Клинт и Наташа незаметно для самих себя вплетаются друг в друга все глубже, все сильнее. Алой нитью, разорвать которую уже не под силу никому. Стежок, еще один. И еще. Она крепнет и натягивается с новой встречей, совместной битвой, открытыми ранами и горькими потерями. Не сговариваясь, они решают не спасаться — зачем? — и быть рядом — просто так. То, что между ними, вряд ли поддается четкому определению. «Изучить! Систематизировать! Разобрать на атомы и разложить по полочкам!» — заходится в вопле голос разума. Клинт не ученый, но опытный боец с привычкой подвергать анализу каждый сантиметр пространства и любую потенциальную угрозу. Просто чтобы продлить свое пребывание на этом свете. «Выжить» — на человеческом. Теперь эта особенность играет с ним очень, очень злую шутку. Любовь — для детей. А они выросли слишком давно для того, чтобы помнить правила этой игры. Между ними — давно оплаченный долг. Между ними — неподвластная времени боль. Между ними — не знающая солнца тьма. И мерзлая пустота, в которой каждому из них не дает потеряться только рука другого. Пьяные ночные исповеди их демонов. Заплетающиеся голоса и переплетенные пальцы. Неловкие тайны и усталое молчание. Одна группа крови. Конечно, самая редкая. Их разговоры — шершавая тишина, горячий чай и осторожное перевязывание ран. Их поцелуи — ломаные в одинаково кривой улыбке губы. Их прикосновения — общие шрамы, которые они знают наизусть и могут найти с закрытыми глазами. Их близость — больная, безысходная, сумасшедшая, обреченная, абсолютная. Их «я люблю тебя» — имена, произнесенные так, что все ясно без лишних слов. «Наташа» происходит от латинского «наталис», что значит «родной». У Клинта Бартона нет никого роднее, чем она.