Школьная жизнь ужасна, пока не появляется друг.

Она проснулась ранним утром, Витя ещё спал, осторожно выбралась из кровати и быстро натянув одежду, тихо, как мышка, выбралась из квартиры. Надо быстрее домой, а то завтрак она не переживёт, итак была эта клубника и алкоголь. В последнем наверно месячная норма калорий. А ей нельзя, нельзя быть такой жирной. В модельное агенство не взяли, значит лишний вес есть. И чему там ей Алина завидовала? О, какой красивой фигуре идёт речь? Интересно, а Алина любит себя? Ну в смысле своё тело, надо будет спросить. Вчера она в какой-то момент поймала себя на такой мысли, что просто не может подойти спокойно к зеркалу. Хотелось разбить его, или завешать чёрный тканью, как делали на похороны. Нет, она просто не видела себя красивой, где эта красота, где? Почему она не видит? Она видела, что её топ не плотно на ней сидит, но это скорее из-за складок жира, просто не может их обтянуть. Она же просто отвратительная. И почему об этом все молчат? Неужели так сложно сказать правду? Тихо заходит домой, боясь разбудить отца, но Валерий уже собирался на работу. — Привет, а ты чего так рано? С Витей поругались что ли? — Привет, да нормально всё, просто подумала, что завтрак это не для меня. — Дель, слушай, я там у тебя на столе деньги оставил, может купишь что-то себе? Не знаю там, платье или что-то другое, на твой вкус в общем. — Ого, с чего такая щедрость-то? — Ну просто захотел, чтобы ты что-то купила. Ладно я побежал, завтрак на столе, поешь хоть немного, пожалуйста. Девочка только кивнула закрывая за ним дверь, на столе была овсянка с фруктами. Калории. Он не понимает, что овсянка это нифига не диетично? Выковыряла из неё небольшие кусочки фрукты, и прожевала их за секунду. Ну вот и завтрак, кашу же просто вылила. Так сегодня же они с Алиной должны написать заявление на этих гандонов. Инна говорила, что встречаются у её дома. Посмотрела на часы, ещё три часа до десяти, можно покрутить обруч. В десять она уже стояла у дома подруги, переминаясь с ноги на ногу, всё-таки папа был прав, надо одеваться теплее, ладно, она честно обещает себе, что наденет кожанку с мехом, и шарф и шапку. Нет с шапкой она уже переборщила. Наконец-то из подъезда вышла подруга, которая наверно была одета также прохладно, как и она. — Привет, ну что пошли? Алина нас ведь с участком ждет? — Ага, — Деля понурила голову, ей самой-то не очень сильно писать на них заявление, какой толк, всё равно не найдут никого. — Так, а теперь рассказывай, что поизошло? И почему встречаемся у моего дома, да ещё и без лишних ушей Алины, так сказать. — Расклад плохой был. — В смысле? И на, кого гадала? — На нас с Витей, на будущее. Там смерть, Ин. — Смерть? Погоди стоп, а может… — Что может? Вот что?! Пиздец, вот что! — Тихо успокойся, может она была больше в переносном смысле? Откуда ты знаешь, что правильно истолковала? — Ты думаешь… — Уверенна. Может это, как перерождение. Смерть тебя старой, и появление новой? — Я об этом не подумала… — Вот видишь, как в жизни всё бывает, не парься слышишь. У участка уже стояла Алина, глаза нервно бегали из стороны в сторону. Одета была, как всегда. Короткий голубой топ, розовая юбка, золотые легинсы и красная кожанка. — Привет, сори, что так выгляжу, дома по оффициальнее не нашлось. — Плевать, их должен волновать твой вид в посленюю очередь. Заходят в помещение, невольно сжимая руки друг друга. — Мы завяление подать, — говорит Аделина, садясь на стул, Холодова только кивает. — Заявление, — мужчина лет тридцати усмехается. — Ну подавайте, на что жалуемся? — На изнасилование. — И кого из вас? Или вас обеих? — Её, — она показывает пальцем на подругу. — Ну пишите, что ли. Алин, ты меня помнишь? — он снова усмехается. — Нет не помню, не мешайте пожалуйста, — она опускает глаза и прикрывается волосами. — А я помню, понравилась ты тогда, такая молодая, а столько умеешь, — он улыбается сальной улыбкой, резко хватает за волосы и смотрит в её лицо. — На, кого ты заявление вздумала писать? Я же знаю, что шлюха уличная, чё кто-то не дал, теперь упрятать его надо? — Хватит, — жестким голосм говорит Аделина. — Я там была, вместе с ней. — Вместе с ней, — он отпускает волосы. — Ну тогда будь добра поделись. — Это ночью было. Мы с ней встретились тогда на улице. Часа три может было. Ещё геноцид начался. Поймали попутку, чёрная машина. Мужчине лет тридцать наверно. Высокий, накаченный, весь в тату, он сказал, что отвезет нас, потом наставил на нас пистолет и сказал, чтобы мы выходили. Алреса не помню. Там был парень, лет двадцать, снимал нас. Точнее её. Алину, он изнасиловал Алину, я это видела. — А, чего тебя тогда не тронул? — Дело не дошло, мы сбежали. — Интересно, а как докажите? Было давно, медик уже проверить не сможет. Да, и кто исключает вариант, что ты не такая же? Может вместе с ней на трассе стояли, клиент не заплатил на мальчика и гоните. — Алин, я тебя спрашиваю, — но та только продолжала писать. — Девчонки, но вы понимаете, что это всё слова, докозательства-то есть? — Тебе мало свидетеля? — Мало, ещё, который выглядит, как шмара-неформалка, — он снова усмехнулся. — Слушай сюда, — она резко схватила его за ворот рубашки и притянула к себе, мужчина только шокированны взглядом посмотрел на неё, откуда столько силы. — Т сейчас принимаешь у нас заявление, иначе плохо будет. У меня отец есть, бизнессмен, может слышал про Валерия? Связи у него тоже есть, пустишь дела на самотек, пойдёшь по статье, секс с несовершеннолетней, сразу твои звёздочки слетят. Я тоже тебя так просто не оставлю, помнишь двух ментов нашли в чёрных мешках, те которые Лизу изнасиловали, знаешь ведь, о ком говорю. Миша порешает всё, дело двигаться не будет, тело в чёрном мешке найдут, а костей от тебя много останется. Так что либо ты идёшь по статье, как педофил, который воспользовался услугами несовершеннолетней проститутки, так ещё и в мусарне работает, очень некрасиво, либо Миша и кости. Какой вариант выбираешь? — Х- хорошо, я п-приму з-заявление, только отпусти. — С радостью, — она резко укусила его за мочку уха и отпустила за ворот рубашки, мужчина только взвыл от боли. — Что тут у тебя? — он выхватывает лист с заявлением. — Всё, искать будем, наводки дала, а теперь выметайтесь отсюда, шатажистки херовы. — Бесполезно всё это, — тихо говорит Алина, когда они идут по улице. — Не найдут никакого, ничего уже прежде не будет. — Алин, — тихо начинает Аделина. — Это из-за меня всё, если бы не те фото, то… — Престань, не говори ерунды, когда-нибудь это бы вскрылось, вопрос времени. Я не виню тебя. Это вскрылось, но зато я обрела подругу, который пофиг на то, какая я. Знаешь, лучше иметь тебя Витю и Дашу, чем весь класс, который просто будут поддакивать любому лидеру. — Что у вас там с матерью-то? — Ничего, в принципе, как всегда. Плевать ей на меня, чтоб она сдохла сука тупая. Ладно, я домой, посижу, подумаю. — Пока. Аделина тяжело вздохнула, у ней сегодня у самой была должна состояться не самая приятная встреча. Ей надо было к матери. Сегодня она прочитала, что детские заблокированные воспоминания, могут проявиться благодаря фотом из детства. А фото у Валентины. Ей просто их взять. Это не означает, что надо разговаривать. Просто фотки. Так, ещё в магазин надо зайти, она же хотела купить себе грейпфрутов и лимонов. Да, теперь придётся сидеть на цитрусовых, но зато калорий мало. Она бы вообще купила ягоды, но где их найдёшь-то в ноябре? Машинально заходит в магазин, чувствует, как на неё покосилась кассирша-тувинка. Да, как же задрали все. Только закатила глаза. На кассе стоит и со скуки всматривается в лица людей. Взгляд резко зацепил высокого мужчину. На голове какая-то дурацкая красная кепка. На вид лет пятьдесят пять. В каком-то спортивном костюме в желто-чёрном на куртке написано «Evil Wolf» злой волк, автоматом перевела она. Мужчина ловит её взгляд и усмехается. Аделина смотрит на него расширившимися от ужаса глазами, что-то в самой глубине души, неприятно ёкает, низ живота пронзает резкая боль и она непонимающе сморит за ним. Из раздумий выводит неприятный женский голос, который говорит что-то на своём. Кидает ей какую-то небольшую купюру и схватив свои фрукты выбегает из магазина. Чувство какого-то страха никуда не ушло, только хуже стало. И что? Какой-то намёк про детство? Она ведь не могла испугаться просто так. Надо к Валентине, надо туда. Она нехотя плетётся к своему дому. Нажимает на дверной звонок, прислушивается к жизни за дверью, шаги, значит дома. Мать и правда открывает дверь. Удивление сменяется на её лице злорадством. Наверное думает, что прощанье пришла просить. А вот хрен тебе. — Фото, мои детские фото, быстро, — говорит она металлическим голосом, надеясь, что мать их даст. — Живо! Женщина испуганно дергается, словно боится её, думает, что что-то сделает. Не дождётся. Мать появляется в коридоре, с кипой фото, молча кидает их к продуктам и также молча уходит. Уже дома, в своей комнате, она раскладывает фото в нужно порядке. Только сейчас замечает фото, которого раньше не видела. Это же тот мужчина из магазина, что он забыл у них дома? Переворачивает фото, Аделина и дядя Вася. Дядя Вася? Она теребит фото. И вспоминает. Стоял жаркий летний день. Она ещё тогда была очень маленькой, года четыре. В этот день, её окончательно разморило от жары, и она вяло собирала кубики в своей комнате. Мать её тогда весь день прихорашивалась у зеркала. И вечно говорила про какого-то Вася. Валентина наверно нанесла на себя тонну макияжа, а её платье было таким коротким, что она видела её полоску стрингов. Часа в три пришёл дядя Вася. Только тогда ему было наверно лет тридцать. — Вась, привет, ты заходи, — она обнимает его и виснет на шее, она же только смотрит на него заинтересованным взглядом. — Это Аделина, ей только четыре. Посидите пока, я чай поставлю. Она лениво заползла на свою кровать, и улеглась на бок. Мужчина сел рядом с ней, усмехаясь. Потом только посадил к себе на колени, она устало привалилась к его груди. А потом она испуганно заморгала, его руки крепко сжали её тело там, где потом должна была появиться грудь. — Не трогать, — строго проговорила она, смотря на него обиженным взглядом, но тот только ухмыльнулся. Она резко почувствовала его ладонь под своим платьем, его мерзкие крупные пальцы, забрались в её трусики и больно сжали клитор. — Мама! — громко закричала она, со слезами в голосе. Дядя Вася ушёл в четыре часа. — Мама, — она тихо подошла к женщине, дёргая её за руку. — Насчёт дяди Васи. — Дель, ну что ещё? По-моему очень милый мужчина, — говорила она. — Нет! Она меня щупал там, где ты говорила, что нельзя, — тихо говорит она. — Что ты несёшь?! — Это правда! — Я тебе покажу правду! Женщина резко схватила ремень и со злостью нанесла первый удар, а потом она зажалась в угол кладовки, и мать наносила удары ремнём. Адеина смотрит на фото, а потом хватает зажигалку и поджигает каждое из них. Слёзы льются рекой. Она со злостью комкает фото, обжигая пальцы и задувает огонь. Бросается к телефону. — Встречаемся на нашем месте, — и бросает трубку. Она бежит, будто пытается сбежать от себя. Так вот, что там было. Теперь понятно, теперь всё понятно. Дядя Вася, чёрт бы его побрал. Вот, почему она мать не любит. Она уже в четыре года ей показала, что дочь ей совсем не нужна. Как можно было не услышать её громкий крик? Как? Хотя, может просто не придала значения? Или просто решила игнорировать. Да ей ещё «повезло», что он не зашёл дальше. А иначе её просто изнасиловали бы в четыре! Как она могла его вообще домой притащить. Ну ладно, притащить ещё могла, всё-таки на человеке не написано педофил. Оставила одних в комнате, тоже понять можно, но почему она не среагировала на крик? Что секс в этот день, так сильно стал дороже дочери? Как она вообще могла с ним трахаться, после этого. Сама всё детство долбила, надо всегда говорить о странных дядях, которые лезут туда, куда не надо. А потом сама это правила нарушала. Конечно, ведь личная жизнь дороже дочери. Получается она не правильно помнила, в четыре года произошёл первый случай избиения, в четыре, а не в пять, в пять уже просто началось регулярно. Теперь всё стало на свои места. Уже тогда в четыре года, в ней всё оборвалось. А в пять, если бы кто-то спросил, любит она маму или нет, она бы ответила нет. А если бы спросила, почему, то ответ был бы не знаю. Она забыла, взяла и забыла. До этого мать её никогда не била, даже криков не было, но для ребёнка это было хорошо. Если не бьёт и не кричит, значит любит. Не любила она её, было просто пренебреженье к ней. А дети не знают, что это такое. Хотя, возможно она чувствовала, что к ней относятся, как к котёнку не нужному. Шпыняют отовсюду. Мать даже держать пыталась её на расстоянии. Она просто сильно обиделась на неё и любовь испарилась. Просто, как можно не поверить ребёнку, которому четыре? Придумала, да ребёнок не может этого придумать, особенно в четыре. Он знать не знает, что такое быть может, на словах слушает, но не понимает, что в жизни такое быть может. А по итогу ещё она целую неделю мучилась от сильных синяков. Просто мать хотела, личную жизнь, а ей помешали. Странно, что не привела его снова. Хотя, она же по ночам куда-то убегала. Возможно решила, что безопаснее будут встречаться у него. Да, как можно было спать с чёртовым педофилом? Она уже тогда в детстве поняла, что доверять матери. И обида появилась, а любви не стало. Как можно любить человека, который бьёт тебя только, за что сказал правду? Как вообще можно быть такой мразью?! Она остановилась у поля канопли. Витя уже ждал её, увидев её заплаканное лицо, он только крепко прижал её к себе. — Дель, что случилось? — спросил, накидывая на неё куртку. — Он меня домогался в детстве, я вспомнила, мать мне тогда не поверила, и избила. Четыре, мне было четыре, — сбивчиво говорила она со всхлипами. — Дель, кто это? — Какой-то Вася, мать притащила его выпить чаю, и потрахаться. Она мне не поверила, Вить, — с надрывом говорила она. — Дель, — он только сильнее прижал её к себе. — Тише, тише, всё это было давно, слышишь? Ты уже не общаешься с матерью, вы не контактируете. Всё, это прошло, Дель. Теперь ты живёшь с Валерием, всё теперь больше не будет такого дерьма в твоей жизни. Слышишь, не будет? А даже, если кто-то и посмеет, снова попытаться тебя домогаться, то теперь ты сможешь об этом рассказать, и тебя не будут ругать, тебе поверят и не осудят. Дель, всё теперь другая жизнь. Даже, если дерьмо будет, то я точно не дам тебе сломаться. Мы не дадим, слышишь? — он взял её лицо в свои ладони. Она только кивнула из глаз по-прежнему лились слёзы. — Я поняла теперь, почему мать не люблю, уже тогда любить перестала. Когда предала она меня. Не прощу её никогда, никогда, — она вытирает слёзы и хлюпает носом. — И не надо, — подтверждает он. — Я бы тоже не простил, пусть нахер идёт. Аделина резко нащупывает у себя в кармане деньги, которые сегодня папа. — Платье, — только говорит она. — Платье? — Папа дал на на что-то, я хочу платье. Пошли за платьем, — говорит она, совершенно равнодушным голосом. Витя только непонимающим взглядом сморит на неё, но идёт за ней. Минут через сорок они уже заходят в магазин и Деля сгребает практически все чёрные платья. Она останавливается перед зеркалом. И лишь придирчиво себя осматривает. Не нравится ей ничего не нравится. В зеркале она видит, жируху, которую обтягивает чёрная ткань. Берёт первопопавшиеся платье. Витя что-то ей говорит, но она не слушает, кажется вместе с ним доходят домой. Дома она перед зеркалом, она снова мерит платье. Некрасивая, она некрасивая, просто мерзкая, мерзкая. Она заходится в громких рыданиях и опускается на пол, закрывая лицо руками.