then i'll feel fine.

— Это не неправильно, — сипло отзывается Артём, тыкая погасшим бычком в собственноручно слепленную, блин, с любовью пепельницу. Парный мастер-класс в гончарной студии? Чего Лебедев ожидал, — Но нихуя правильного там тоже нет! Худые коленки прижимает к груди, пытаясь уместиться на табуретке вместе с пятками, которые через раз соскальзывают и глухо стучат об пол. Упрямо возвращает ноги на стул и сжимается как-то весь, слепо нашаривает пачку рядом с собой, зажигая третью за полчаса сигарету, — Тёма всегда пытается в моменты нервоза округлиться будто, занять минимум пространства, уйти куда-то вглубь себя. Чешет нос о коленку, и так и не затягивается, пряча лицо, жмурясь. Валентин смотрит на него, давая тёплому чувству привязанности внутри согреть солнечное сплетение, защемить сердечную мышцу, провоцируя кривую пульса, и не позволяет мальчишке: спрятаться, закрыться, иголками обрасти. Лебедев встаёт перед Артёмом — пальцы смуглые на тощих, бледных ногах смотрятся до боли гармонично, уютно, контрастно. Они оба — целиком контраст. Тёма рвано вздыхает, утыкаясь лбом в чужие ладони, но больше не закрывая глаза. Яркие, слишком яркие в плотной темноте зимней ночи. Им обоим завтра бежать куда-то, решать что-то, говорить с кем-то — дел столько, что и поесть нормально вряд ли успеют, а Валентин всё гладит выпирающие косточки, пальцами выводя на коже незатейливые узоры. — Артём. Нам бы всё равно пришлось, — смещает одну из ладоней в лохматую шевелюру, легонько массируя и отвлекая от мыслей, которые бегущими строчками кружат в его голове и капают матом изо рта, пеплом — в керамическую посудину цвета тёмного шоколада. Говна, как сказал тогда Ткачёв. — Что значит «пришлось бы»? Почему мы оба звучим так, будто это обязанность ебаная? — нахохливается Тёма, хмурится, морщит нос и даже кажется, что волосы, как пёрышки воробьиные, поддерживают весь птичий озлобленный образ. — А почему тебя что-то смущает? — Валентин двигает вторую, хромую табуретку вплотную к тёмовой и садится напротив, смещая горячие, сухие ладони с коленок на бёдра, оглаживая пальцами мягкую кожу. — Валь, ну, тебе ещё раз разжевать, как ебёнку? — намеренно пропускает букву в слове Артём, стараясь сделать свою колючую, забористую речь немного изощрённее; получается со скрипом, который издают зубы Лебедева натираясь друг о друга от слабого возмущения, — Ну, как ты себе представляешь, я приду к своим пацанам, которых вырастили гаражи и чистый спирт, и скажу, что выхожу замуж? За полковника. За отца моей бывшей. Да меня, нахуй, никогда больше не пустят на пушечный выстрел к мастерской, не то, что дадут объясниться. — Это ты ведёшь себя, как ебёнок, Артём, — ласково вздыхает Лебедев. Тёма на заявление комично округляет глаза и усмехается, теряя от удивления весь свой агрессивный запал буквально на малых оборотах, — Они же твои друзья. Примут — значит, хорошо, не примут, ну, помиритесь позже. — Я просто… — начинает Ткачёв, покусывая нижнюю губу. Его глаза совершают триумфальное шествие от Валиного тонкого рта до бровей и глубоких, тёмных глаз, теряющих цвет в тусклом освещении кухни. Тёма давно хотел сменить ту единственную лампочку, которую он постоянно задевает руками, когда размахивает ими в процессе разговора, или головой, подпрыгивая от радости, — редко, но случается, — и сейчас именно этот маленький стекольный огрызок создаёт вокруг полковника романтичный, шёлковый какой-то образ. Но сменить лампу всё равно надо. Или квартиру. — Волнуешься, — скорее констатирует, чем спрашивает Лебедев, запуская руки с бёдер в свободный полёт под тонкую ткань тёминой футболки, отчего тот дёргается и шипит, потому что щекотно от поверхностных касаний. Артём спускает-таки ноги на пол, падая лбом в чужое плечо и пару раз ворочая головой в непонятном согласии, отрицании, примирении. — Всё ты, блин, знаешь, — шепчет он, выводя кончиками пальцев на крепких ногах Вали круги и волнистые линии. Ткачёв всё никак привыкнуть, в хорошем смысле, не может, к тому, как строгий, злой и важный полковник в его клоповнике метр на метр умудряется выглядеть настолько комфортным, своим и правильным, даже в спортивных штанах и простой белой футболке с самым всратым патриотическим рисунком на свете. — Я знаю, что люблю тебя, Тём, — в лохматую макушку выдыхает Лебедев. Натурально выдыхает, еле слышно, незаметно, но Артём в секунду весь превращается в слух, в одно большое ухо, улитку, отвечающую там за один из органов чувств, боясь даже сглотнуть лишний раз, потому что обычно таких откровенностей от сухого и скупого на слова вояки не дождёшься, — И это обдуманное, принятое нами вместе решение, если ты не забыл. Я понимаю, что ты можешь нервничать, но большая часть приготовлений готова. Если не хочешь звать своих друзей — давай оставим минимум гостей. Юлию, её молодого человека. Артём, кажется, дышит через раз, впитывая реально длинный монолог в исполнении Валентина. Как они вообще такие сошлись? Тёма, который пасует, как только задумывается, что пацаны с района не переварят мысль о его настоящей, мужской свадьбе, и Лебедев, тратящий все свои ресурсы сейчас, чтобы втолковать вчерашнему птенцу базовые, человеческие истины здоровых отношений. Возмущение теперь вызывает только собственное поведение, сомнения и детская ругань, как кулаком воду бить, — бесполезно и энергозатратно. Ткачёв осознаёт, что в очередной раз долбится в мозг, натыкаясь на стереотипные и устаревшие принципы под черепной коробкой, даром говорят, что молодёжь прогрессивнее. — Валь, — Тёма снова жмурится, ведя носом по чужому плечу, касаясь губами жилистой шеи, в ровном ритме пульсирующих венок, как из камня выточенной челюсти, — Валя, прости меня. Из груди рвутся и продолжения в виде «труса ебаного» или «конченного долбаёба», но момент слишком красивый и штучный у них, миг единения, понимания; рушить такой нецензурщиной просто не хочется. Вместо неё Артём тянется за поцелуем, нежным, осторожным, как будто спрашивает разрешения продолжать быть идиотом, но способным к обучению, лишь бы всю жизнь оставшуюся гладили по головушке, хвалили и ценили. Лебедев отвечает на поцелуй, усмехаясь, душевно так, по-доброму. Его юркие пальцы бегают по рёбрам, очерчивают талию и прячутся за резинкой домашних штанов, останавливая ход. Тёма в связи с этим очень быстро перестаёт ждать разрешений внутренних: запускает руки в только вымытые волосы, испортив Лебедеву причёску, притягивает к себе ближе, почти переползая на чужие колени в попытке сократить и без того маленькое расстояние между ними. Валентин подхватывает Артёма под ноги и усаживает на стол, обратно соединяя то, что так складно друг с другом смотрится — свои губы и тёмины ключицы. Ни один не теряет времени зря: они, как шестерёнки в механизме, кусочки белого паззла из тысячи деталей — оставляют поцелуи на горячей коже, пальцы — на затылке, ладони — под задницей. Ткачёв выгибается навстречу, возбуждаясь от самой мысли о сексе на кухне, что уж говорить о Вале и его надёжных руках. Пепельница, сдвинутая к краю, вдруг падает на пол со страшным грохотом, рассыпая окурки, лежавшие там с горкой, по всему полу, часть закатывается под тумбу с раковиной. Тёма вздрагивает нервно, и хаотичным, кривым движением прикладывается ногой к батарее, а подбородком об валин затылок, пока тот спускается ниже, исследуя языком заученные мелочи; разбуди полковника посреди ночи и он без запинки расскажет, где и какие родинки прячутся, откуда шрамы и сколько веснушек летом на лице расцветает. Оба замирают от громкого звука, но Ткачёв тут же начинает сопеть и ругаться, как эмалевый чайничек, на болезненную пульсацию в ноге. — Да ёб твою мать, — тянет он, утыкаясь носом в плечо Вале, — Прости, и тебе уебал, да? Я не хотел, честно, она просто упала так неожиданно, пиздец. — Артём, — тихо, почти что угрожающе звучит Лебедев, глядя на лохматое, костлявое недоразумение. Тёма непонимающе хмурится, видимо, собираясь высказать всё, что думает об этой пепельнице, батарее, хате прогнившей на окраине города, голодном взоре исподлобья, матерной речи, но не успевает и рта открыть, разве что от бессовестного удивления. Валентин переворачивает Тёму, укладывая того животом на стол, — крепкий, дубовый, — стягивая последние преграды вниз, к тонким щиколоткам. — Окей, понял, товарищ полковник, не отвлекаемся, — неразборчиво шепчет он, хватаясь за края стола до побелевших костяшек, когда влажный язык повторяет контур нижних позвонков. Не хочется начинать хныкать так рано, пока ещё в светлом рассудке и чистой памяти, но Лебедев не даёт даже возможности ощутить себя гордым — до багровых следов кусает бледную кожу, ведёт по бёдрам, иногда касаясь вставшего члена, но игнорируя виляния и безмолвные просьбы о большем. Его всегда хочется. Дёрганного, громкого, бедственного абсолютно, но честного и искреннего настолько, что Валентину бывает, кажется, таких людей не существует в природе, и он на старости лет выдумал родного, угловатого гопника. Угораздило же. Тёма расставляет ноги шире, не стесняясь, отдавая себя всего на показ и во власть чужих желаний — раньше краснел чуть ли не целиком от слишком долгих, откровенных взглядов, а теперь сам напрашивается. Лебедев наклоняется ниже, нашаривая где-то ближе к полу карманы чужих штанов: с тех пор, как Валя начал чаще и чаще оставаться на вечер и ночь у Артёма, тот всегда носил с собой в кармане домашних спортивок маленький тюбик смазки и защиту, потому что «товарищ полковник, никогда не знаешь, в какой момент нас застанет страсть, а тут оп! и всё готово, можно любые поверхности обтрахивать!». — Ты собираешься выебать из меня сомнения и страхи? — смеётся вдруг Ткачёв, оставшись без языка в самых неожиданных местах, — Я не против, ты не подумай, просто забавно получается. Валь! Валя в этот момент вставляет в болтающего и тяжело дышащего Артёма сразу два пальца, благо они так часто перетекают вдвоём в горизонтальные, — и не совсем, — положения, что иногда можно пойти ва-банк на ускорение процесса, чем тратить время на медленное, тягучее растягивание. Справедливости ради, Валентин любит периодически работать пальцами внутри так долго, что Тёма начинает заходиться натуральными мольбами, воем и жгучим желанием почувствовать в себе что-то большее, и эта власть опьяняет. Но сегодня их секс — акт какого-то своеобразного объяснения, смирения; если Ткачёв не хочет понимать по-хорошему, будет по очень хорошему. — Балаболка, — нежно шепчет Валентин, не останавливая поступательные движения. Край стола неудобно упирается в живот, но Тёма не может найти в себе моральных сил хоть как-то на своё нахождение в пространстве повлиять. Ну и хуй с ним, думается Артёму, когда Лебедев точным движением раскатывает презерватив по стволу; ну и хуй со мной, думается Тёме в момент первого, пробного толчка. Скулит. Скулит Ткачёв всегда очень сладко и со вкусом, прогибается в пояснице, роняя голову вниз, почти ударяясь лбом об столешницу. Артём не знает, куда деть свои длинные руки, то хватаясь за углы и края кухонной мебели, играющей сейчас роль траходрома, то запуская непослушные пальцы в волосы, то просто скользя ими по поверхности скомканной скатерти, которую когда-то Тёма купил в глубочайшем порыве нежности и сентиментальности — дома явно не хватает уютных, маленьких деталей. Лебедев всегда будто просчитывает ходы на несколько вперёд, понимая, какие движения имеют смысл, а что не стоит делать сейчас, потому что подождёт до утра, до следующего раза. Так, он стучит Артёму по рукам, когда тот пытается дотянуться до себя и хотя бы немного приблизить разрядку, отчего Ткачёв шипит под ним по-кошачьи, тут же всхлипывая и привставая на носочки. Угол становится невыносимо удобным — Тёма стонет, сбиваясь с ритма и просто позволяя брать себя целиком, без остатка. Его не держат руки, не держат ноги; сейчас роль опоры выполняют только деревянный, спасибо, что не скрипучий стол, и валина крепкая хватка на талии, следы от которой Артём осознанно и намеренно не мажет мазью от синяков. Потому что ему нравится знать о своей Лебедеву принадлежности, теперь красующейся не только засосами по ключицам, укусами по бёдрам, но и тоненьким кольцом на безымянном пальце. Они вообще не обсуждали этот концепт как-то конкретно, Тёма о свадьбе никогда не думал, а уж сойдясь с Валей, так и пытаться забыл представить подобное. Этим он и объяснил своё громкое, полное матов и странных высказываний поведение, когда Лебедев за одним из самых их обычных ужинов на свете предложил пожениться. Вот так, легко и просто, допивая остывший чай и нежно глядя на то, как Ткачёв охуевает, заламывает пальцы, открывает и закрывает рот в тщетной попытке что-то связное осилить. Лебедев всегда такой — что ни скажет, ни сделает, всё лишает Тёму проклятия и дара речи. Валентин ведёт ладонями, с нажимом, по худым бокам, рёбрам, в которых по-марафонски лёгкие заходятся частыми дыхательными фрикциями. Лебедев неожиданно рационально для настоящего момента решает, что с Артёма на сегодня хватит, — и так уже поздно совсем, — и внезапно ускоряет темп, почти не выходя из Тёмы, практически вколачиваясь внутрь; одной ладонью держится за бледное плечо, а второй накрывает оставленный без внимания член. Этого становится Ткачёву слишком много — он тут же кончает и кончается как личность, громко вскрикивая, сбиваясь с общего ритма. Тёма обмякает весь, продолжая поскуливать от сильных движений, сопровождая финал бессвязными и бессмысленными комментариями: — Да, так, хорошо, Валя, Валечка, давай, хороший мой, ах, блядь-блядь-блядь. Мычит довольно, когда чувствует пульсацию внутри, ластится головой к влажному от пота лбу и виску, которые Лебедев любовно прижимает к Тёме. Они стоят так пару минут, пытаясь отдышаться и, разморенный, расхристанный Артём, смешно хлопая глазами, остаётся лежать на столе. — Никуда отсюда не пойду, — шепчет он в дубовую поверхность, — Тут и поженимся. Лебедев смеётся тихо, отчего Тёма тает ещё больше, влюбляется в эти редкие моменты их самого нагого, самого естественного чувства — особенно в хриплые ноты, честные интонации, новые витки их постельной эволюции. Оказаться в чужих руках, прижатым к груди, как принцесса, Артём не планировал, но Валя просто подхватывает его, уносит в комнату и кладёт на кровать, снова скрываясь за дверью. Тёме хочется нежиться, обниматься и греться, поэтому он хмурится, придумывая чтоб такое острое и колкое кинуть Лебедеву вслед, но тот возвращается с влажным, прохладным полотенцем, вытирает Ткачёва, себя ещё раз, кидает тряпку на пол и валится в кровать. День открытий какой-то, Валя оказывается с каждой секундой всё большим человеком, чем Тёма мог себе представить. Мягкое, пушистое ощущение кусает саднящие лёгкие, заставляя прижиматься ближе и вести ладонью по плечам, предплечьям. Даже в спрятанной за шторами, обессвеченной комнате, тонкие пальцы на фоне кожи Лебедева смотрятся ярко, контрастно. Они целиком — сплошной контраст. — Да. — Что? — осоловело отзывается Артём, поднимая, не без труда, голову с чужой груди и фокусируя взгляд на размытых в темноте очертаниях лица. Часы на тумбе мигают цифрами три, ноль, ноль, семь. — Да, буду выёбывать из тебя все страхи и сомнения, потому что так тебе, видимо, понятнее, — усмехается Валентин, после этого оставляя тёплый поцелуй на тёмином лбу. — Ну вы, товарищ полковник, и хитрожопый, конечно, — Ткачёв млеет от мягких касаний и поглаживаний, полусонно отвечая и прикрывая глаза, — Завтра вас под трибунал за такое. — Как скажешь, — просто соглашается Валя. Засыпая, Артём чувствует, как крепнет и утесняется объятие, как Лебедев берёт его руку в свою и, натыкаясь на кольцо на пальце, совсем невесомо постукивает по серебряному ободку. Им обоим завтра бежать по делам, решать назревшие и пока невысказанные вопросы, говорить, говорить, говорить — всего столько, что перекинуться парой смсок уже будет чудом. Так пройдёт неделя до долгожданного и, что немаловажно, совместного отпуска в Европе, где Тёма с Валей погостят у Юлии и её парня, поженятся на берегу молочно-ласкового моря и будут пьяно встречать рассвет. Как в ужасных, сопливых мелодрамах. Ткачёв именно так и хотел.