когда-то океаны буйствовали в нас

Есть мужчина, и есть женщина. Остальные подробности никогда не постоянны, они меняются с веками: мужчина становится моряком, становится пиратом, становится чудовищем; женщина — она стала русалкой, стала богиней, стала морем. Но самое сердце истории — оно всегда одно. Есть мужчина и женщина, есть разбитое сердце, и есть история, что так хорошо знакома миру. * * * * * Когда Зела Моно рассказывает её сыну, всё начинается именно с этого: Она обеими руками выцарапывает себе путь из рабства и сбегает вместе с матерью и сестрой в день пиратской атаки на город. В разгар битвы никто не замечает трёх женщин, даже когда они прокрадываются на пиратский корабль, чтобы затаиться там. Шёпотом её мать молится о капитане, который сжалится над ними, когда он обнаружит их в трюме, и не возвратит на место. Но капитан Тиг этого и не собирается делать. Какими бы ни были их догадки, он не выбросил их за борт и не оставил на произвол судьбы на пустынном острове. Вместо этого капитан Тиг предлагает удобную постель и своё сопровождение, куда бы они ни пожелали приплыть. Капитан добрый человек, и этого для Зелы достаточно. Она не любит его ещё, как и он её, но путешествие до родных земель выдаётся долгим, а ей вполне хватает опыта на то, чтобы знать, где лучше всего искать утешения. Когда Капитан Тиг высаживает их троих на берег, этому приходит конец. Но конец не для Джека. Она любит своего сына больше, чем что-либо ещё в этом мире, — правда он не принадлежит ей одной, как это обнаруживается вскоре. Узы крови связывали теперь сына и отца, особые узы, и раз так получилось, Тиг уже ни за что не позволит Джеку просидеть всю жизнь в болоте. Он, может, и не лучший отец, и всё его участие ограничивается тем, чтобы навещать их раз в пару месяцев и привозить наравне с подарками свои захватывающие рассказы. От их прежнего влечения не осталось и следа. Зато теперь появился сын, и ради него они готовы были терпеть на приемлемом друг от друга расстоянии. Тигу не нужно говорить Зеле, в кого вырастет Джек. То, что он станет пиратом, Зела читала по его лицу с самого детства. Она замечала, какой сияющей была улыбка Джека, когда ему удавалось заприметить паруса на горизонте, и видела, как жаждал он всё время чего-то большего. Зела может сколько угодно удерживать его рядом и рассказывать о том, как работает её магия, но Джек всё равно никогда не будет слушать. Он не отличается терпением и интереса к её искусству у него нет. Но пока он всё ещё находится в её власти, Зела сделает всё возможное, чтобы занять его делом. В шесть лет у Джека в привычку входит вместо того, чтобы оставаться дома и спать, выкарабкиваться из окна и пускаться по реке на своей лодочке, так ему хочется исследовать и дальше. Кто-то каждую такую вылазку обязательно ловит его и возвращает на место, пока Джек ещё научился, как их перехитрить. В этот раз мать Зелы с ворчанием приводит Джека домой за ухо. — Тебе давно пора сделать с ним что-то. Всё это доведёт его до беды. Но Зела только благодарит её и забирает сына на руки. Когда дверь захлопывается, Джек утыкается ей плечо и бормочет: — А я в беде, мама? Я просто хотел взглянуть на звёзды. — Я знаю, мой воробушек, я знаю. Но ты не можешь сбегать вот так. Точно не сейчас. Она укладывает его обратно в постель. — Но когда-нибудь смогу? Джек не хочет расставаться с надеждой. — Когда-нибудь, — мягко заключает Зела. Она ложится рядом с ним на кровать. — А сейчас давай я расскажу тебе одну историю. Его глаза тут же загораются. — О папе? — Нет. Лучше. Эта история о море. Его любимая. Джек пододвигается ближе и затихает. — Однажды… — Зела начинает говорить, — морская стихия захотела увидеть все чудеса земли. Она приняла человеческое обличье и отправилась в путешествие. Много из того, что она познала на своём пути, очаровало её, но ничто не доставило ей большего удовольствия, чем наблюдать за моряками, скитающимися по её волнам. — Как я, — заворожённо прошептал Джек. — Почти как ты, — согласилась Зела. — Но один моряк полюбился ей больше остальных. Она проявила к нему свою благосклонность и поручила работу. Моряк должен был десять лет проводить между двумя мирами, переправляя души погибших в море, и только один день на суше на исходе этого срока был дан ему, чтобы он мог встретиться с ней в её человеческой форме. Он преданно служил морю, однако когда настал его день и моряк вернулся домой, её там не оказалось. Джек ахнул. Он выглядел так, будто это его только что предали. — Это же нечестно! — Он разозлился и даже подскочил на постели. — Она обещала! Раз она любила его так сильно, почему она не пришла? — Потому что никто не способен укротить море, милый. Свобода важнее любого человека, и неважно, как сильно ты его можешь полюбить. Зела наблюдает за Джеком. Что-то встаёт в его уме на своё место. И тот признаётся, подумав: — Кажется, я понимаю теперь. О том, чтобы оставаться свободным. — Я знаю, — Зела говорит это и прижимается к сыну теснее. — А теперь время для сна. Если хочешь, завтра я покатаю тебя на настоящей рыбацкой лодке. А Джек, конечно, очень хочет. — Спасибо, мама. — И одновременно с зевком у него вырывается: — Спокойной ночи… Джек быстро засыпает. Зела оставляет поцелуй на макушке и тоже шепчет ему: — Спокойной ночи, мой воробушек. И шепчет: — Сладких снов. * * * * * Его голос — это первое, на что она обращает внимание. Тогда ещё она не была Тиа Дальмой и очень редко — Калипсо. Она проводит со своими дочерьми всё время, а для дочерей она всегда Таласса*. Вместе они набрасывались на ожесточённые бури и погружались в самые глубокие впадины моря. Там, на волнах, Таласса могла ощущать всё далеко вокруг, как то, что было под ними. В этот день, когда до неё доносится пение, солнце заливает побережье Шотландии — по крайней мере, так она когда-нибудь будет называться в будущем. Это совсем не хорошее пение, и оно ничем не напоминает прекраснейшие голоса её дочерей. Его голос шероховатый, загрубелый от соли, и тот исполняет старинную колыбельную, которую она никак не может припомнить. Голос манит её за собой, как свет путеводной звезды, на поверхность. Когда её голова разбивает водную гладь, свет ошеломителен — он слепит глаза. Ей приходится часто моргать, пока зрение наконец не поддаётся ей и не проясняется. Теперь она может разглядеть поющего: её потрясённого рыбака, замершего на середине песни. — Ну здравствуй. — Она подсаживается на руках, чтобы опереться на борт. — Мне понравилось твоё пение. Рыбак захлопывает рот, потом снова открывает и закрывает ещё раз. — Благодарю тебя, — произносит он в конце концов. — Моя мать пела её мне, когда я был ребёнком. — Ты умеешь обращаться с песнями. Твой голос… — Грубый. Я знаю. — Он опускает голову, и кажется, что он теперь смущён. — Он выделяется среди остальных. — Она склоняется к плечу. — Как большая волна. — Благодарю тебя, госпожа, — повторяет он и в этот раз. — Ты слишком добра ко мне. — Как твоё имя? — она спрашивает и подмечает кое-что броское в его лице, обветренном и изборождённом морщинами. Но ничто не мешает ей полюбоваться глазами рыбака, цветом которых были её возлюбленные волны. — Дэйви Джонс, госпожа. А твоё? — Люди зовут меня Калипсо. Он выдаёт себя движением поднятой брови: — Значит ли, что тебя зовут так? А она смеётся ему вместо всяких слов. — Это хороший вопрос, Дэйви Джонс. — На который до сих пор нет ответа, если позволишь мне это заметить. — Оно одно из моих имён, — произносит Калипсо. — Одно из многих. — И одно из самых прелестных. Тогда она расплывается в лучезарной улыбке. — Это всё красивые слова. Но что море сделало сегодня такого, чтобы заслужить их вместе с твоей песней? — Море прокормило меня, — отвечает Дэйви Джонс. — Улов сегодня невелик, но из него всё ещё выйдет отличное угощение. Он повёл рукой в сторону печально лежащей на другом конце лодки кучи с рыбой. Она знает, что рыбакам нужно гораздо больше, чтобы их труд приносил прибыль: она слышит молитвы об обильной добыче каждый день. Но она ничего ещё не слышала от Дэйви Джонса. — Разве ты не хочешь ещё? — Как я посмею? Нельзя требовать что-то у моря. — Нет. — Она соглашается с ним и отталкивается от борта лодки. — Но ты можешь попросить. Он сужает глаза. — О чём ты говоришь, госпожа? — Проси, — говорит Калипсо, погружаясь всё больше в воду. — И, может быть, ты получишь это. Он замолкает на миг и хмурится. — Я бы хотел попросить о большем улове. Если это не будет сложно, пожалуйста. — Да будет так. Она уже скрылась из виду, когда рыба на том самом месте, где она только что была, вдруг бросилась к поверхности, вынырнула из воды, и радостный смех Дэйви Джонса пронзил её — как стрелой. * * * * * Когда Лидия Суонн рассказывает своей дочери легенду, всё происходит так. Сегодня Элизабет исполняется семь лет. День рождение они собираются отпраздновать на побережье: так было и в шесть лет, и в пять. И сама Лидия мечтает о том, что ежегодные поездки на море не прекратятся и тогда, когда Элизабет повзрослеет, даже если она этого уже не сможет увидеть. Она потратила все силы, чтобы проделать такой путь. Всё это время Уэзерби не выпускает её из виду ни на минуту, как будто стоит только ему отвернуться, она упадёт и больше уже не встанет. — Не волнуйся, — успела шепнуть Лидия, пока их дочь была слишком занята тем, что пыталась разглядеть береговую полосу, наполовину высунувшись из кареты. — Я не собираюсь умирать сегодня. Уэзерби шумно и раздосадованно вздохнул. — Лидия… Она перебила его: — Давай без этого. Только не в день рождения Элизабет. Он кивает и откидывается на спинку сидения. — Элизабет, сядь уже наконец. Мы вот-вот приедем. Но как только экипаж замедлился, Элизабет первой выбегает на пляж, и её юбки развеваются по воздуху, еле поспевая за ней. Уэзерби явно недоволен увиденным и помогает жене спуститься. — Тебе меня не обмануть, — говорит Лидия. — Можешь брюзжать сколько угодно, но это всё равно так радостно видеть её счастливой. — Боюсь, это трудно отрицать. — Улыбка наконец показывается в уголке его рта. — Отведи меня к воде, дорогой. — Лидия опирается на него. — Я хочу намочить ноги. Уэзерби подзывает кучера, и тот снимает с крыши кареты небольшую скамеечку и ставит её поодаль, чтобы миссис Суонн смогла разуться. — Я отнесу их обратно в карету, подготовлю пока место, где нам можно будет поесть, — говорит Уэзерби и быстро целует её в висок. Когда он пытается отыскать Элизабет, та уже плещется по пояс в воде. — Ещё немного и она простудится до смерти. — Лиззи, любимая! — зовёт её Лидия. — Вылезай, твой отец беспокоится! Элизабет подбегает обратно раскрасневшейся и весёлой. — Я вполном порядке, папа, — заверяет она и плюхается на скамейку. — Вода просто чудесная! — Я не сомневаюсь в этом, милая. Не уходи слишком далеко, пока я готовлю нам завтрак. Элизабет корчит гримасу, но послушно остаётся сидеть на месте. — Как тебе уже твой день рождения? — Очень нравится, — отвечает Элизабет, не сводя глаз с горизонта. — Я бы хотела жить здесь. Она опускает плечи и кажется чересчур задумчивой, и это совсем не похоже на неё. — Ладно тебе, Лиззи. — Лидия убирает с лица девочки непрошеную прядь. — Что с тобой стряслось? — Ничего. Просто я сидела и представляла, что было бы, если мы все жили здесь, а это значит, что я могла бы каждый день ходить на пляж. И, может быть, у нас даже была бы своя маленькая лодка… — Это хорошая идея, — соглашается с ней Лидия, когда Элизабет неожиданно останавливается. — Но мне нельзя делать ничего из этого. Все вокруг уже думают, что со мной что-то не так… Лидия вздыхает и ласково обхватывает девочку рукой. — Позволь мне рассказать кое-что. Я думаю, эта история тебе понравится. Элизабет мгновенно оживилась: — Это о новых приключениях госпожи Чин? Я обожаю её! — Нет, последний номер ещё не вышел. Эта история куда старее. Её мне рассказала моя мама, когда мне было столько же лет, сколько и тебе. — Лидия начинает рассказывать: — Однажды море покинуло свои воды и вышло на берег прекрасной женщиной. Она танцевала, она пела и она смеялась. Элизабет слегка улыбается и прислоняется к маме. А глазами она не перестаёт следить за волнами. — И когда она встречает одного красивого моряка и влюбляется в него, в знак почёта она даёт ему одно задание. Перевозить души погибших на море в рай. — Лидия продолжает историю: — Это работа отнимала всё время, и поэтому моряк мог ступить на сушу только раз в каждые десять лет. Тогда и только тогда он у него была возможность увидеться с любовью всей своей жизни вновь. Но десять лет — это большой срок. Чувства постепенно затухают, и море бурлит всё больше. Она ждала его так долго, сколько могла, и когда это стало невыносимым, она вернулась в свои воды. Она не увидела моряка больше никогда. — Раз она любила его так сильно, — тут же спросила Элизабет, — почему она не дождалась? Лидия устремляет взгляд вслед за ней на горизонт. — Понаблюдай за тем, как волны набегают на песок. Ты видишь пену на каждом их гребне? Разве тебе попадётся один и тот же узор дважды? — Нет. Они все разные. — Именно. Море постоянно меняется, оно всегда в движении. Просить его оставаться на одном месте десять лет было бы просто бесчеловечным. — Я чувствую себя так же, — отрывисто признаётся Элизабет. — Я не хочу оставаться на одном и том же месте. — Я знаю. Ты хочешь туда, не правда ли? Прежде, чем ответить кивком, Элизабет колеблется какое-то время. — Твоя волна однажды придёт, — обещает Лидия. — И когда это случится, те люди, называвшие тебя раньше странной или чудаковатой, останутся пятнышком на горизонте, пока не исчезнут совсем. Элизабет поворачивается и заключает Лидию в самые тесные объятия, на которые она только способна. — Спасибо тебе, мама, — сдавленно шепчет девочка. — Конечно, милая. Куда бы ты ни пошла и что бы ты ни сделала, не забывай, что я всегда буду на твоей стороне. Я никогда не перестану гордиться тобой. * * * * * Пользоваться любовью моря — это вещь хорошая. Когда он пускается в плавание, ветер во всю несёт его по зеркальной глади, так что кажется, будто он парит над ней, как птица. Он погружает сети в глубину моря, и те возвращаются каждый раз с уловом, о каком он даже не смел мечтать. Он обеспечен теперь и может позволить себе жить не в старой лачуге, а в добротном доме, которым не грех гордиться. Иногда Калипсо оставляет ему вещи — для неё это просто красивые безделушки: раковины и китовые кости, и нити жемчуга, которые она развешивает под крышей, чтобы те свешивались со стропил. Она приходит и уходит, иногда пропадая месяцами. Он не принуждает её — это было бы жестоко, да и сам он не собирается уходить никуда. Он всегда остаётся на пляже и выходит в море только за рыбой, чтобы потом продать улов. Это простая жизнь, по большей части, и он ей более чем доволен. Её нет уже три месяца, когда надвигается шторм. В этот раз он заплыл дальше привычного. Косяк рыбы, самый большой на его памяти, увёл его от берега, когда небо стремительно стало темнеть. И раньше, чем он может повернуть лодку назад, вокруг него разыгрывается буря. Волны бросают человека из стороны в сторону, как будто только забавляются игрой в кости. Дэйви Джонс не может больше управлять лодкой, не может плыть против волн, не может сделать ничего. Только держаться. Когда тучи расходятся с небесного свода, его лодки уже нет: она разбилась и потонула. Он остался ни с чем, и, как и обломки, его прибило к берегу. Она могла бы остановить это. Если бы она только захотела. В его голове бурлит целый водоворот из вопросов, как некогда это было с морем. Издевалась ли она над ним? Или всего-то упустила из виду? Неужели она разлюбила его? Если бы она явилась и сказала ему прямо — он бы не мучился тогда. Если бы только было так, но вместо этого её тень не опускается на порог дома ещё два месяца. Когда она приходит, день прекрасен и свеж: вместе с песней она без труда отворяет дверь и проскальзывает внутрь. — Я скучала по тебе, Дэйви Джонс. Она подзывает его к себе и обхватывает за шею. Она покрывает его поцелуями, но Дэйви Джонс не отвечает ей. Она тут же отступает на несколько шагов и запрокидывает голову, чтобы внимательнее изучить его лицо. — Ты зол на меня, — она догадывается и хмурится. — Ты наслала шторм. Я лишился лодки, я потерял свой единственный источник пропитания. Разве ты не могла отправить его в какое-нибудь другое место? — Штормы не прекратятся никогда, Дэйви Джонс. — Она сжимает губы. — Бывает и так, что они ударяют по тем местам, где ты их не желаешь видеть. — Я почти утонул. Сказав это, он отворачивается. Рука Калипсо опускается ему между лопаток. — Кто-то счёл бы это честью… — Нет никакой чести в смерти, — обрывает он. Калипсо тихо мурлычет себе что-то под нос и обвивает его руками. — Мне жаль. — Это не поможет починить мою лодку. — Он не ожидал, что это выйдет так резко. Калипсо отстраняется. У него вырывается из груди тяжёлый вздох. — Я не это имел в виду… — Я понимаю. — Её голос как будто шелестит на ветру. — Позволь мне помочь. — У тебя где-то спрятана новая лодка? — спрашивает он сухо, но Калипсо всё равно смеётся. — Я могу достать его. — Он слышит это и разворачивается. — Корабль с определённой задачей. — С какой же? — Ты станешь светочем во мраке… — Калипсо подносит его ладонь ближе к глазам и ведёт пальцем, повторяя узор линий на ней. — Светочем, сопровождающих всех тех, кто потерялся в море, на другую сторону. Это почётное занятие. — Звучит опасно. — Свободной рукой он обхватывает её за талию и притягивает к себе. — Ты будешь находиться под моей защитой. До тех пор, пока ты выполняешь порученную мной работу. — Похоже на то, что я буду очень занят. Их руки смыкаются совсем близко. — Да, это верно. Тебе будет выделен всего один день на суше, один день раз в десять лет. Но это ничтожная плата за бессмертие. — И за твою благосклонность. Значит, больше никаких штормов? В её глазах — озорной блеск. Она наклоняется и скрепляет их сделку поцелуем. — Никаких. Обещаю. * * * * * Когда Сара Тёрнер рассказывает сыну эту легенду, так всё и происходит. Шёл уже восьмой год, как она не видела супруга. Уилл вырос славным малым: тихим, и рассудительным, и отзывчивым. Но всё чаще Сара замечала его склонность грезить наяву и выдумывать всякие рискованные и сомнительные авантюры, чтобы занять себя. Она не знает и того, с чего Уилл взял, что отец его был торговцем, но расстраивать Сара не хотела, так что иначе она ему и не говорила. Это не было ложью, по её мнению: она же не заявляла об этом открыто. Вместо лжи она придерживается уклончивых ответов, вроде тихих «м-м-м» и «ох», лишь бы осчастливить сына. И пока это работает, он никогда не заподозрит отца, честного и порядочного человека, в чём-то ещё. Сара так и не смогла возненавидеть мужа. Она клялась, что этого не произошло даже в том случае, если бы он бросил её с ребёнком совсем одну. Правда это не помогает, и её остаётся только стискивать зубы каждый раз, когда она замечает на себе сочувственные взгляды соседей. Она не ненавидит его, но она и не думает, что любит его больше. У Уилла таких сомнений нет. Он просит рассказывать об отце постоянно. Теперь уже Сара ничего не утаивает: она пытается связать друг с другом все те истории, что поведал ей Билл о себе, когда он только начал за ней ухаживать. Может быть, врал уже он, но пока у Сары нет причин в этом сомневаться, она повторяет каждое его слово и верит в них. Но былые славные деньки Билла, когда тот отличался отвагой и красотой, со временем начинают её утомлять, потому что сам Билл уже давно не здесь, а ждать, что он вернётся, она давно перестала. Так, однажды, она всё-таки не выдерживает. Уилл в тысячный раз за эту неделю спрашивает о путешествии отца в Испанию, пока она занята стиркой. И Сара взрывается, что никогда не было ей свойственно. — Довольно! — рявкнула она. — У меня нет времени развлекать тебя, парень, а теперь дай мне поработать спокойно! Стоит ей только это сказать, как она тут же жалеет об этом. Но уже слишком поздно. Уиллу никогда не удавалось прятать свои эмоции: по лицу быстро становится видно, как его это задело. — Извини, — пробормотала она, отступив. — Я… я подойду позже. Но Уилл уже разворачивается и выбегает быстрее, чем она может его остановить. Сара вздыхает. Она упирается руками в корыто и потирает виски. Ей нужно закончить стирку — это единственный её источник дохода, и она не может задерживаться. Но пока она занята, Сара продолжает видеть покрасневшее лицо сына перед собой. Уилл ни разу не подошёл к ней с того момента, так что сразу же отправляется на его поиски, закончив развешивать чистое бельё. Он ещё ребёнком прятался в этом месте, так что Сара уже знает, куда идти. Уилл сидит, свернувшись под покрывалом, в шкафу и шмыгает носом. — Скоро ты вырастешь из него и не сможешь сюда забираться. — Сара приоткрывает дверцу и опускается на корточки. Уилл не выглядит плачущим, когда она приподнимает покрывало, но глаза всё равно протирает. — Прости, — вырывается у него. Но это Сара должна извиняться. — Я не хотела кричать на тебя. Но я тебе столько раз рассказывала о твоём отце… Мне тоже трудно. Я скучаю по нему. Это одновременно и правда, и главная её ложь, но ведь она не может отягощать ребёнка своим запутанным и без того отношением к Биллу. — Что насчёт уговора? — вместо этого предлагает она, меняя тему разговора. — Мы пока что оставим твоего отца в покое, но вместо этого я поведаю о тех историях, которые я услышала от него. Уиллу раздумывает над этим и в конце концов кивает. — Расскажешь мне одну прямо сейчас? — Мне нужно готовить обед, — говорит Сара и встаёт на ноги. — Но я могу попробовать. Уилл вытирает нос. — Спасибо, мам. Он следует за ней до плиты, занимает своё место возле камина и терпеливо ждёт, пока она не заговорит. — Я что-то могу упустить… — начинает Сара. — Это был так давно. — Ничего страшного. Я не против. — Тогда хорошо. — И Сара начинает рыться в памяти в поисках кое-каких деталей. — Однажды, много лет назад, жил моряк, влюблённый в одну прекрасную женщину. Она была… ведьмой. Я думаю, какого-то рода колдуньей. Что бы там ни было, моряк любил её больше всех на свете, а она его в ответ, и этим всё было сказано. Сара уже видит, как Уилл начинает улыбаться. Про любовь ему нравилось слушать даже больше, чем про приключения. — Но проклятие настигло моряка, — продолжила Сара. — Всё время он должен был проводить в море, и только раз в десять лет проклятие позволяло ему сходить на сушу на один день. Колдунья пообещала, что она дождётся его. Но в следующий раз, когда он прибыл в порт, она уже исчезла. Ему так тяжело было справиться с этой утратой, что он вырезал сердце прямо из груди и спрятал под замок в сундуке, а сундук — от остального мира. Это, может, и не самая жизнерадостная история. Сара пытается напрячь память: — Твой отец сказал мне раз, что сердце до сих пор хранится где-то и ждёт того человека, кто сможет его отыскать и вернуть колдунье, и та щедро наградит его за это. Уилл какое-то время молчит. — Но если она так любила его… почему она не дождалась его? — Она должна была приглядывать и за собой тоже, — поясняет Сара. — Иногда мужчины уходят и уже не возвращаются. Ты не можешь знать наверняка, с кем имеешь дело, пока это не произойдёт. Уилл снова и снова обдумывает всё это, а Сара уже накладывает еду ему в тарелку. И вдруг он внезапно вскакивает и прижимается к ней. — Я люблю тебя, мам… — Ты такой молодец, Уилл. — Она прикладывает губы к его макушке и целует. — А теперь давай, садись обедать. * * * * * Братству не нужно присутствие Калипсо, чтобы схватить её, так что никто не предупреждает её об этом. Когда это случается, она на глубине шести футов под водой посреди океана: подобно киту она плывёт рядом со своими дочерьми по направлении к рифу. Калипсо хочет увидеться с Горгоной, потому что та недавно поранилась об коралл, чтобы наполовину врасти в него и наполовину умереть. Дельфини уже здесь, и она наматывает нить жемчуга на ветвь — то есть на то, что раньше было шеей её сестры. Калипсо подплывает к ней, стараясь не придавать значения зарождающейся в груди боли: ерунда, должно быть, всего-то намёк на слабый укол… Но неожиданно, в мгновение ока, она уже не кит больше. А женщина — съёжившаяся и испуганная человеческая женщина. Ей действительно есть, о чём волноваться в первые минуты. Она может утонуть теперь, она смертна, у неё есть сердце и слабые лёгкие; она погребена под толщей воды и едва понимает, как плыть этими двумя ногами, — но только одно единственное имеет значение. Её сознание сжалось, подобное цветку анемона: она больше не знала ничего о шири океана, о том, что было в нём и над ним. Теперь её чувства ограничивались пределом одной жалкой человеческой формы. И тогда она открывает рот, чтобы закричать. У неё не получается, и вода захлёстывает лёгкие. Калипсо начинает задыхаться. Искры летят из глаз от упорства, с каким она молотит новой парой ног по воде, — так она стремится достать поверхности. Она не может сказать, куда ей плыть. Она не может даже посмотреть, потому что соль выжигает ей зрение, пока пара сильных рук не обхватывают её и не тянут в правильном направлении. Её голова бешено кружится, лёгкие полны воды, и рокот нарастает в ушах и не успокаивается, даже когда Дельфини выталкивает её на поверхность. Калипсо выкарабкивается на пляж и исторгает из себя воду, которой она нахлебалась. Её возлюбленный океан обернулся против неё и отверг окончательно. Её кожа натянута теперь до предела — вот, кто держит её. Она пытается разорвать свои тиски и освободиться от них, чтобы расшириться вновь. Но под царапинами проступает кровь, и единственное, что ей удаётся, это только оставить за собой на песке багровые следы. — Что происходит со мной? — Калипсо судорожно вздыхает. Горло саднит от боли: она ведь будет чувствовать её отныне. Дельфини смотрит с ужасом и трясёт головой. — Мне жаль, Таласса, но я… не знаю. Она выбирается на берег, чтобы быть ближе к Калипсо, когда та начинает рыдать. — Помоги мне… — Её голос надламывается. — Помоги мне. Дельфини кивает и оставляет её на берегу. — Я выясню, что произошло с тобой, мама. — Она отталкивается и погружается обратно в воду. — Я клянусь. Калипсо смотрит за тем, как она уплывает. Она слишком устала, чтобы даже сдвинуться с места перед настигающей её волной. Вода накрывает пальцы её ног, потом её бёдра, доходит до груди, и она думает, что, может быть, именно это и убьёт её. * * * * * Мужчина старается не думать об его прошлом и об истории, которая стоит за ним, но когда ему это не удаётся, всё начинается именно так. После того, как Джеймс убрал сердце Джонса в мешок, он бы не взглянул на него больше ни разу, если бы только лорд Бекетт не приказал поднять сундук на Голландца. С настоящими чудовищами на борту наблюдать за этим — куда чудовищнее: после неудавшейся попытки губернатора Суонна пронзить сердце, Бекетт снова приказал запереть сундук. Джеймс даже обрадовался на мгновение. Он гордится тем, что его не отпугивают все те сверхъестественные вещи, что он повидал на свете, но сердце — это то, к чему он всё ещё не может привыкнуть. Даже под замком его биение эхом отдаётся на корабле. Команда Голландца начинала двигаться ему в такт, даже когда они не находились при исполнении. Сам Джеймс развил привычку проводить рукой по перилам на борту — за этим пульсом. Ощущения того, что корабль жил под ними, ему уже было не избежать. Сердце производило на него гнетущее впечатление, но оно одновременно и манило его, так что Джеймс всё чаще начал вызываться дежурить по ночам. Не так он себя представлял на должности адмирала ещё в свои офицерские годы. Впрочем, мало что в этой жизни вообще соответствовало его ожиданиям. Сундук стоит в каюте Джонса, и это означает, что капитан Голландца постоянно рядом. Составляя ему компанию на дежурствах, за всё время он не проронил и слова: он слегка раздражён, но не более. Они не разговаривают, даже не обращают внимание на тесное соседство друг друга, пока Джеймс уже больше не в состоянии выносить это. — Так что же сподвигло тебя? — спрашивает Джеймс и кивает на сундук. — Похоже на то, что это только доставило ещё больше проблем и сделало тебя уязвимым. Он ожидает, что сейчас заносчивый Джонс набросится на него, чтобы запугать. Но этого происходит. Джонс отворачивается и выглядывает из каюты на море. — Ты когда-нибудь любил, адмирал? Джеймс возвращается к воспоминания о том, как на борту Жемчужины Элизабет смотрела на него — с улыбкой. — Да. Было дело. — И чем это закончилось? — Слишком непросто ответить на такой вопрос. Джонс усмехнулся. — Ну, попробуй. — Не уверен, что это до конца закончилось, — начал Джеймс. — Но когда это всё же произойдёт… не думаю, что мне понравится. — Тогда ты знаешь, какая это агония. Эта боль, которой предательски награждает сердце. — Поэтому ты вырезал его. — Для Джеймса кое-что начало проясняться. — Чтобы избавиться от боли. — Да, — согласился Джонс. — Какая жалость, что вместе с сердцем никуда не подевались воспоминания. — Воспоминания о чём? Тут Джонс ощерился. Сначала Джеймс подумал, что зашёл слишком далеко, — Джонс сурово наказывал членов команды и за меньшее. Но Джонс только переводит взгляд с сундука на артиллерийские орудия и заметно отстраняется. — Что насчёт сделки? — спрашивает он. — Воспоминание за воспоминание. — Согласен. — Джеймса это устроило. — Ты первый. Джонс издаёт звук, смутно напоминающий вздох. — Она предсказывала судьбу. Но она никогда не рассказывала о моей, потому что это плохая удача — предсказывать судьбу тех, кого ты любишь. — Она поддразнивала меня раньше. За то, что я выглядел слишком скованным, — подхватил Джеймс. — Её отец заставил её прекратить, потому что это было слишком грубо, но я никогда… я так был сосредоточен на правилах приличия, что я так никогда и не сказал ему, что я не был против. — Ей нравилось слушать моё пение, — признался Джонс. — У меня не получалось хорошо, но ей это нравилось. — Она выбирала правду вместо лёгкого пути. Я восхищался ей за это. — Я предал её. — Голос Джонса стал неожиданно мрачным. — Не задумываясь. Джеймс стиснул зубы и перевёл взгляд. — И я. Смех Джонса звучит глухо, безрадостно. — Никогда бы не подумал, что у меня есть что-то общее с тобой, адмирал. Джеймс осторожно оглядывается: глаза Джонса угрожающе блестят от слёз. — Этот способ, — сказал он и опустил ладонь на сундук, — он стоит того? Но Джонс не отвечает. Тишина растягивается дальше позволенного. Джеймс разворачивается совсем. Джонс уже смотрит на него, и трудно сказать в эту минуту, что занимает его мысли. Это могло быть с одинаковым успехом как презрение, так и сочувствие. Или нечто иного рода. — Ты бы повторил за мной? — ровно спрашивает Джонс и наклоняет голову. — Ты бы вырвал собственное сердце, обнажил миру самую беззащитную свою часть, и всё ради того, чтобы избежать боли? Джеймс закрывает глаза. Сквозь крышку сундука он чувствует биение сердца Дэйви Джонса. — Да, — говорит он. — Я сделал это, если бы помогло. Джеймс слышит стук приближающейся к нему деревянной ноги. Она останавливается и встаёт прямо рядом с ним. — Нет. Это не помогло, — тихо отозвался Джонс. — Хоть немного. Когда Джеймс снова открывает глаза, каюта пуста. * * * * * — Если бы ко мне вернулись сейчас все мои силы, — говорит Калипсо, и её голос дрожит от ярости, — я бы поразила тебя на месте. — И твои силы всё ещё не вернулись к тебе. — Аканфа уже звучит уставшей. — И поэтому ты связана. У Братства нет никакого уважение к ней, а у той, кто его возглавляет, — ещё меньше. Аканфа — дерзкая и надменная женщина, и при других обстоятельствах Калипсо оценила бы эти качества по достоинству. — Я стану свободной. — Калипсо делает шаг вперёд. — И когда это произойдёт, в первую очередь я приду за тобой. Аканфа изгибает одну бровь. — Не похоже, что за такое вознаграждение кто-то вызволит тебя, а? Если тебя это успокоит, здесь нет ничего личного. — И как, — рявкнула Калипсо, — это должно меня успокоить? — Это значит, что ты бы всё равно ничего не поделала с этим, — объясняет Аканфа. — Кому-то просто показалось это удобным. А теперь, с твоего позволения, дела поважнее ещё ждут меня сегодня. Когда она удаляется от неё широким и размеренным шагом, Калипсо остаётся на палубе в одиночестве. В этот момент Дельфини решается показаться из воды. Она тихо зовёт её по имени: — Таласса… Пожалуйста, давай просто уйдём. Калипсо тяжело и утомлённо оседает на палубу. — Я скоро, дитя. Она уже пропустила их первую за десять лет встречу: её занимали другие дела в море, которые требовали к себе внимания. Прежде, чем наступит время для следующего раза, пройдёт ещё много лет. Этой встречи она уже точно дождётся. Дом Джонса, когда она возвращается в него, точно такой же, каким она его запомнила, чистый и едва опустевший. — Думаешь, он вернётся? — спрашивает Дельфини. — Ты пропустила свидание в прошлый раз. — Он придёт. Он знает меня достаточно хорошо для того, чтобы ожидать, что я буду иногда пропускать их. Дельфини так не думает, но не произносит больше ни слова. Недели растягиваются в месяцы, а те — в годы, и время продолжает свой ход в обыкновенным темпе, несмотря на то, что Калипсо поторапливает его. Ждать столько — это пытка, и она так поглощена ей, что чуть не забывает, когда подходит к концу срок, пока тот самый день не наступает. Джонс не пришёл. Через три дня она отправляет Дельфини на поиски, чтобы она разузнала, что задержало его в море. Дельфини пропадает на неделю, и когда она возвращается, то приносит с собой известие о вырезанном из груди предательском сердце. Калипсо пишет последнее письмо наспех и отправляет его с Дельфини в последний раз. Ещё неделя проходит, и Дельфини возвращается ни с чем. — Я передала твоё письмо, — рассказывает она. — Но он его не прочитал. — Тогда он потерян для меня, — произносит Калипсо. — Спасибо, дочь моя. Она отступает в дом, запирается там и начинает рыдать. А когда Калипсо плачет, она проклинает соль в собственных слезах. * * * * * На краткий миг перед тем, как всё уходит на второй план, и сундук — тоже, потому что оно далеко не самая важная вещь в ящике (и разве это не звучит как старая детская песенка, размышляет Элизабет: сердце в сундуке, сундук — в ящике, ящик закопан на острове, а остров — посреди океана). Что притягивает её взгляд, это совсем не сундук с живым сердцем внутри. Но письма, которыми его обложили. Десятками и десятками их, перетянутыми бечёвкой, лентами и тесьмой, пожелтевшие с годами. Вместе с письмами там хранились и несколько ниток жемчуга и блестящая в свете раковина. Что-то жалкое есть в том, чтобы так и бросать их там — значит, и приговаривать к участи однажды стать развеянными ветром. Так что когда им уже пора возвращаться с командой Джонса на хвосте, Элизабет делает это быстро. Она прячет в карманах столько писем, сколько может унести. Остальные она просовывает под одежду, а жемчуг оборачивает вокруг шеи. И, пока она бежит к лодке, она забрасывает раковину далеко в воду: она возвращает морю то, что ему по праву принадлежало. После нападения кракена у неё нет времени, чтобы достать письма. А с гибелью Джека (убийства — так шепчет какая-то её часть; это не смерть, раз в ней кто-то виноват) Элизабет почти забывает, что она вообще что-то с собой носит. До того момента, пока Тиа Дальма не кладёт палец на её жемчуга, явно ожидая объяснений. Элизабет всё мигом припоминает. — Я… я нашла их с сундуком, — она бормочет и вытаскивает письма. — Не могла просто оставить их там. Лицо Тиа Дальмы остаётся бесстрастным. — Даже если они лежали там не для тебя? Что-то в её голосе напоминает Элизабет о тех временах, когда отец подлавливал её на лжи и заставлял краснеть. — Не похоже на то, что тот, кому они принадлежат, особо о них заботился. — Она попыталась оправдать себя: — И кроме того… если бы они остались там лежать, в конечном счёте о них бы забыли окончательно. Мне не показалось это правильным. — Да какая тебе разница? Ты не знаешь, о чём они. — Наверное. — Элизабет проводит пальцами по надломанной сургучной печати на одном из писем. — Но это не изменяет того факта, что они существуют. Они не должны исчезнуть. Тиа Дальма держит в руке медальон, висящий у ней на шее, и улыбается. — Теперь ты несёшь за них ответственность, девочка. Раз уж ты подобрала письма, ты должна поддерживать в них жизнь. Ты хочешь взвалить на себя такую обязанность? Элизабет кусает губы и опускает взгляд на пачку: бумага такая тонкая, но она всё равно оттягивает руки своим весом. — Хочу, — слышит она от себя, как будто это произнёс кто-то другой. — Тогда хорошо, — отвечает Тиа Дальма. Она тянется к письмам, но быстро отдёргивает ладонь и сжимает её в кулак. Она уходит, и Элизабет осторожно развязывает бечёвку на одном из писем и раскрывает его. Там, где побывала вода, остались пятна, и бумага совсем затвердела со временем. Письмо кто-то писал небрежно: буквы перескакивали в нескольких местах от одного размера к другому или сжимались, если места на конце строк уже не хватало. Элизабет начинает читать. Любовь моя, Это моё последнее письмо тебе. Всё было… Я не знаю, сколько времени прошло с того момента, как ты должен был стоять здесь. Мне тяжело постигнуть законы времени в этом мире. Когда-то мне достаточно было повернуть голову, чтобы целый месяц пролетел незаметно, но теперь я провожу на песке вечность, и это считается за один день. Мне наконец-то ясно, какими долгими могут быть десять лет. Это не облегчит твою ношу, я знаю, но я хотя бы испытала немного от неё. Я сидела на пляже вчера с самого рассвета и до захода солнца. Я наблюдала за тем, как оно карабкается по небу между облаков. Столько жизней минули за этот день, пока последний луч солнца не опустился за горизонт. Луна привела с собой волны, но не облегчение, не перерыв от тягостного бремени времени — хотя бы ненадолго. Я хотела бы попросить прощения перед тобой, но мы оба знаем, что это было бы неправдой. Я чувствую себя виноватой, но мне не жаль. Это в моей природе. Единственное, чего бы мне хотелось, так это снова владеть твоим сердцем. Если бы всё сложилось иначе, я бы сказала тебе вернуться. Но у тебя не осталось больше чувств, чтобы отдавать их мне. Я люблю тебя. Элизабет прячет письмо обратно со слезами, которые жгут глаза. — Ты в порядке? Уилл выходит из-за спины так неожиданно, что она тут же подскакивает. — В порядке. Элизабет оборачивает к нему. Она видит по тому, как он смотрит на неё, что Уилл хочет что-то сказать. Но он не говорит: закрывает рот и отворачивается, разочарованный. На письме не было подписи, но в тот момент Элизабет кажется, что они в чём-то похожи: тот, кто это отправил, и она сама. Элизабет не испытывает жалости к Джеку. Вместо этого у неё есть вина, но никак не жалость. * * * * * Уже как три дня у него нет сердца и он вполне расценивает это за настоящий прорыв. Всё теперь слегка приглушённо, словно его окунули в воду, так и оставив там: рёв волн звучит громче, чем остальной мир. Он чувствует себя лучше, чувствует себя пустым, и думает о ней гораздо меньше. Он всё ещё связан с Голландцем — не всему же быть таким идеальным, — но есть участь куда хуже бессмертия, куда хуже жизни, проведённой в вечном плавании в море, особенно когда ничто больше не дожидается тебя на суше. Но даже ему трудно не признавать изменений, произошедших с кораблём. Воздух плотный и неподвижный и тогда, когда попутный ветер несёт их по волнам. Моряки тоже ведут себя непривычно: они неразборчиво бормочут под нос, когда никого нет рядом. И даже палуба начинает гнить под его ногами, внешне, но не в своём основании. Чёртово сердце — всё из-за него, он уверен в этом. Сердце надёжно заперто в сундуке, и его биение эхом отдаётся на корабле. Но здесь оно оставаться больше не может. Так что он присваивает себе ящик для переноски груза одного из моряков и готовится похоронить сердце. Первым идёт сундук, но не он один является непрошеным напоминанием прошлого. Дэйви Джонс отправляет туда и раковину, что она дала ему повесить над дверью, и жемчуг, которыми она украшала дом внутри наподобие капель росы, и письма. Во второй раз он на них уже не смотрит. Правда медальон он всё-таки оставляет себе. У него нет ни единой причины делать это, но когда он собирается бросить его в ящик, что-то заставляет его остановиться. Остров Креста — это проклятый остров, отличное место для проклятого сердца. Пока шлюпку спускают для того, чтобы послать на берег с отрядом, русалка высовывает свою голову из воды. — Это от Талассы, — говорит она и поднимает над головой закупоренную бутылку. Внутри Джонс замечает свернутый свиток, перетянутый бечёвкой. — У неё до сих пор хватает смелости слать свои письма? — Он насмехается. — Даже сейчас? — Пожалуйста, — просит русалка. Её рука остаётся непоколебимой. — Возьми его. Письмо поднимают на верёвке и передают Джонсу. Тот разбивает бутылку об леер и вылавливает свёрток. В этот раз бумага грубее и она не перевязана шёлком, как она привыкла это делать. Сквозь конверт Джонс может разобрать её строчки, выведенные густыми и тёмными чернилами. Он смотрит на них какое-то время и сует в руки ближайшего матроса. — Положи это к остальным, — приказывает он. — И убери это прочь с моего корабля. Когда той ночью он обнаруживает под бородой растущее крохотное щупальце, ему уже так безразлично для того, чтобы заботиться об этом. * * * * * Когда дети Калипсо рассказывают её историю, всё начинается так: Сирена приводит Филипа на небольшой остров, исцеляет его настолько, насколько может сама, и оставляет там. О, она навещает его постоянно, приносит с собой пищу, обеспечивает своей компанией и смеётся каждый раз, когда Филип просит вернуть его обратно к той жизни, которую он вёл раньше. Паруса никогда не показываются на горизонте: отсюда ему не рассмотреть ни одного корабля, и Филип давно смирился с тем, что остров он уже не покинет. Он строит для себя укрытие у воды, чтобы Сирена могла наносить ему визиты. Филип до сих пор хранит Библию, хотя её уже не прочитать. Она пробыла в воде так долго, что Книгу Чисел и Второзаконие смыло окончательно — краска сбежала с их страниц. Тогда он начинает читать сам себе вслух, чтобы сохранить ясность ума: это его собственный якорь с реальностью; напоминание о том, что он не был заброшен полностью. Он уже доходит до Откровения, когда Сирена поднимается из моря и приносит прекрасную переливающуюся ракушку с собой. — Я нашла это для тебя, — сообщает она и протягивает подарок. — Она поможет чувствовать себя как дома. — Благодарю тебя. — Филип гладит пальцем шероховатую поверхность раковины. — Она чудесна. Он откладывает Священное Писание в сторону и встаёт, чтобы повесить ракушку в самодельном шалаше, и после этого возвращается к Сирене. Она уже рассеянно ведёт пальцем по строчкам в книге. — Сирена? — Ты так много читаешь, — замечает она с теплотой в голосе. — Почему ты всегда останавливаешься, когда я возвращаюсь к тебе? — Я бы не хотел показаться грубым. Это её смешит. — Грубым? Вот уж о чём тебе точно не нужно беспокоиться. — Она выбирается из воды и подсаживается к нему ближе на берег, а потом приказывает: — Прочитай мне что-нибудь. — Очень хорошо. Тогда мы будем читать с самого начала. Филип не добрался даже и до половины первой главы Бытия, когда краем глаза он замечает, как Сирена только что состроила гримасу. Но он не придаёт этому значения и продолжает читать, пока она не начинает шумно вздыхать, так что это уже трудно пропускать мимо себя. Филип закрывает Библию, заложив пальцами место, на котором остановился, и смотрит на неё: — В чём дело? Она морщит нос: — Мне не нравится эта сказка. — Это совсем не сказка, Сирена, — отвечает Филип. — Это слово Божие. — Слово твоего бога — может быть. — Она вытягивается на песке и сворачивается, как кошка. — Не моего. — Он и твой бог тоже, Сирена. — Филип говорит уже измученно: — Веришь ты тому или нет, но он создал тебя. Того уничижительного взгляда, каким Сирена его наградила, было бы достаточно, чтобы он отшатнулся. Но у него на это уже не осталось никаких сил. — Я знаю, кто создал меня, — произносит она ледяным голосом твёрдо. — И это не твой бог. Филип вздыхает и прислоняется головой к дереву. Когда-то он верил, что Сирену легко будет обучить, она ведь была одним из творений Божьих. Но время шло и он уже начинал считать иначе: её моральные устои были совершенно чужды ему; Сирена оставалось упрямой и непреклонной на этот счёт и то ли не способна была, то ли не желала ухватить и толику смысла даже от простейшей притчи. На прошлой неделе он поведал ей о том, как первых христиан разорвали львы до того, как они отреклись от собственной веры. Десять минут сначала Филипу только пришлось потратить на то, чтобы объяснить ей, кто такой лев. В итоге Сирена лишь туманно пришла к размышлениям о том, какими первые христиане были на вкус. — Кто тогда, по твоему мнению, тебя создал? — интересуется наконец Филип. — Таласса. В этом имени слышится всё благоговение Сирены, и Филип не может не пропустить это мимо ушей. — Кто такая Таласса? — Матерь, — отвечает она с ласковой улыбкой. — Она надолго покинула нас. Когда её от нас отняли. — Отняли? — Позволь мне теперь рассказать тебе кое-что, — говорит Сирена и самодовольно усмехается. — И мы посмотрим, чья история лучше. Филип думает, что стоит ей напомнить о том, что это всё не забава, но решает уступить. — Давным-давно, ещё в те времена, когда море было совсем юным, наша мать создала нас, — начинает свой рассказ Сирена. — Первой была Горгона, второй — Дельфини, и после них нас становилось всё больше и больше в количестве. Всегда, всегда мы плыли рядом со своей матерью, любившей нас помимо всех прочих. За людьми на земле было забавно наблюдать, это правда, но они никогда не были её настоящими возлюбленными. И только одного человека, одного моряка, она полюбила больше всех, и его прозвали Odigo Selini, проводником заблудивших душ к покою. Слова на незнакомом языке мягко сорвались с её губ, и Филип понял, что собственное сердце начало биться в такт мелодии её голоса. — Но он забыл кое-что. — Лицо Сирены потемнело. — Он вернулся на большую землю и обнаружил, что она ушла, так его и не дождавшись, и он совершил страшный поступок. Он заключил её в человеческое тело и забрал у её настоящих детей. И за это он был проклят, Selini Prodótis. — Она сплёвывает перед собой на песок, и её глаза полыхают ненавистью. — Таласса вынуждена была страдать много лет, пока её не освободили. Она вынесла всё, и теперь он мёртв, и только благодаря её доброте он на рифе. — На рифе? — переспрашивает Филип. — Это место нашего рождения. Мы рождаемся там, и мы уходим к нему, когда наступает время умирать, и обращаемся в коралл. Если ты любишь кого-то так сильно, им предоставляют место там среди остальных. Таласса взяла своего любимого на риф. Даже не смотря на то, что тот предал её. — И ты назовёшь это милосердием? Что-то в её голосе смягчается: — Я не знаю… Я пыталась спросить у Полиррои, но она только сказала, что я слишком мала для того, чтобы понять. По её словам, любовь к людям иного рода, она удивительна порой, и я пойму это со временем, когда отыщу её. — Сирена долго смотрит на прибывающие волны, задумавшись. — Итак! — Она вдруг просияла: — Что ты думаешь? — Довольно милая история. Но скажи мне, раз твоя Таласса так любила моряка, почему она не дождалась его? — Таласса никого не ждёт, — говорит Сирена надменно. — А что насчёт тебя? — спрашивает Филип. — Ты бы дождалась? — Мне не нужно ждать. Ты же прямо здесь. — И это весомый аргумент, — замечает Филип, и тогда она запрокидывает голову и смеётся, звонко и чисто. * * * * * И вот его сердце разрушено: его поглощают волны, и Калипсо уже ожидает по ту сторону от них. Она покачивает головой, смотрит ему прямо в глаза и простирает руки к тому месту, где должно было быть его сердце. — Все эти годы я считала, что ты пытался избавиться от горя, — произносит она спокойно. — Но на самом деле это было чувство вины, что причиняло тебе чувство боль. — Ты знаешь теперь… — Голос Дэйви Джонса звучит хрипло. — Ты должна была узнать об этом ещё раньше. Она покачала головой и тихо ответила: — Я любила тебя. Я бы никогда не поверила, что ты способен на такое. Даже если бы ты верил, что я сама могу поступить с тобой так жестоко. Он чувствует себя совестно; он пытается ускользнуть от неё, но она всё время подплывает к нему ближе. Солёная вода больше не причиняет боль глазам, но он зажмуривается и позволяет течению промчаться мимо. Он зарабатывал на жизнь — если можно выразиться так — тем, что бежал от смерти, но его время так или иначе пришло. Ему кажется, что он должен испытывать страх, но его там нет. Он устал, устал до самых костей: он готов почить, и, если честно, он готов был к этому уже давно. — Открой глаза, — просит она вкрадчиво. — Я хочу, чтобы ты видел. Он повинуется. Неподалёку, в впадине, Джонс может разглядеть кракена. Он не такой гигантский, каким он был раньше, и его щупальца мягко покачиваются на глубине, пока время стая русалок занимается им. — Ты вернула его, — сдавленно вырывается у Джонса. — Я дала ему жизнь, — говорит Калипсо. — И я могу её возвратить. — Мы можем остановиться? Я не хочу, чтобы ему было больно. — Нет, — отрезает она. — Он всё ещё приходит в себя. Ему нужно отдыхать. — У меня не было выбора… — Ты сделал его. — Она продолжает плыть. — Признай это. Потом этого он затихает на некоторое время. — Он будет в порядке? — Его сёстры позаботятся о нём. Когда она смолкает, он думает, что на этом всё и заканчивается. Но её лицо светлеет и она прибавляет: — Я скажу ему, что ты беспокоился о нём. Она плывёт дальше в бескрайнюю синеву. Джонс уже давно перестал понимать, где они, даже то, в какой стороне было дно, а в какой — поверхность. Калипсо, должно быть, блуждала для того, чтобы унести его на самую сокрушительную глубину, — он не мог понять большего, не видя ничего, кроме воды, окружающей его. Изредка он ловит взглядом что-то, цветные всполохи и движение, но стоит ему только повернуться к ним, как они уже пропадали из виду. — Мы на месте. — Спустя несколько часов, проведённых в безмолвии, её голос доносится до него: — На рифе. Эта громада простирается во всех направлениях далеко на мили вокруг. Она так велика, что затмевает русалок, плавающих рядом. Раскидистые кораллы переплетаются друг с другом, и Джонс тут же обнаруживает безошибочное сходство с собственным кораблём, созданным на костях тех, кто произошёл раньше них. Русалки мечутся туда и обратно, роняя водоросли и жемчуг между павшими друзьями, почитаемыми предками и их человеческими любовниками. — Почему я здесь?.. — обращается он к Калипсо. — Ты здесь, потому что я люблю тебя. — До сих пор? Она подплывает к вершинам, которые образовывают коралловые заросли. — Часть меня всегда будет. Море соединяет в себе множества. — Она опускает его тело на переплетения ветвей. Джонс чувствует, как те обхватывают его и незаметно начинают красться всё выше и выше. — Это как-то неправильно — оставлять тебя где-то ещё, кроме как здесь. — Прости меня… — говорит он вдруг в отчаянии. — Мне так жаль, мне… — Ты не можешь изменить то, что было раз совершено, — шепнула она. — Ты мёртв. Тебе никуда не деться. Его конечности цепенеют, а кости ноют, и он думает, что не смог бы оттолкнуться сейчас, даже если бы захотел. — Калипсо… Он тяжело дышит и тянется к ней. — Я так устал, Калипсо. Его ладонь задевает её щёку, и она прикрывает глаза вместе с тем, как наклоняется к нему. — Спи спокойно, Дэйви Джонс, — говорит она. — Спи и помни, что часть тебя всегда будет в моём сердце. Лишь призрачная тень губ касается его лба. — Я люблю тебя. Прости. И это последние слова Джонса. — Ты прощён, — шепчут ему. И на один краткий миг ей чудится невозможное. Он готов поклясться, что сейчас потерянное сердце бешено бьётся в его опустошённой груди. * * * * * Женщине самой не всегда удаётся рассказать эту историю, но когда выпадает возможность, она начинает так. Жил мальчик по имени Томас, и его мамы не было в живых уже как три года, и ему самому недолго осталось. Он не сделал ничего плохого, всего-то подружился с неподходящими людьми. По крайней мере, так объяснил лейтенант, запирая его. Мальчик в ужасе, когда его ведут на виселицу, хотя он знает, что это неправильно: ему уже десять лет, он подрос и стал слишком взрослый для того, чтобы испытывать страх. Но ничего ему не помогает. Тогда Томас просит Бога о прощении за собственный страх. Он просто хочет встретиться с мамой и попасть туда же, куда и она. «А сейчас, Томми, — сказала мама ему однажды, когда он был маленьким, — какая бы беда ни случилась, в какой бы безвыходной ситуации ты ни оказался впредь, есть одна песня, которую следует петь. Заучи её назубок, и когда наступит время, пой её, пой громко и оставайся храбрым». Он не чувствует себя храбрым сейчас, но он хочет сделать всё возможное, чтобы мама гордилась им. Так что он начинает петь. Томас успевает закончить первую строчку, прежде чем запинается и затихает от страха. Но мужчина в конце шеренги подхватывает пение, и ярость раскатывается в его голосе. Постепенно и остальные, один за другим, присоединяются к ним. Голоса осуждённых становятся громче и сливаются вместе в едином порыве неповиновения и печали. Они гремят цепями, топают в ритм, и гнев подбодряет их решимость. Мальчик сжимает в кулаке монету, которую мать дала ему, и поёт свою песню, пока ещё может. Палач дёргает рычаг, и всё обрывается во тьму. Томасу кажется, что он пребывает в ней вечность, погружаясь туда всё глубже и глубже. Когда он снова может открыть глаза, он стоит на берегу, на берегу неподалёку — лодка. Виселица ушла, стража — тоже. И он одинок среди песка. — Здравствуй, дитя. Томас мигом подскакивает. Он начинает оглядываться в поисках того, кто мог бы это сказать. Женщина сидит на камне, прекрасная женщина с тёмной кожей, одетая в оборванное платье. Мальчик тоже здоровается. Чутьё подсказывает ему, и он зачем-то кланяется, сам не до конца осознавая это. — Ты знаешь, где ты? Он крутит головой по сторонам и подходит к лодке, чтобы поднять весло. — Фиддлерс Грин… — медленно припоминает Томас. — Поляна скрипача. Моя мама рассказывала мне. Ты должен перекинуть весло через плечо и уйти вглубь острова, пока кто-то не найдёт тебя и не спросит, что ты несёшь. После этого ты сможешь остаться в этом месте навечно, и здесь всегда будет литься эль и звучать песни. — Ты очень сообразительный малый. — Женщина ласково ему улыбается. — Мне как раз нужно пойти в этом направлении. Присоединишься ко мне? — Да, пожалуйста. Спасибо вам за приглашение, мисс. Томас кладёт весло на плечо и берёт женщину за руку, когда она протягивает её. Только в самом начале их пути он единственный шмыгает носом. — Нужно иметь мужество. Чтобы петь эту песню, — замечает женщина через некоторое время. — Я не думаю, что у меня оно есть. Мне было страшно как никогда в жизни. — Ты можешь бояться и при этом не переставать быть храбрым. Одно не отменяет другое. Томас не уверен в этом, но он решает не спорить с незнакомой, особенно если это необычная незнакомка, которая вызвалась проводить его до Зелёного рая. — Ты знаешь, о чём эта песня? — спрашивает она. — Мне только известно, что её исполняют пираты, когда попадают в беду. — Я не спрашиваю о том, с какой целью эта песня исполняется. Я имею в виду слова. Ты знаешь, что они означают? — Нет, мисс, — отвечает он пристыженно. — Это история. История о мужчине, влюбившегося в морскую стихию. Он мечтал навсегда остаться с ней. Но за то, чего ты больше всего желаешь, всегда приходится платить свою цену. Она умолкает и бросает взгляд на волны позади них. Томас почти не дышит и ждёт продолжения рассказа. — Море тоже ответило ему взаимностью, и тогда она дала ему поручение. Переправлять души из одного мира в другой. Души тех, кто погиб в море и нуждался в помощи, чтобы преодолеть путь на другую сторону. А море любило своих моряков. Это была доброта, пускай и не все считали так. В обмен на службу мужчина мог ступить на сушу раз в десять лет, чтобы провести его с морем в человеческом обличье. — Море умеет превращаться в человека? — спросил Томас. — Конечно, дитя, — отвечает женщина. — Море — это множество вещей для многих людей. — И что тогда произошло? У женщины вырывается вздох. — Минули десять лет, и когда мужчина вышел на берег, он не нашёл там моря. Он разозлился, он почувствовал себя преданным. И тогда он обратился к королю пиратов за тем, чтобы те заточили её в одном единственном теле. — «…Приковали к её же костям¹», — припомнил Томас одну из строк. — Так море — это королева из песни? — Неплохо, очень неплохо. — А море отпустили? — О да. Через много-много лет. Она снова свободна. — Это хорошо, — проговорил Томас. Они молча идут дальше, пока Томас уже не может разглядеть берег позади них. Тогда женщина резко останавливается. — Дальше я не могу идти, дитя. — Она отпускает его ладонь. — Если ты продолжишь держать путь в этом направлении, ты дойдёшь туда, куда тебе нужно попасть. — Моя мама будет там? Она с улыбкой нагнулась, чтобы поцеловать мальчика в макушку. — Она уже ждёт тебя. Я обещаю. Женщина выпрямляется и уже собирается уйти. Но Томас не трогается с места. — Подождите! — зовёт он. — У меня остался вопрос. Она оборачивается и изгибает одну бровь. — Спрашивай. — Если она так сильно любила человека, почему она не дождалась? Женщина закрывает глаза и подставляет лицо ветру. — Ей не нужно было ждать, потому что они никогда и не разлучались. — Вместе с тем, как она отвечает, на её губах играет долгая улыбка. — Она была морем. Если бы он хотел увидеть её, ему достаточно было посмотреть за борт. Томас размышляет над этим и наконец кивает: — Спасибо вам. За то, что проводили меня. — Спасибо тебе, — говорит женщина на прощание. — За песню. * * * * * — Что ты будешь делать? — спрашивает у неё Элизабет. Она новоиспечённый король пиратов теперь и сидит босиком на песке, прижимая к груди сундук. Калипсо хочется расхохотаться над тем, сколько отчаяния держится в одной этой её хватке: если Элизабет и стиснет его со всей силой до того, что побелеют костяшки, это не изменит предназначения. Даже если бы Джонс отдал ей своё сердце, его судьба не изменилась, и с ней она никогда не хотела и попытаться сделать что-то. Но Калипсо смотрит на крепко стиснутые зубы Элизабет, смотрит в её упрямые глаза и думает: есть на свете одна женщина, которая с радостью бы врезала Провидению в нос. — А что будешь ты делать? — вместо всего этого повторяет вопрос Калипсо. — Найду корабль. Команду. Просто стану продолжать. — Продолжать… — подхватывает Калипсо. — Мне нравится это. — Порой это единственное, что ты можешь сделать, — прибавляет Элизабет и пробует небрежно пожать плечами. — Тогда так тому и быть, — произносит Калипсо и поднимается. — Я буду продолжать. Свободной. Хорошего плаванья, капитан Суонн. Она оставляет Элизабет и уходит в море. Её форма меняется и облекается обратно в волны. Она вновь громадна и так же широка, как ветер и как её воды, и её сердце взмывает ввысь в очередной раз. Когда она прибывает в следующий порт, она думает, что будет петь.