Не гнётся

Проснулся от духоты. Жарко было нестерпимо, пахло потом и травами, и кто-то стискивал его поперёк живота, и Куруфин сперва ударил кого-то коленом, а потом только вспомнил: он куница. И стискивает его, значит, вовсе не Турко, который иногда во сне лез обниматься – а… – Тихо, не бойся, они ничего тебе не сделают, – и опять этот торопливый детский шёпот защекотал уши. Да чтобы они понимали, кого успокаивают! – А тебе тоже холодно? Мне? Нет, мне-то как раз жарко, так жарко, что у куницы, кажется, усы от пота слиплись. – А нам холодно. – А эти все спят. И почему за нами никто не приходит? Только ты и этот рыжий… – Который выше. – Угу, который тобой кидался. Куруфин попытался зашипеть – не кусать же потные руки… Вот ведь дурная тварь эта куница, нахлебалась молока и уснула, как так и надо. Ох, вряд ли Майтимо выменяет на этих камень, ой вряд ли. И зачем они тогда? Выскользнул всё-таки из детской хватки, выскочил на одеяло. Надо бы в лес, надо бы эту Эльвинг отыскать, а куницу бы можно и покинуть. – Ты куда? Стой! Ну, если они примутся таскать его за хвост. Вдруг представил, что будет заперт в этом теле до его, тела, конца – а вдруг куница окажется крепкой, а вдруг дети какой-то своей силой удержат её при себе, и он будет неизвестно сколько наблюдать, как его братья делают ошибки. Они и так-то делали ошибки, даже под его присмотром, а уж теперь. – Ну стой, пожалуйста, – зашептал ребёнок, приподнявшись на локте; Куруфин опять перестал различать, кто там из них кто; бледный огонь то вспыхивал, то гас, метался, словно сам был мотыльком перед свечой. – Стой, не хочу один. А я-то здесь при чём? Замер, шевеля носом, то есть куница шевелила. Нет, в самом деле, привести, что ли, кого-то? Один ещё смотрел на него, второй уже уснул лицом в подушку, и этим липким потом так и пахло. – Этот огромный, – прошептал ребёнок. – Я всё думал – вдруг он нас тоже как тебя. Спасибо, что кого-то привела. Я маме скажу – она тоже тебе скажет… и отец… а что, ты больше никого не нашла, да? Нет, и почему этот будущий залог за камень – возможный будущий залог за камень – и почему они такие разговорчивые? Фу. Матери он скажет. Как же всё-таки неразумно это вышло! И ведь должны же были победить, по всему должны были, и этот выскочка – уж мог бы вспомнить, для разнообразия, что у него есть дети. Пораньше вспомнить! – Ты… можно я тебя ещё поглажу? Ты так спала, что я тоже уснул. Ну гладь, что с тобой делать, всё равно никто не узнает. Гладь, а потом я пойду искать твою сестру. – Вот бы пришёл хотя бы этот рыжий. Или этот, который про вину. Они же завтра придут, да? Куда все делись? Спят твои все – спят и зализывают раны, и, может, кто-то мысленно хоронит вас двоих. Как бы и правда не пришлось хоронить – ты вон, зубами стучишь, хотя как будто бы стараешься потише. Но Майтимо я тебе будить не буду – потому что Майтимо уж точно ещё предстоит хоронить нас. *** Куница оказалась на удивление цепкая – то ли тело привыкает к чужой душе, то ли она решила, что теперь её вечно будут поить молоком, но расстались они с большим трудом. Она тоже освоила эту мысленную борьбу и вцепилась в него зубами, и он тоже как будто мысленно вцепился сам в себя и наконец-то, рывком, вылетел наружу. Чем приходится заниматься. Вылетел – и чуть не взвыл. Тело куницы, пусть несуразное, пусть мелкое, пусть истерзанное – всё-таки приглушало голод, и ещё как приглушало. Теперь голод заполнил его целиком – как клятва, как желание работать, как вечная же жажда объяснить пускай не всем на свете, но хотя бы своим, в чём именно они не правы. Хуже боли – от боли ты хотя бы не дрожишь весь, не вытягиваешься струной, как пёс на охоте. Псы – это по части Турко. Нет, ты не будешь на него смотреть последний раз. Нет, к живым братьям тоже не отправишься. К отпрыскам Диора – тем более, там Майтимо поймёт. Зато эта Эльвинг – Майтимо сам же сказал, что тебя в ней не узнает! И ты не дал ему обещания, ты не сказал «не трону», пусть трясётся теперь над сыновьями Диора, пока ты… Куруфин рассмеялся бы, если бы было чем смеяться. Так просто. Из-за Диора всё это вышло – пусть его дочка и заплатит, раз уж он сам успел умереть. В конце-то концов, что ей там предстояло? Расти, учиться глупостям, полюбить кого-то. Она же должна быть ещё младше этих двух. Как он сразу не разглядел, какая это власть. Влетай в кого хочешь, делай с ним что хочешь. Ладно, его почти не слышат даже свои – но чтобы предоставить тело, слышать и не обязательно. Лес не пытался его задержать. Или пытался, но какая разница, если можно не огибать, а пройти насквозь? Сейчас с ним не тащилось никаких живых, не горело рядом никаких соблазнительных костров, и никакие старшие братья ни в чём не укоряли. Да как Майтимо вообще решился судить? Да, у него всегда был этот опыт, который никто из них шестерых с ним не разделял, но ведь у Куруфина теперь тоже был – Майтимо-то прошёл сквозь невозможное, но пока что не умирал. А Куруфин – да. Нет, нет, с живыми братьями дел лучше не иметь. Исказишься! Да он, может, впервые в жизни мыслит здраво! Куруфин взмыл к верхушкам сосен, потому что ещё не научился не шарахаться от веток, и парил там – как ветер, нет, свободнее ветра! И почему все так боятся оставаться, и даже его собственные братья… вот ведь дураки. Никто из них не умел, никогда, видеть наперёд. Звёзды над соснами и тучи, тучи и звёзды, темнота рыхлая, как снег. И эта темнота ещё пыталась, кажется, укрыть от него третий бледный огонёк, да только без толку – теперь он знал, кого он ищет, и знал, зачем, и значит – двигался быстро. Эльвинг не спала. В их лагере вообще мало кто спал, и многие вскинулись, когда Куруфин приземлился с Эльвинг рядышком, но видеть – видеть его они не могли. Разве что сама Эльвинг – дети чувствуют… Она вскочила – он прижал палец к губам. Прозрачный палец к прозрачным губам, но ей хватило. Совсем щенок, сказал бы Тьелкормо. Совсем – взъерошенная и укутанная, и видно было, что пару шалей она с себя уже сбросила, и что этой ночью она не заснёт. Может, они все и остановились только на час-два; может, они все стремились отсюда убраться, как будто Майтимо стал бы их преследовать. Куруфин зачем-то посмотрел её глазами: вот её кто-то тащит за руку, подгоняет, она бежит, её несут, везут, она идёт сама. Скорее, скорее! Где все? И вот теперь чёрная тень её настигла, и смотрела ей в лицо. – Я не боюсь, – сказала Эльвинг, – уходи. – Нет, – сказал Куруфин. Не было в ней от Лютиэн… глаза вот, разве что? И зачем он вообще анализирует. – А я… – как легко оказалось её довести до слёз, просто смотреть в упор и забывать моргать, – а я тогда кого-то позову. – О да, – сказал Куруфин, – тебя успокоят, скажут, что никого тут нет, что все с тобой, а я потом приду снова. Когда все уснут. Почему она словно бы вся светится? Он ждал момента – как-нибудь так в неё вселиться, чтобы она не успела закричать. Отвлечь, заболтать, и тогда уже… Она погладила что-то, что несла на груди. За пазухой. Он сказал: – Покажи. – А вот и нет. – А иначе я вечно буду тебе сниться. Конечно же, она несла их сильмарилл, и никто не подумал снять, запрятать, укутать понадёжней – камень, не девчонку! Как же они спокойно носили чужое, как же уверены были – даже теперь! – что пребывают в своём праве. На сияние разве что тревожно оглянулись – но решили, наверное, что Эльвинг любуется, и успокоились. Чтобы наш камень утешал ещё кого-то? Почему он вообще не жжёт ей руки? Свет лился – ласковый, как когда тебе три года и кажется, что мир и существует-то только для объятий. Ласковый, да – но почему тогда режет глаза? – Папа найдёт нас, – сказала Эльвинг, – и тебя увидит. И ты тогда исчезнешь. – Отдай, – сказал Куруфин, – это мой. Наш. Отдай – и никогда больше меня не увидишь. – Неа! Вот теперь на неё весь лагерь оглянулся. Какие-то женщины с грустными глазами, ну разумеется, ах, детка, что случилось, ах, кошмар приснился? Ну ещё бы. Только кошмар он даже толком и не начинал. О, тише, милая, тише, не дай Эру услышат… Ха. Уже услышали. Можно в неё вселиться и тогда камень станет его, сразу – только будет ли это исполнением клятвы? Для остального мира это будет камень дочки Диора. Можно дождаться, пока она вырастет. Можно её рукой написать Майтимо. – Это папин. – Нет, мой. Отдай – ну, пусть не мне, но галке с дерева! Девчонка только покачала головой. Вот Лютиэн была такая же упрямая, тоже не понимала, как ей лучше. – Стану мерещиться тебе в любом камне на обочине, – проговорил, жалея, что не может потрясти её за плечи, – в любом кусте. Птицей вернусь и выклюю тебе глаза. Отдай, отдай. Камень так близко! Близко – а не прикоснуться. Забрать себе любое тело из тех, что тут причитали – и непонятно будет, почему тело отнимает камень у дочки короля. Вселиться в саму дочку – так она ведь маленькая! И уж никто не поймёт, что она сын Феанора, и выходит, клятва… – Отдай его мне. Отдай камень, Эльвинг, ну же. А я тогда скажу тебе, где твои братья. Он донесёт его куницами и белками, галками и воронами – всеми, кто ему встретится, всеми, кем понадобится, а ещё можно, кстати же, сперва вселиться всё же в её тело и отойти от лагеря подальше, только вот… – А ты… – выдавила вдруг эта мелочь, вся дрожа, – а ты… а ты обожжёшься. – С чего бы это? – Все плохие обжигаются. Да ну глупость какая, это его камень. Куруфин даже не потянулся к нему сразу, а сказал: – Сейчас увидишь, как ты ошибаешься. И протянул руку. Ну да, пальцы пройдут сквозь, схватят воздух, и всё равно – как же давно он ждал, они все ждали! Пальцы обожгло. Пальцы, которых не было, болели так, что он чуть было по совсем детской привычке не сунул их в рот. Эльвинг оглянулась туда-сюда, не видит ли кто, и показала ему язык. – Да быть того не может, – сказал Куруфин и потянулся к камню снова. Чуть не закричал. Тут впору по снегу кататься – как же больно! Это, наверное, ещё Моргот их испортил. Или Лютиэн. Или Диор. Или все они вместе, включая девчонку. Не может камень не даваться в руки сыновьям своего создателя! – Это ошибка, – сказал Куруфин. – А я знала, – сказала Эльвинг, – потому что вы пришли. Она, наверное, имела в виду «вы напали» и забыла слово; не всё ли равно? Допустим, он отнесёт камень галкой и зайцем, и беспризорным конём; но если Майтимо его коснётся, если будет то же самое – о, Майтимо-то решит, что здесь не ошибка! И с превеликой радостью навесит на себя ещё, ещё вины; вот уж от чего никогда не отказывался. – Больно, да? О, эти дети с глупыми вопросами. Думать мне больно, вот что! Понимать мне больно – как же так, не могли они все исказить камень, у них бы попросту не вышло, потому что отец… Ну да, нечистые руки – все они это помнят. Но ведь у них на всё были причины! Почему он висит на дочке вора, спокойно висит, почему сам Диор… не было ведь на нём ожогов, ни следа ведь не было! – А так тебе и надо. – Помолчи уже. Боль снова отрезвила: и вот в эту пигалицу он думал поселиться? Ну, дочка Диора, что сказать – не повезло. Отпрыск чванливой воровской семьи. И этими руками, которые и сломать можно на раз-два, он собирался делать что?.. Зачем ему в неё? Но это был он, Куруфин, а ещё был голод. Надо взлететь повыше, или вот влететь в коня, хотя конь, пожалуй, ещё забьётся… Нельзя в девчонку. Майтимо не простит. Но если он сейчас куда-нибудь не денется… – Прости, – сказал, – сиди смирно. Всё равно она испугается – как куница испугалась; испугается, вскочит, но его не вытеснит, будь она хоть сто раз потомком Лютиэн. Может, покатится по снегу, пока кто-то не поймает. Может, потом у неё носом пойдёт кровь. Может, будет она кусать саму себя – тоже как куница. Да почему он сам выходит вором! – Ты будешь его сторожить? – спросила Эльвинг. – Что? Она уставилась на него, как на дурака. – Если я брошу камень в снег, ты будешь сторожить? А ты тогда скажи, где… – Живы, – сказал Куруфин, – оба живы, всё с ними хорошо. Ладно же, ладно. Если без тела теперь нет ему житья, и если красть чужое тело он не желает, если для тела он сам теперь как чёрный вор и хворь, и если папин камень вдруг сошёл с ума и жжёт не тех – пускай сожжёт совсем. Опять же, Майтимо меньше хлопот. Бывает ли призрачный пепел? – Не бросай, – сказал девчонке, – так возьму. И вообще тебе всё это снится, засыпай уже, дочь Диора. Он протянул руку – пальцы обдало жаром, но он не сдался, потянулся к камню в буквальном смысле всем собой, всей душой – с телом этого не вышло бы – и камень будто отозвался. Весь мир стал сиянием – как раньше сделался живым комком куницы. Если бы Куруфин мог кричать вслух, он закричал бы так, что снег попадал бы с верхушек сосен.