Ни уму ни сердцу

Игорь вляпывается. Как-то враз и с наскока, некрасиво, абсурдно, лицом вперёд, забыв выставить ладони, как в детстве учил отец. А Олег просто забывает зонт. Тяжёлый, черный и здоровенный. Под стать хозяину, который объяснимо вызванивает Игоря уже к вечеру. Игорь все понимает, в Питере без зонта не жизнь, тут и думать нечего. В следующий раз Олег оставляет на подоконнике свою зажигалку. У окна, которое несколько лет как не открывается. Тут у Грома тоже не возникает вопросов — зажигалка вещь нужная, а новую просто так не купишь. К тому же, вдруг их вообще перестали делать и продавать, зажигалки-то эти. Значит нужно вернуть, без вариантов. Раз на пятый майор наконец понимает — единственное, что забыл у него в квартире Волков — это он сам, Игорь Гром. А ему чужого не надо, недаром же закону служит. Ещё через некоторое время в квартире Игоря перестают забывать что-либо случайно и начинают намеренно. И жильцов ощутимо прибавляется. Как и дверей в уборную. Незаметно появляются столовые приборы, сразу в количестве нескольких штук, другая кухонная утварь и, закономерно, домашняя еда. Которую Игорь учится есть не на бегу, заталкивая в рот, что попалось под руку и рискуя подавиться, а чинно-мирно сидя за столом напротив Волкова, с необъяснимым удовольствием наблюдая, как тот с красивой неспешностью разделывает свою порцию. — Страшный ты человек, Гром, можно даже сказать безжалостный, — сообщает Олег и уважительно поджимает нижнюю губу вместе с клишировано-волевым подбородком, пока Игорь в очередной раз подпинывает барахлящую стиралку, не пытаясь вступиться ни за себя, ни, тем более, за нее, хотя чувствует себя в корне несогласным. Потому что из них двоих именно Олег выглядит как тот, кто решает большинство проблем путем ночной прогулки в ближайшую деревосодержащую местность под мелким моросным дождем. Со всеми вытекающими некрасивыми анатомическими подробностями. Через пару дней доисторическая техника бесследно исчезает, и Игорь, не будучи азартным человеком, готов поставить пару штук на то, что покой свой она обрела где-нибудь в Удельном. Только заключить пари не с кем, потому что Олег велел ждать мастеров, которые должны подойти к вечеру и подключить-таки к водопроводу монстрообразное белесое чудо современного маркетинга с поистине ракетным иллюминатором. Кроме прочего Игорь выясняет, что его диван умеет раскладываться, а дверцы шкафов могут находиться в исходном вертикальном состоянии, без перекосов. И даже закрываться полностью. Ему вообще кажется, что за прошедший месяц он узнает больше, чем за все предыдущие тридцать четыре года. В число этих знаний входит например то, что Олег не умеет рассказывать анекдоты, но умеет заваривать чай в глиняном, сколотом у крышки, чайнике, вытащенном из закромов Громовых хором. Чай Волков пьет чванливо и почти карикатурно, с очевидным наслаждением прихлебывает раскалённую, как чёртовы вилы, зелень. Игорь смотрит на него и до одури хочет этот чай, от которого сам отказывается. Который, кстати, совсем не любит и не пьет. Самого Олега тоже хочется до одури, вопреки любому здравому смыслу. Из этого как раз и вытекает следующее обстоятельство, обнаруженное и быстро усвоенное Игорем: Олегу непринципиально — как и где. От его неизменно властной готовности отдаваться и брать у Грома кружится голова и подламываются колени. И временами клинит поясницу, все-таки не мальчик уже. Олег всегда делает то, что говорит, но случается и наоборот. От последнего у Игоря темнеет в глазах, точнее не совсем от этого, а скорее от рычащего шёпота в ухо: «Сейчас я войду в тебя и, обещаю, ты сорвешь голос, пока я тебя трахаю». Гром хрипит весь следующий день, отмахивается от сочувственных «простудился?» и думает, что Олег вообще ни в одной сфере своей грёбаной посттравматической жизни не болтает так много, как над ним или под ним, отчаянно потным и вздрагивающим, подающимся навстречу из последних сил. Олега не удается разобрать до конца, на полочках он не помещается, в шкаф не ложится и при всей своей фундаментальной устойчивости является довольно непоследовательным товарищем. А ещё он считает, что Игорь многовато выёбывается, особенно для мусора. Особенно для мусора, который таскает домой табельное и чистит его возле раковины на кухне. Не то чтобы Олег проговаривает это вслух, но в дверях маячит очень красноречиво и руки на широкой груди складывает. При этом сам нарочито басит, когда даёт указания по телефону весьма мутным, по мнению Игоря, типам. Но в прямую конфронтацию он вступать не решается. Просто слушает глубокий, урчащий голос и тянет под себя ноги, чтобы поджимающиеся на них пальцы не сдали с головой. Игорь решительно не замечает, как их «однажды» трансформируется во «всегда», заполняет собой каждый угол и закуток, внутри и снаружи. У Игоря в самом прямом смысле едет крыша. Игорь думает, что он не в себе. Игорь думает об этом, когда покупает в круглосуточной аптеке гондоны и смазку. Багровый и взмокший, как после марш-броска. Потому что Волков недовольно заявляет: «Любишь ебаться — люби и саночки возить». И заверяет, что раз на третий будет легче, главное не смотреть фармацевту в глаза слишком долго и заискивающе, а то могут неправильно понять. Тон его при этом изобилует отголосками какого-то превосходного опыта. Игорь думает об этом, когда напропалую пиздит Дубину, нагло и обо всем сразу. Только Дима его как бы ни о чем не спрашивает. И уже довольно давно. Но говорить с ним почему-то легче, чем играть в непонятную, скользкую молчанку. Игорь думает об этом, когда на последнем издыхании вываливается из участка в ночную темноту и ковыляет вдоль витых Питерских улочек в свои графские развалины, облагороженные чужим неоценимым/неоценённым трудом. В голове у Грома звенит от усталости, а лицо украшает такое выражение, что редкие прохожие шарахаются от него в проулки и тут уж дорогу бы разобрать, а с планами, Волковым, временем года, да и в целом временем — это уже когда-нибудь потом. Игорь думает об этом и тогда, когда трескает свежеиспечённые яблочные слойки, вымазываясь в сахарной пудре и повидле с настоящими фруктовыми прожилками и горьковатым косточковым привкусом, обжигаясь и дуя на липкие пальцы. Полностью игнорируя предупреждение не хватать горячее с противня. Волков наблюдает за его жадным раззоренческим набегом и, тяжело вздохнув, тянет через голову фартук, выкрашенный под камуфляж. На фартуке написано «Мой защитник». Игорю смешно. И даже совсем не неловко. Он вообще слишком уж быстро привык, что на него все время пялятся. На работе — потому что одет не по форме, на улице — потому что рост, дома — потому что Олег. У которого за плечами внешняя разведка, спецназ, ми-6 или бог знает что еще. Но только в случае с Олегом Игорь не сутулится, пригибая голову в своей обычной хмурой манере, а совсем наоборот, словно расслабляется весь, легчает и даже начинает со временем рисоваться, когда чувствует лопатками тяжёлый Волковский взгляд. Только признаться в этом — смерти подобно. Вот и сейчас Олег рассматривает его — пристально, обстоятельно, не моргая, затем небрежно собирает каплю начинки с его щеки. Тянет в рот. Потом присасывается к пальцам Игоря. Грубые и нечувствительные, омертвевшие от пороха и бюрократической писанины ментовские лапища холодеют, несмотря на жар Олеговых губ. Игорь готов разрыдаться от собственной неблагодарности. Ещё Волков с завидной регулярностью кричит во сне и просит не трогать его хотя бы тридцать минут после пробуждения. Но едва Игорь начинает проваливаться в сон, как тот сам двигается ближе, прижимается теснее и забывается беспокойной прерывистой дремотой. Иногда уснуть снова не получается и тогда Олег уходит курить на кухню, в то самое починенное и отмытое до хрустальной прозрачности окно, сквозь которое отлично видно, как дым его сигарет сливается с тяжёлым молочным предрассветным туманом. Игорь встаёт следом за ним, чтобы посмотреть на это действо и просто потереться где-то недалеко. Ему так спокойнее. Иногда Грому кажется, что внутри него тоже клубится туман, смешанный с сигаретным дымом, и он, ей-богу, чувствует себя той самой симпатичной блондинистой полицейской из первой части Сайлент Хилла. Это был чуть ли не единственный фильм, который они с Волковым действительно смотрели вместе. В одну из таких длинных, тревожных, вязких ночей Олег говорит ему, что в мире нет ничего более страшного, чем война. И по форме, и по содержанию. Игорь в ответ отмалчивается, скользит носом по жёсткой щетине и жмурится, потому что чувствует внутри жгучую потребность спорить. Ведь к этому моменту он уже смутно, но неотвратимо догадывается, что самое страшное в его мире — остаться одному, без Волкова. Бездарно в своей банальности. Ни уму ни сердцу.