Вальс

По небу бегут пушистые серые кошки. Блестят-блестят-блестят на фоне штор вселенских следочки от лапок тараканьих. Иногда звенят колокольчиками напуганные птицы. Сладкие звуки оркестра растворяются в воздухе вместе с туманом. Оранжерея и сад при поместье просто чудесны. Под вечерним ветром шатаются-шатаются-шатаются цветы благоуханные. "Пара-па-лала" играет фортепиано. "Ла-ла-ла" подпевают скрипки. Кавалеры приглашают дам покружиться в медленном танце. Иллуми терпеть не может балы и светские вечера. Он стоит у дверей, смотрит на красные бутоны роз (actually the flowers are white, but he realize he refuses it) и хочет плакать. Но не умеет, согласно программному коду, припаянному к материнской плате, не может. У старшего сына своя инверсия. Единицы-нули, нули-единицы; белое-чёрное, чёрное-белое; ненависть и "по логически" на сто восемьдесят противоположной. В голове одни засушенные травы. Угольный Зольдик по сути—смерть. У смерти чёрное бальное платье в пол, жемчугом обшиты рукава, виднеются под полупрозрачной тюлью плечи, а на груди расцветают гортензии из жемчуга и смольно-черных лент. Ледяными ладонями ветер пытается касаться локонов. Но пугается меланхолии смертельной и отступает растрясать мальвы цвет. Чтобы облетели с благоговейным трепетом. Слышно, как на ступени осыпаются вокруг своего повелителя чёрные вдовы. Паучий апостол стучит по мраморным плитам своими мерзкими лапками. Теми двумя, что остались кровью не мазаны, теми двумя, на которых блестят лакированные чёрные туфли. Склоняется в своей элегантности омерзительном поклоне. Смотрите только, как забавно, бог богу приконьши колено молится: — Иллуми Зольдик, вот так встреча! Какими судьбами ты здесь? Иллуми, не поворачиваясь, тушит внутри себя странную искорку то ли ненависти, то ли ещё чего похуже и отвечает. — Маменька велела сопроводить её и Каллуто на званый вечер. Что же до тебя? Встаёт медленно, осыпается голиафами, приближается. — Юная сеньора из нашего прихода любезно пригласила меня. Что за чудная девчушка. Только теперь Зольдик заметил расшитые золотом поручи и сутану, заправленную в чёрные брюки. Поверх сутаны блестит крест. В мыслях Иллуми ругает себя за невнимательность. Расслабляться нельзя ни на секунду, невозможно знать, когда и где тебя убьют. Около миндального дерева парит чеширский кот, гаденько-гаденько-гаденько лыбится, лопочет извинения за опоздание. Веет тошнотворной глюкозой и сиренью. Сюртук, галстук, рубаха и парадные тузы червей на щеках. Красивый. Ему идёт. — Чудесная музыка, не находишь?— переводит на себя внимание пастор. Сдувает выбившийся локон. — Я не ценитель, но наверно да. — В таком случае, позвольте пригласить вас на танец. Запах ладана такой сладкий-сладкий-сладкий и отчего-то родной. Дурманит. Закутывает туманом мысли. Но расслабляться нельзя. — Разумеется. Поклон. Шаг вперёд, шаг назад. Поворот, второй. Рука Куроро на бедре Иллуми. Расстояние между ними – ладонь. Самый раз для вальса, слишком близко для Иллу. Дьявол дышит в шею избранному богу. Шаг влево, шаг вправо, подобно маятнику часов. Стук-стук-стук, тик-так. Вместо часовых стрелок отведённые в сторону руки, вместо минутных – цокающие каблуки и звенящие серьги. Секундами можно пренебречь. Раздражают, глаза мозолят. Куроро, кстати, тоже. Шаг вперёд, шаг назад. Поворот. Теперь мельтешит перед глазами. Разливается сладостно: — Ох, милый Иллуми, знаешь, я никак не могу принять эту музыку и спрятаться от неё не могу. Она такая печальная, мучительная и сладкая. Орган нашего прихода не звучит так печально. Так мучительно не кричат смертники, — Зольдика передёрнуло, мурашки стекают с плеч. Поворот, второй. Шаг влево, шаг вправо,— Так сладко-сладко поют лишь птицы в терновнике, пока сам Господь улыбается на небесах. Милый Иллуми, мне всё кажется, мы хороним молодость. Иллуми понимает, что птицы бывают до безобразия глупыми-глупыми-глупыми, а иначе, зачем им на самой заре сквозь смерть петь в терновнике? Их песни всё равно никто не услышит. Поэтому ему в детстве разрешали стрелять в птиц. Задыхающиеся пересмешники это забавно (грустно до невозможного). Но задыхающийся Люцифер наверно будет смотреться печально (мир по углам сотрясётся от Зольдикова смеха). — И что же ты предлагаешь? — Мы с тобой заключим договор, что этим вечером будем доставлять друг другу как можно больше приятного. И всё приятное, чем каждый из нас располагает, принадлежит второму, до тех пор, пока музыка этого вечера не смолкнет. Контракт подобный браку. Суть обоих в хранении верности партнёру. Согласен ли ты? Нести такую чушь не в порядке вещей для Куроро. Смерть давится ненавистью, возводит до точки кипения, пьёт как лекарство от здоровья. Надо же, какие глупости. Так сильно ледяным куклам злиться нельзя-нельзя-нельзя. Кто же тогда будет спокоен? —Ерунда. Отказываюсь. Договоры не по твоей части. Браки не по моей. Шаг вперёд, шаг назад. От ладана дурно. От поворотов в висках стучит. Просьба остановиться на минуту. Фонтан рядом. Воду льёт-льёт-льёт. Никто вовек не напьётся. Кошки небесные друг о друга трутся, собираются блестеть искрами электрическими. У луны капилляры-сосудики в глазах красные-красные-красные. Она, видимо, не высыпается. Or cries a lot. Иллуми предпочёл бы второе. Паучий бог говорит:"Я ሎਠ ঢ় Ꮭ௶ †عѣùᎯ, Лулу". Смерть слышит только шум радио помех, слышит серый экран и собственное искорёженное-изувеченное имя. Хуже проклятия. Так его в жизни не называл никто, и он надеется, что больше не назовёт. Что таких ужасных вещей никто-никто-никто больше не скажет(а раньше эти слова ему казались столь прекрасны, но чтобы не желать их слышать у всех свои причины). Нули-единицы. Вытаскивает из подола иглу и вонзает себе в висок. Чтобы забыть или чтобы помнить. Ни шут, ни бог, ни чёрт не знают. От запаха ментола в глазах слезится. Карточник без карт рядом. Но для вальса недостаточно близко. Для Иллуми тоже. Волосы его горят огнём, рассыпаются по всем сторонам розы ветров. Руки по локти в крови, разодранные лоскутами, сжимают венерин башмачок и туберозу. Протягивает и улыбается приторно-приторно-приторно. Попробовать сахара из сладкой крови волшебника слетаются бабочки. Крыльями-бритвами разрезают эфирное тело. Парадные тузы уже смазались. Какой неряха. Дома ему могло бы влететь, да только не было и нет его у Хисоки. По крайней мере, ближайшие сорок дней. Лопочет извинения, за то, что опять опоздал. Куроро спрашивает прямо: — Тоскуешь ли ты по тому, кому продал душу? Злишься ли на меня, что я убил его? Зольдику страшно. Словно он снова ребёнок, боящийся грома и молний, зарывающийся в земную твердь, потому что там не слышно шума, потому что там не видно света. Ребёнок глупый. Вырыл вокруг себя норку кротовью, чтобы в ней вырыдыть-вырыдать-вырыдать страх парализующий кончики пальцев, парализовавший веки. Чем страшнее ребёнку, тем шире глаза раскрываются(обычно люди жмурятся, но у Зольдиковской сторожевой ищейки даже рефлексы выточены до предела функцией y=-kx. Переменная k равняется папенькиному настроению). И сейчас глаза–два совиных траурных блюдца. На донце которых отражается процессия похоронная. Люди идут так медленно-медленно-медленно. Гроб, обклеенный блёстками-стразами, растекается кислотно-розовым баблгамом. Такие вещи напрямую спрашивать нельзя-нельзя-нельзя. От таких вопросов грустно-страшно-противно. Такие вопросы аморальны, неэтичны и вообще противозаконны, чей бы завет ты не взялся читать. Люциферу не пристало соблюдать законы. Смотрит выжидающе, прямо в глаза. Продолжает: —Лулу, я Ꮑ¥ᗾ£ɤ ナ६ ᛔᚱ. Иллуми не понимает. Мечется между правдой и её избежанием. Да только что есть правда, если даже бог не постоянная истина? Что есть ложь, если дьявол говорит как есть? Останавливается на скрипке и вездесущим "пара-па-лала". Глюкоза и ладан дурманят. Адреналина нет-нет-нет в крови и крови тоже нет-нет-нет, но сердце ввиде бабочки крыльями делает взмах-взмах-взмах. Перегоняет что-то там к мозгам и Зольдик угольный поддавшись музыке хватается за чужие руки и кружиться смерчем-ураганом-бураном. Пастор воспринимает это как должное, как само собой разумеющееся. Как снег в августе или как утонуть в стакане с водой. Реальность в инверсии евклидовой геометрии как она есть. Твой возлюбленный завтракает цианидом и боится грозы. Всё хорошо, всё в порядке. Ты убил возлюбленного своего возлюбленного и теперь тебя ሎਠ ঢ়ᏝùᎯナ. Такого слова нет. Но всё хорошо, всё в порядке. Добро пожаловать в нули и единицы угольной смерти. Шаг вперёд, шаг назад. Поворот, второй. Смерть молится: — Святой отец, я каюсь, ибо я согрешил Шаг влево. Шаг вправо. — В чём же? Открой свои грехи, я исповедую тебя пред лицем Господа нашего. Иллуми знает, что душа у него истерзанная-изодранная, держится на одних лишь иглах. — Я спал с мужчиной. Глоток. Пастор знал. Пастору завидно. Зависть–грех. — Прощается тебе прегрешение твоё. Ступай с миром, я помолюсь за тебя. Поворот. Вокруг всё усеяно хиракантидами. Стучат лапами, расползаются, прилипают к липкой-сладкой жвачке. — Святой отец, могу ли я просить об индульгенции? Денег у меня предостаточно, лишь только благословите. — Ради тебя, милый Иллуми, молитвы моей напев будет слышен до второго пришествия. Ни назад, ни в перёд. Поворота не случилось. Существует лишь стремительно сокращающееся расстояние между губами паучьего бога и угольной смерти. Фарфоровые руки нежно касаются пасторских щёк. Надавливает средним и указательным пальцами на нижнее веко. Целоваться нужно с закрытыми глазами. Негласное правило инверсии. У Иллуми функция y=-kx. Глаза открыты чтобы видеть-видеть-видеть как они оба падают на каменные плиты. Дорогие костюмы на локтях рвутся. Остаются саднящие ушибы. Это ничего. Куроро на вкус как дешманские сигареты и кагор. Куроро задыхается на свежем воздухе и томно вздыхает когда Иллуми отдаляется. Слишком близко для вальса. Слишком далеко для Люцифера. Ладони Иллу с век переходят на щёки. Касаются носа, скул, губ, потому что сколько бы ты глазам не верил, они всегда врут-врут-врут и выдают призраков за явь. Хисока бесится, расчёсывает обвисшие куски окровавленного-разодранного лица. Дикие черты. Бесовские. Смеётся гаденько-гаденько-гаденько, капает кислотно-розовой слюной, прожигая всех подряд арханоидов. Бабочки злятся, что остались без ужина. Заливается истерикой. Исчезает(вскоре появится) беззвучно. У Зольдика там новая Ꮑɤᛔ0ᗾѣ. Он в изучении чужого лица забывается и ему уже совсем не хочется-не хочется-не хочется плакать. Снова пробует Куроро на вкус. Всё ещё кагор. Губы у дьявола расслаиваются словно пастила. Мягкая, сладкая. Иллуми её не спеша пережёвывает и глотает. Тянется за очередным кусочком. Кошачьими зубами оттягивает багряную плоть. Кагор со вкусом металла. Через несколько секунд дьявол, булькая, захлёбываясь в собственной крови, молчит. Ему больно, он бьётся в агониях. Но молчит. Пока его избранный бог, подобно Лилит, восседает на нём и урчит что-то зажмурившись, терпит. Он такого Иллуми никогда не видел. И не увидит больше. Милый Лулу не слизывает, а глотает растёкшуюся по подбородку, остаткам пастилы, щекам кровь. Какой неряха, весь перепачкался. Милый-милый Лулу снимает крест и сутану с пастора, целует его грудь и ключицы. В инверсии говорят, что нужно съесть сердце своего возлюбленного чтобы он навсегда остался с тобой. Иллуми верит, у него сейчас фаза диморфных эмоций. У милого Иллуми милая агрессия. Выпускает из подушечек когти. Словно ножом в топлёное масло вгоняет холод фарфора под чужую кожу. Куроро булькает кровавое нечто, схожее с аминь и закрывает глаза. Куроро не Франц Кафка, для него любовь не нож, чтобы копаться в себе. Все свои пороки-грехи он наизусть знает. Засыпает. Старший сын увлёкся процессом. Чужое сердце в его руках покорно бьётся. Помехи пропадают и вместо «ненавижу» в каждом ударе слышится до одури памятное «люблю». Он целует покорное сердце, пачкаясь в алое, потому что дьявол уже спит и будить его было бы невежливо. Луна плачет, пока смерть вгрызается в сердце бога. Сердце сладкое. Сердце пожирается-пожирается-пожирается печалью и желанием оставить рядом хоть кого-то. Всё платье в кагоре. Но это ничего. Дирижёр видимо перепутал ноты и вместо свадебного вальса играет реквием. Хисока вытирает пену у своего рта. Сплёвывает жвачку и усмехается. Столь чудесного и эстетичного представления со дня своей смерти не видел. Жизнь в гробу скучна и однообразна. Сюртук, галстук, рубаха и парадные тузы червей на щеках. Красивый. Ему идёт. Подходит к Иллуми, целует его в лоб. — Успокойся, Лулу. Шоу было замечательным. Извини, что чуть не опоздал. Закончилась инверсия. Зольдик смотрит на Морроу и не понимает, почему Куроро стоит рядом с ним. Бог ведь просто устал от вальса и прилёг поспать, так ведь? Его пока просто из вежливости не нужно будить, да? Ах, милый-милый-милый И-ллу-ми, конечно же нет. Он лежит бездыхано-недвижимо-бренно. Ты убил его. Поплачь вместе с небом, пока дождевые капли смывают с тебя и каменных плит терпкое вино. Поплачь вместе с небом, пока рядом с тобой танцуют два призрака. Поплачь, пока смеёшься. У тебя функция y=-kx и птицы больше не кажутся такими уж глупыми. Подстреленые пересмешники не кажутся смешными, когда убиваешь своих любимых.