таблетки

— Не… Да это наебалово какое-то… — истерическим припадком разбухшие от возмущённо схваченного ртом воздуха лёгкие вжимались в рёбра. Неприятно кололись, обволакивали летним бредом цельсиевых тридцати пяти. — Это… Да не бывает такого! Он… Он вообще какой-то… Фейс помятый, волосы тёмные. Кудри где? — Кольцов постепенно разливался по стене вторым слоем мерзкой оливковой краски, как по венам через иглу в левой разливался физраствор. — Я сейчас тебя помну, одно лицо будет. Игорь мелкой дрожью по хребту содрогался на месте и отворачивался к Третьякову, сжимая в кулаках, твердеющих до каменистых пород, ассоциативные ряды, заламывающие, зажимающие в тиски. Игорь не носил с собой табельное, но его сознание держало палец на курке и целилось метко. — Хуй с ним, с погорельцем этим, но… — Кольцов, смирно сидите. — Не погорелец, а пожарный. Пожа-а-арный, я вас любила, о-ой, ла-ла-ла-ла-ай! Шустов растекался по коридорной кушетке в переборах воздушных струн, гитарные на день запирались в ординаторской. — Это… Это уже шиза какая-то… Я где, в психиатрии? — Да, в психиатрии. Мы тут все немного психованные. Знаете, Кольцов, я вот, например, человек добрый, хороший, — Третьяков реагировал редко, но, обратив внимание, вкрадчиво подплывал к пациенту и всматривался своими честными в постепенно теряющие градус дерзости, — но в теории могу и озлобиться. — Я в статье напишу, что вы тут в своей богадельне пациентам угрожаете. — Вы мне напомните, я вас познакомлю со своими друзьями-проктологами. Очень интересные ребята. Они вам помимо моих внутривенных систем свои ректальные пропишут. Прокапаем, очиститесь. От токсинов… от желчи своей, а? Третьяков сохранял невозмутимый вид и подмигивал. Когда Третьяков подмигивал — он злорадствовал. А когда Третьяков злорадствовал, у причастных возникало стойкое желание умереть. Возможно, от знания, что в противном случае — залечит до смерти, и так филигранно, что статистика не попортится. Кольцов стекал на кушетку. — Вот и я подумал, что вы оцените, — голова Третьякова наклонилась набок, и щель рта, обрамлённая тонкими линиями, изогнулась в язвительной улыбке. — Сколько ему ещё здесь лежать? Цепкая хватка за локоть, и Третьяков оказался в другой части коридора у дежурного поста. Игорь напротив переминался с ноги на ногу. — А что, хотите гарем из двойников? Могу вам Кольцова хоть сейчас выписать. Индекс скажите, я бандеролью отправлю. Третьяков раскидал папки по столу и выцепил нужную — уткнулся в историю болезни Хазина. Да, язвил. Язвил, но не издевался. — Да. Невтерпёж. Гром не удержался, чтобы не съязвить в ответ, и теперь играл с Третьяковым в наглые гляделки. Победа Ильи — не мог Игорь смотреть в те же глаза и на идентично искривлённые в недовольстве губы. — Не бойтесь, дольше минимума не держим, — захлопнув медкарту, швырнул её на стойку. — Хотя я бы его под наблюдение в наркологию перевёл на какое-то время. Или у нас на системе подержал. Ну так, для надёжности. Но, сами понимаете, оптимизация, койки сокращают. Ждите — очнётся, анализы сдаст, и выпишем вашего Хазина. — Чё это… чё это моего… Не мой он, — воздух проходился наждачной бумагой по гортани Грома. — Ну, это вы там сами разбирайтесь. Третьяков поджимал губы в полосу и нервно дёргал бровью, стукая ручкой по крышке стола и роняя её в нагрудный карман. И, лениво разворачиваясь, прогонял пациентов по отделениям, точнее, кого — «Кольцов, глаза не мозоль, иди в палату», кого — «Шустов, в ординаторскую зайдите». — Илья Евгеньич… Его можно… ну, это… увидеть? — Если всё будет нормально, завтра переведём в палату, и будет можно. У меня смена, — Третьяков постукивал пальцем по часам на запястье. — Выход там же, где вход. Кольцов перебирал на своих троих — двух прямых и одной с четырьмя колёсиками. — Генеральский сынок на грани передоза. Какая статья пропадает! С изящностью советского шифоньера Игорь сделал шаг в сторону. Ядом плеваться Гром научился. У него был хороший преподаватель. — Дядь… иди-ка ты отсюда… нахуй.

***

Хазин перевёлся в Питер год назад. В рядах московской ФСКН его больше не жаловали. Пока Петя, скалясь, угрожал случайным подросткам упечь их на семь лет по два-два-восемь, он забыл, что и сам мог уехать на тот же срок по той же статье, и его тощий зад никто не прикрыл бы. После обыска самого Пети на Арбате генерал-майор Хазин старший орал громко. И долго. Лично. В мессенджерах. По телефону. Передавал через мать. — Да, блять, кокаин. И ещё. Пошёл ты нахуй, пап. Хазин перевёлся в Питер год назад. Спустя одиннадцать месяцев и три недели он набил лицо майору, которого обходил стороной весь отдел. Майору, на которого никто не думал пытаться поднять руку — два метра мышц, азарта и ярости. Хазин, сложенный из теней и острых углов, поднял. У Хазина была нервная ночь, а у Грома не было желания отправлять чистого парня на зону только потому, что Пете на душе ебано. Хазин орал. Громко. И долго. Но отца всё равно не переплюнул. На задворках облёванного клуба в забытой подворотне Питера силуэт размахивал руками и швырялся недокуренными сигаретами в любимую кожаную куртку Игоря. Проваливался в лужи, падал на колени и бил лицо, которое позволяло. Позволяло и наблюдало за тем, как ломает. — Ты… Ты уёбок, Игорь. Нахуя ты ко мне полез, а? По пятам, блять, за мной… Таскаешься, блять, как собака. За костями. Хазин сжимал его за воротник, притягивая за грудки. — Меня, блять, пришьют в одной из этих ебучих подворотен. И всем будет похуй. И тебе будет похуй, Игорь. Так и нахуй, нахуй ты лезешь, с-сука?! Нахуй, Игорь, это туда — разбираться со своими делами. В мои, блять, лезть не надо. А делом Игоря весь этот год и был сам Петя. Гром тактично ебал в рот не только указы Прокопенко, но и почти отеческие мольбы присмотреть за «генеральским сыном, чтоб не убился», и всё же таскался следом за Хазиным, периодически выбивая из его рук невиновных и иногда — дурь из тех, кто стремился Хазина уничтожить. На день и тех, и тех приходилось человека по три, по четыре. Хазин не появлялся в отделе. Передвигался ещё незаметнее, чем обычно. Углы пропали, тени стали прозрачными. Он, прежде душивший себя узкими горловинами чёрных водолазок и притворством, теперь скитался по квартире с задёрнутыми шторами, одетый в одеяло и отвращение. К себе. К семье. К работе. К Игорю. Звук шага босых ступней по паркету был неразличим уху Хазина, как и Грому, периодически приходившему к Пете и выжидавшему под дверью. Он долго мялся и, занося руку над звонком, опускал её и вслушивался. Хазину больше негде было быть, но Игорь не мог отказать себе в том, чтобы удостовериться, что Петя в квартире, а не в одном из притонов, которые недавно накрывал. А Петя не мог отказать себе в том, чтобы каждый вечер с тех пор, как он заметил треск ручки, на которую с обратной стороны ложилась тяжёлая ладонь, поглядывать на экране видео-наблюдения за тем, что происходит на лестничной клетке под его дверьми. Гром караулил Петю и боролся с демонами — и своими, и его — за них обоих. Предпринимал попытки закурить. Сигарета начинала тлеть, а Грому начинало «вонять». Выбросив полную без четырёх сигарет пачку, Игорь перешёл на нервозное поедание шавухи. Хазин боролся только со сквозняком, который сдувал порошок в стороны и заставлял лениво мазюкать карточкой по столу заново, расчерчивая ровные дорожки. Перфекционист хуев. Рука дрогнула со звонком. Блядство. Хазин подошёл вплотную к двери и несколько минут подпирал её затылком, аморфно ворочая глазными яблоками. — Петь, открой. Это Игорь. — Чего тебе? — Ты неделю в отделе… — У меня без содержания. Уходи. Игорь не набрался смелости, чтобы выломать дверь — наверное, впервые за многие годы. Или произнести ещё хоть слово. Петя не понимал, хотел ли он это ещё хоть одно слово Грома услышать. Утром Хазин накинул чёрную мешковатую толстовку и улетел в Москву первым подвернувшимся под руку рейсом. Заперся в своей старой квартире и играл в гонки со смертью на скоростях, на которых одно неловкое движение, и ты — черта между двух дат. Гром скитался весь рабочий день по участку от своего места до кофемашины и обратно, и вечером улочками Питера ноги привели его к подъезду Хазина. — Нахуя ты мне соседей пугаешь? — сиплый голос покойника безразличным эхом с другого конца провода. Гром не нашёлся, что ответить. — Мне звонят и говорят, что ко мне ломится амбал в уёбской кепке. Двухсекундная пауза. Гром ждал, Хазин медлил — ему плевать, он хотел расспросов, скандалов, угроз. — Давай проваливай оттуда, меня нет. — Где ты? — Игорь. Нахуй. Звучали перебои сброшенной линии. Гром набирал другой номер. — Дубин, у тебя есть полчаса, чтобы узнать и сообщить мне, где сейчас находится генеральская бестолочь. — М-майор Хазин?.. — Да, Дубин, майор Хазин. На площади перед Московским вокзалом дотлевала первая выкуренная сигарета. Игорь сминал в руке билет на девятичасовой сапсан — купленный на последние кровные. Сигареты приходилось стрелять. На третий час дороги Гром швырнул телефон на колени и закрыл глаза ладонями, пытаясь растереть их, чтобы не заснуть. Слух улавливал мерзкую вибрацию. — Игорь, привет! — на другом конце — сбивчивый и взволнованный голос. — Я всё проверил! Майор Хазин уже несколько часов находится в одной точке, это жилой дом, и он прописан в квартире по этому адресу. Пришлю сообщением коорди… — Молодец, Дубин.

***

Стуком колёс каталки о перебитую плитку в задурманенном сознании сквозь сон отдавались голоса медиков. Дышал редко и не мог двигать телом, но нутром извивался, выгибался, ломался, сгорал. Два фельдшера толкали бессознанное тело вперёд, на пороге приёмного отделения их встречал Третьяков с пульверизатором и ореховым батончиком. Илья, бросая всё на подоконник, проклинал начальство, приёмное отделение и второй час ночи. — Ты чё здесь? — Да там… поцапался, сослали, — Третьяков перехватывал каталку спереди и пинал ногами двери. — Чё с молодым? — Острая интоксикация. Алкоголь, MDMA. — Вы чё, ребят, его ж в наркологию. Чё вы его ко мне-то привезли? — В наркологии мест нет, сказали сюда. Третьяков тормозил, толкая каталку в сторону санитара. Губы искажались желанием отрывать головы — нерасторопным фельдшерам, прогулочным шагом доставлявшим парня до приёмного, минздраву с его политикой оптимизации и пациенту, этой ночью в гонке со смертью решившему разбиться. — ЧСС 190, желудочковая тахикардия, — крик фельдшера проносился через коридор, в конце которого Третьяков и санитар заталкивали парня в реанимацию. — Давай, давай! — Илья подгонял медсестру и параллельно читал бумаги, которые ему в карман халата засунул фельдшер. — Хазин?.. Хазин… Чё-то знакомое… Это чё, генеральский?! — он часто пугал коллег вспышками агрессии, рука медбрата дрогнула. — Чё вылупился?! Заводи давай! Потом все вместе за него присядем. Ударом кардиостимулятора разряды пробирали ослабевшее тело. Щелчок фонарика, зрачки нехотя сужались. Третьяков впервые взглянул в лицо телу и осёкся — два дня назад от отпускал шутки про Кольцова и Шустова, двух до мелочей внешне похожих друг на друга незнакомцев, теперь перед ним почти трупом лежал… сам Илья? От света тело начало ворочаться и приоткрыло глаза. — Игорь, с-сука… ты на … хуя мне эту щётку приклеил?.. Зеркало, блять, убери, — хрипел Хазин и запрокидывал голову, субтильно отталкивая от себя Илью. Третьяков бросал косые взгляды на смеющихся медсестёр. — Поплыл мальчик. Промывайте и на инфузию его. Глюкоза, физраствор. Оставляем в реанимации, он на контроле. Третьяков вываливался в коридор усталым шагом. Ординаторская на другом конце этажа пустовала. Третьяков упал на диван, и прикосновением подушек слабость в купе со злобой пропитывали тело — недолго. — Илья Евгеньевич, можно? В дверях тускло светился Шустов — отросшие за полтора месяца больничной жизни золотистые кудри закрывали глаза, добрые, ненароком лукавые. — Режим нарушаем, Максим Николаевич? — Третьяков с прищуром улыбался и ставил чайник. Шустов мялся на месте и кивал. — Ну, раз нарушаете… может, чайку? Максим, немного похрамывая, подбирался ближе к подоконнику. — Можно, — Шустов широко улыбался и наблюдал за ловкими движениями Третьякова. — Разговор дежурных услышал. Говорят, сына генеральского привезли с передозом, не откачали. — Привезли, — Илья подносил кружку ко рту, переведя взгляд на испуганного Максима — тот знал, что Третьяков был ночью за главного. — Откачали. В реанимации отдыхает. Максим медленно расслаблялся и отпускал страх. Его беспомощно колотило от подслушанного во сне, и пока он, придерживаясь за стены и перила, тенью бродил от приёмного до ординаторской в поисках Ильи. — Я просто прикинул… А если уволят, как мне без лечащего врача-то… — Шустов сжимал кружку в руках со всей силой, на которую был способен. — Вы меня на ноги обратно поставили… — Да фигня это всё, Максим Николаич. Я вас поставил. Меня поставили. Я ж в больнице до 15 лет рос. А потом доктор Львовский провёл экспериментальную операцию, костный мозг дельфина пересадил, — вкрадчивые слова Третьякова сводились к шёпоту. — Чё вы несёте, Илья Евгеньич… — Максим хохотал, смех у него был уютный. Третьякову становилось не по себе от направленного на него взгляда. Не чьего-то, а Шустова, близкого и привычного. Комфортного и давно не раздражающего. Взволнованного. Илья сбегал от мурашек и соблазнов засмотреться в светлые глаза, подходя к зеркалу. — Может, побриться?.. Макс подкрадывался сзади, выглядывая из-за плеча Ильи. Их глаза пересекались в отражении. Шустов кусал губы и бродил взглядом по картинке в зеркале. Третьяков ворочал глазами, чтобы не видеть кудри и их обладателя за спиной. Из-за спины Максим ощущался теплом, нутром сгорая в лесах Карелии. — Совсем как мальчишка будешь, — пробивалась хрипотца, и зевота скрывалась за улыбкой. — Кто? Я? Третьяков — в пол-оборота. Шустов — близко. Тяжело дышал и всматривался сверху вниз сквозь чужие ресницы. — Ты. Кадык плавал по горлу от напряжённых сглатываний, шёпот стелился по комнате. Илья обводил взглядом углы. — Забыл совсем, — он взглянул на Шустова — сосредоточенно бегал зрачками по лицу доктора. — У меня пациентка… — Максим неровно дышал, в районе солнечного сплетения жало. Третьяков хлопнул его по плечу, Шустов отшатнулся, звучно выдохнув. — Что… Больно? — Илья подлетел обратно. Максим покачал головой. — В общем, она мне в благодарность гитару подарила сегодня вечером… — Можно сыграть? — Третьяков, подёргивая бровью, улыбался, кивал и протягивал гитару, держась за гриф. Шустов протянутой рукой, забирая инструмент, дотронулся до пальцев Третьякова. — Холодный. — Профдеформация. Хотел холодный рассудок, замёрз весь, — шуршанием пачки от орехового батончика Илья заглушал свой голос, вдруг дрогнет. Максим бережно перебирал струны, растекаясь аккордами. Третьяков переступал с ноги на ногу, наблюдая издалека и со спины, но невольно приближаясь. — Любите, девушки, простых романтиков, отважных лётчиков и моряко-о-ов. У Ильи завибрировал телефон. Он схватился за карман и прочёл на экране, что его ждут в приёмном. — Макс… — Третьяков невесомо коснулся плеча пациента. Шустов обернулся. — Ты говорил, что твоя гитара сгорела — ну, тогда… Забери эту себе. Максим подорвался с места и выпрямился в полный рост, задевая половиной тела Илью. Третьякову приходилось задирать голову, чтобы видеть горящие глаза и немой восторг, смешанный со смущением. — Будешь играть мне Ундервуд. Я слышал, ты напевал. Про пожарного и что-то про «любила». Шустов смеялся. — Мне надо идти… Вызывают. Можешь остаться, поиграть, только не громко. Третьяков зашагал к двери. — Илья! — Макс с трудом ворочал языком. — Спасибо. Илья застыл с рукой на дверной ручке. Выдох. Третьяков обернулся и таким же быстрым шагом подлетел к подоконнику, куда Шустов успел перебраться. Макс поднял глаза и задел своим носом нос Ильи. — Сдались мне твои моряки и лётчики… Третьяков касался чужих искусанных губ, крепко держал за растянутую цветную футболку, и воздух разогревался от сбивчивого дыхания. Шустов улыбался сквозь, и его светлые кудри щекотали лбы обоим, пока Максим притягивал за ворот белого халата Илью ближе. Руки забирались под врачебную, почти вражескую форму, вопрошали, выискивали, обжигали. Третьяков боялся касаться едва зажившей, в недавнем прошлом — обожжённой, кожи, не отказывал себе только в том, чтобы перебирать завитки волос у Макса на затылке. Илья оттягивал нижнюю губу и чуть сильнее сжимал зубы. Шустов, усмехаясь, отстранялся. Третьяков улыбался. — Мне надо идти. Илья, расталкивая двери, возвращался в приёмное отделение — «кого там ещё принесло». — Илья Евгеньевич, это к вам, кажется… — медсестра часто и поверхностно дышала, исподтишка посматривая на сгорбленную фигуру в углу. Фигура начала выпрямляться, когда Третьяков подошёл ближе и вопросительно наклонил голову. Гром, крупнее и выше на голову, опешил, и Третьяков тоже. — Илья Евгеньевич Третьяков, свежий, бодрый, врач первой категории, — Илья настороженно протягивал ладонь. — Игорь, — Гром старался не смотреть в глаза напротив, слишком пристальный взгляд слишком похожих глаз. — К вам тут, вроде, должны были привезти парнишку. Около часа назад. Он… — С передозом, — упавшая челюсть Третьякова жила своей жизнью и придавала выражению его лица привычный сучий вид Пети, — и на меня похож? — Ну… да. — Пойдёмте, покажу вам кое-что, — Третьяков цокал языком и придерживал дверь, пропуская к проходу в ординаторскую. — Заодно расскажете поподробнее, чем ваш Хазин развлекался и в каких количествах. Только давайте сразу: нет, мы не в психиатрии. Игорь насторожился ещё больше, но обогнул Третьякова и вошёл в ординаторскую — врезался взглядом в Шустова. — Ага…