Шесть чувств

Муза теперь приходит исключительно по ночам, но ночную музу Юнги уже не выдерживает. У него сейчас другое состояние и другой уровень ответственности, не тот, когда можно засыпать перед рассветом, а потом почти сразу продирать глаза, чтобы успеть на работу. Теперь он не просто диджей и «свободный художник», теперь он всё-таки продюсер, и ему надо беспокоиться не только о себе, но ещё и о целой группе несуразных, прыщавых, но очень талантливых подростков. Муза приходит в образе Тэхёна, и Юнги, может быть, и рад был бы этой встрече, но сон, господи, ему нужен здоровый сон. Да когда уже это всё закончится? Год ведь почти прошёл. Муза никуда не уходит, как бы Юнги ни прятался под подушкой, как бы не зарывался с головой под одеяло. А чёрт, нет, встаю, классная же мелодия в голове вертится. Отчаяние приходит в образе Хосока, с этими его опущенными уголками губ, с заламыванием рук и медленным сползанием по стене на пол. Отчаяние липкое и горячее, наверняка точно такое же, каким Хосок бывает после танца, но Юнги, конечно же, не проверял. Отчаяние душит, когда лежишь в кровати, душит, когда бесцельно переключаешь каналы на телеке, душит, когда моешься в душе – вот такой вот каламбур, или как это называется? Ненависть приходит в виде Намджуна, такого, что от скрипа зубами скулы сводит, когда взгляд – убить наповал, а потом – ещё один контрольный в голову. Ненависть тихо шепчет на ушко «разрушить всё в этой комнате», но рациональность, без какого-либо образа, удерживает – всё же вещи денег стоят, а деньги – ценность для Юнги извечная, непоколебимая. Жалость к себе приходит в образе Чимина. Пухлые губки мелко дрожат, приходится их закусывать, а глаза уже совсем влажные от слёз, того и гляди, выкатятся не просто дождиком, а настоящим водопадом. Жалость к себе пытается Юнги обнять, но он уворачивается, отчего губки Чимина ещё сильнее дрожат, а ресницы начинают потряхиваться. Да чёрт с тобой, давай страдать вместе. Заёбанность приходит в виде Сокджина. Приходит, к слову сказать, чаще всего. Закрывает своими широкими плечами проход, не давая пробраться ни Отчаянию, ни Ненависти, ни Жалости к себе, что, собственно говоря, и хорошо, но не пропуская и Музу, что, в общем-то, тоже, возможно, хорошо. Сон, Юнги очень нужен здоровый сон. Заёбанность – отличный собутыльник: ничего не спрашивает, никак не осуждает, только подливает стакан за стаканом даже не дешёвый соджу, а вполне себе дорогой виски, купленный на очередную премию – и на том спасибо, что не совсем травишься. Чонгук не приходит ни в каком образе. Вернее, ничто не приходит в образе Чонгука. Обиделся что ли? А может он просто никуда и не уходил? Прописался в сердце, как у себя дома – клещами не вытащить, а уж Юнги пытался, поверьте. Чонгука Юнги не видит, но прекрасно чувствует, помнит до мелочей его запах, его смех, эти его грустные оленьи глаза. Помнит, какого это – прикасаться к его немного смуглой и шероховатой коже, всё ещё будто бы чувствует его влажные маленькие губы на своих губах. Юнги может быть и рад от этого всего избавиться, но как вырезать то, что уже давно пошло метастазами по всему организму? И в мозгу, и в сердце, и в лёгких так, что нечем дышать, словно это паническая атака. Юнги Чонгука хочет. Целиком и полностью, со всеми потрохами и заёбами, со всеми душевными ранами и стремлениями, с его этой детской наивностью и верой в будущее. В хреновое будущее, между прочим, если бы он выбрал Юнги. Юнги Чонгука любит, он сам себе в этом признаётся, но что толку от этих признаний, если их разделяют сотни километров суши и миллиарды «а вдруг не…» в голове Юнги.