***
Оказывается, выжить в космической экспедиции, длящейся несколько лет, — это ещё не всё. Оказывается, все этапы опасны. Возвращение на Землю — в том числе.— Экстренное включение! Шатл с космонавтами, возвращающимися на Землю из исследовательской экспедиции на М-61, потерпел крушение. В данный момент ведётся расследование, но основная версия событий — повреждения на входе в Земную атмосферу. Среди космонавтов есть тяжело раненые…
Когда Эрвин открывает глаза, первый, кого он видит — это Ривай. Точеный профиль, состоящий из острых чётких линий, знакомая неизменно короткая стрижка. Вся комната плывёт перед глазами, распадается на несколько криво склеенных между собой слоёв, но Эрвин фокусируется на Ривае, потому что это единственное, что имеет сейчас значение. Они не виделись семь лет. Первое время после их расставания Эрвин пытался искать, наводить справки. Он хотел поговорить, заглянуть в родные серые глаза и выяснить, что же произошло на самом деле, в чем он виноват, чем так умудрился наскучить, потому что те отговорки, которые назвал Ривай в письме, были жалкими и совершенно не убедительными. Сам факт того, что Ривай бросил его с помощью грёбаного электронного письма уже о многом говорил. Их отношения не были идеальными. Особенно — на последней черте. Но Эрвин не мог его так легко отпустить, не мог оторвать приросший к собственной коже кусок. Ему и не хотелось, в сущности. Больше всего в жизни не хотелось. Но в академии сказали, что Ривай уволился. И куда бы Эрвин ни пошёл, к какой бы космической станции ни обратился с вопросами о своем угрюмом биологе, везде лишь растерянно махали головой. Ривай испарился, словно его никогда и не было. Эрвин не знал, за что хвататься, где его, сироту, искать. У кого спрашивать. Сначала Эрвин без устали твердил себе: «Отпусти, не цепляйся за того, кто тебя бросил». Затем, когда он в действительности перестал искать, другая свора сомнений набросилась, словно только и ждала, когда его разум даст слабину. «Ты не так все понял, он в беде, ты не можешь его предать», — кричала она. И Эрвин вальсировал от одного состояния к другому, не зная, кто из партнёров отнимает у него больше сил. — Я умер? — Пока нет, — привычно фыркает Ривай, наверное, даже не задумавшись. А затем долго-долго смотрит на Эрвина, будто хочет что-то сказать, но не знает, с чего начать. Эрвин смотрит на левую руку, прожигает взглядом линию голубых вен. Он чувствует, что физически не может оторвать от неё взгляд, потому что периферическим зрением уже заметил, что правой руки попросту нет. Она не под действием препаратов, не перевязана, не зашита. Эрвин не чувствует руку, потому что чувствовать нечего. Он тяжело, со странным бульканьем, дышит, сопит, стараясь справиться с этим открытием. Командир не может позволить себе даже скупые мужские слезы. Командир — да. Но потерянная рука — она именно Эрвина. Та самая, настоящая. Рука, которой он в детстве строил куличики в песочнице, рвал ежевику в лесу. Рука, которую он резал на спор перочинным ножом, до тонкой струйки крови и мелких пощипываний. — Они обещали влепить тебе протез, как только пойдёшь на поправку, — произносит Ривай хладнокровно. Кажется, будто ему плевать. Эрвин понимает, что они не виделись безумно давно, потому что он забыл, что значит это напряженное спокойствие. Ожоги. У него, наверное, половина лица сейчас в них. — Как ты сюда попал? — спрашивает Эрвин. Он испытывает живую потребность в том, чтобы слышать голос Ривая. Как только тот замолкает, создаётся впечатление, будто его образ — не больше, чем помутнее накаченного обезболом рассудка. Попутно Эрвин поднимает руку и пытается аккуратно прощупать свою щёку. Интересно, в насколько убогом виде он предстал перед бывшим любовником. — Спасибо старым связям, — Ривай, как на зло, скуп на слова, — Эй, не трогай. Ляг смирно. Тебе вкололи такую дозу успокоительного, что ты ещё как минимум сутки дёргаться не должен. Рука у Эрвина тяжёлая, словно её из чугуна выплавили. Даже нормально прощупать лицо не получается. И палата перед глазами не перестаёт качаться и плавать. Эрвин чувствует, как на него снова накатывает марево. — Обещай, — произносит он, запинаясь, — что когда я открою глаза, ты всё ещё будешь здесь. Он уже не видит то, как смотрит на него Ривай с невыразимой тоской во взгляде. Не чувствует прикосновение холодных пальцев к собственной ладони, но слышит уверенное: — Обещаю.***
— Как у вас дела? Уложила её в кровать? Голос тихим эхом гуляет по пустынному коридору больницы. Ривай прижимает узкий дисплей телефона к уху, пустым взглядом смотря в окно. Он слишком сосредоточен на разговоре, чтобы заметить причудливые формы серых облаков, которые мирно плывут по небу, отгораживая людей от ярких лучей мартовского солнца. Асфальт ещё мокрый после ночного дождя. — Мы закончили на двенадцатой главе, там закладка со слоником. Будешь уходить — не забудь оставить свет в коридоре. Микаса сама включит ночник, она умеет. Проверь только, плотно ли соединение проходит, а то стержень иногда выпадает. Да, я знаю. Дашь ей трубку? Пару секунд Ривай стоит неподвижно. И вот, наконец, отмирает, улыбаясь уголком губ. — Я тоже скучаю. Вернусь, как только смогу, хорошо? Петра за тобой присмотрит. Не приставай к ней слишком сильно, разбойница. Ему очень хочется сказать эти слова лично, но пока нельзя. Пока он нужен здесь. Кроме прочего, Ривай доверяет Петре и уверен, что в его отсутствие ничего страшного не случится. Она ещё ни разу его не подводила, но лучше перестраховаться. Ривай предпочитает контролировать все лично и звонить хотя бы раз в час. Он не считает это паранойей, нет, это называется ответственностью. Ривай отвечает за Микасу и за Петру включительно, пока та ночует у него дома. Поэтому им так важно регулярно поддерживать связь. — Давай уже, не стой босиком на холодном полу, — прощается он, выслушивая абстрактный детский лепет, и молча кивает, не осознавая, что Микасе этого не видно. После разговора становится спокойней. Ривай возвращается к палате Эрвина и садится рядом с Майком на диванчик в коридоре. Врач зашёл на осмотр, поэтому внутрь пока нельзя, но это ничего. Когда Эрвин проснётся, Ривай будет рядом. Он обещал. — На кого оставил ребёнка? — спрашивает Майк так естественно, будто он — крёстный его дочери. Майк всегда был таким, раздражающе проницательным. Он терпеливо ждёт ответ, зная, что его может не последовать. — Подруга приглядывает, — скупо отвечает Ривай, стараясь звучать так же непринуждённо. — Не знал, что у тебя есть друзья, — на лице Майка появляется лёгкая ухмылка. — Что-то вроде того, — неопределенно качает головой Ривай. — Как там Фарлан и Изабель? — Они в порядке, уже пришли в себя, — произносит Майк, как будто намекая, что неплохо было бы и к ним заглянуть. — А Ханджи? — Ривай поворачивается, чтобы посмотреть на него. Он ещё не решил, нужны ли ему подробности. Наверное, да, но Ривай больше не в команде, поэтому он не может их требовать. — Сильно ударилась головой, — немного помрачнев, отвечает Майк, — и повредила глаз осколком. Врачи пытаются его спасти, но не знаю, выйдет ли. — Моблит? — уже не вопрос, скорее следующий пункт в списке. Ривай невольно начинает говорить в приказном тоне. Из-за этой манеры вести диалог и холодного непроницаемого взгляда в упор, который отлично её дополнял, в былые времена его так боялись юные аспиранты. Самые умные из них со временем привыкали. Начинали уважать и переставали испуганно дёргаться всякий раз, когда он проходил мимо. — В реанимации, — говорит Майк, не сильно обрадованный тем, что они пришли к этой ноте. — Это они с Эрвином вместе летели, да? — не нуждаясь в ответе, Ривай со злостью выдыхает, — блять. Майк может его понять. Капсулы, в которых космонавты возвращаются на Землю, небольшие. Соединённые вместе, они входят в атмосферу, после чего отсоединяются друг от друга и производят посадку. Технология облегчает приземление, делает его более безопасным. Но почему-то в этот раз их это не спасло. «Всякое случается», — заявило им на днях начальство. «Шанс один на миллион», — умно покивали парни из организации безопасности полётов. Майк игнорировал любые новости о случившемся, подолгу не заходил в сеть, чтобы лишний раз не трепать себе нервы. На почту пришло несколько писем с просьбами дать интервью, прокомментировать как-то происходящее, высказать своё мнение на счёт пары теорий. Майк ни на одно не ответил. Разговаривать на эту тему у него получалось разве что с Нанабой. — Остальные знают, что ты здесь? — спрашивает он у Ривая. — Нет, — отвечает тот, не удосужившись поднять голову, — только ты. Где-то дальше по коридору пищат переносные медицинские аппараты и негромко разговаривают между собой медсёстры. С лёгким шуршанием катается по полу робот-уборщик, оставляя после себя едва влажный след на сером покрытии. Пахнет антисептиком и отчего-то детским кондиционером для белья. Ривай не просит его хранить своё присутствие в тайне, но Майк улавливает намёк без слов.***
— Оброс как чупакабра, — неожиданно произносит Ривай. — Что? — Побриться тебе нужно, говорю. Эрвин гладит щёку, чувствуя под пальцами запущенную щетину. На этот раз рука слушается лучше, но в голове всё ещё туманно и зыбко. — Сколько же я был в отключке? — рассуждает Эрвин вслух, рассматривая зарождающуюся бороду в зеркало (идет ли капитанам борода?). Ожоги уже выглядят сносно, совсем незаметно. Хотя до этого шанса рассмотреть их ему толком не предоставлялось. — Считать только те дни, когда ты беспробудно дрых, или бред тоже? — отшучивается Ривай. На мгновение Эрвин почти улыбается в ответ, но затем до него доходит. У него был сильный жар, он бредил, и Ривай, скорее всего, провёл большую часть этого времени в палате — хранил верность данному обещанию. Эрвин тяжело сглатывает. — Я говорил что-то, за что мне стоило бы извиниться? — он надеется, что фраза звучит не так уж жалко. Ривай прав — Эрвин действительно мало что помнит. Даже детали падения всплывают в голове лишь нелепо растёртыми вспышками. Потеря управления, звук сирены, столб огня в узкой кабине шатла. Ривай замолкает, упираясь взглядом в дисплей медицинского контроллера. На экране бегут, отображаясь в режиме реального времени, физические показатели пациента. Давление почти пришло в норму, уровень кислорода в крови стабильный. Ривай часто обращается к монитору, когда нужно себе напомнить, что с Эрвином всё будет в порядке. Он живучий. Он и не через такое дерьмо пройдёт. — Нет, — всё же отвечает Ривай, — не говорил. Эрвин выдыхает нервно, линия сердцебиения становится ещё более отрывистой, угловатой. — Я схожу за лезвием, — поднимаясь, Ривай смахивает невидимые пылинки с рукава чёрной водолазки. — И пеной. Приведём тебя в божеский вид.***
— Иди в душ первым, я пока сварганю нормальный ужин. Надоели больничные. Съёмная квартира Ривая такая же, как и палата, — светлая, чистая и совершенно пустая. Не жилая. Она, к сожалению, совсем не похожа на уютный и тёплый дом, которого так не хватает Эрвину по жизни. Мебель в ней нетронутая, как из рекламного каталога, на диване ни одной зацепки, на шкафу ни одной царапины. Эрвин заходит в ванную и встречает там ровную, без единого бугорка или пятнышка настенную плитку. Его воротит от этой стерильности. Он настраивает душевую кабинку, моется почти при кипятке, прогревая себя до костей. Без руки сложно. Эрвин роняет тюбики с мыльными жидкостями, неловко наклоняется за ними, упираясь спиной в стенку кабины. Огромный и неуклюжий — опять все как в детстве. Когда он выходит, ванная комната наполнена паром, который быстро исчезает в узкой щели вытяжки. Та гудит почти бесшумно. Эрвин берёт чистую одежду, привезённую Майком из его небольшой квартирки на территории академии — пустой, как эта съёмная. Вода с волос капает вниз, холодит плечи, оставляя тёмные крапинки на серой футболке. Из зеркала на Эрвина смотрит растрёпанный мужчина с глубокими следами болезни на лице. «Не по уставу, не по-командирски, — думает он с лёгкой тревогой, но затем пытается убедить себя, — всё в порядке. Ты не на работе, сейчас так можно». Эрвин слышит голос Ривая из коридора, и в первую минуту это успокаивает похлеще горячей воды. Но после саднит — в тишине, пытаясь сохранить конфиденциальность, Ривай говорит не с ним. Его собеседник на другом конце провода, и он для Ривая сейчас куда важнее Эрвина. Он уже не занимает первое место в списке избранных, и никогда больше не будет. — Я тоже в душ: от кожи химией несёт после больницы — неудобно, — оповещает Ривай, когда он входит на кухню. Разговор уже окончен, и телефон лежит глубоко в чужом кармане. — Тебя же ждут, — в лоб говорит Эрвин, делая широкий жест рукой. И с болью добавляет: — Дома. — Я пока нужен здесь, — Ривай мешает ужин в глубокой сковороде, и голос его остаётся почти безразличным. Это Эрвина тоже злит. Запах тушеных овощей и перца не пробуждает в нём и намёка на аппетит. — Не нужен, — Эрвин подходит ближе, забирает у него из рук лопатку и выключает плиту, оставляя размытый тёмно-красный след на белой плите. — Я не инвалид, могу сам о себе позаботиться. Достаточно того, что вытянул меня из больницы. Все, дальше я сам. Ты не мать Тереза, в конце концов. И это неправильно — нянчиться со мной здесь, когда у тебя есть своя семья, люди, которых ты любишь. Вот о них и заботься. А единственное, что ты мог бы на самом деле для меня сейчас сделать — удосужиться рассказать, какого хрена тогда исчез. Эрвин заканчивает предложение гневным рычанием. Воспоминания вновь ранят, и его бесит, что только он один страдает от этих подлых нападений. Почему он не может быть таким отстранённым и спокойным, как Ривай? Почему это опять мучает его? Гнев быстро проходит — Эрвин долго злиться попросту не умеет, даже за большие косяки. И потому следом за обидой его накрывает печалью. Ему уже кажется, что он сам виноват: повёл себя несдержанно, чем испортил последние минуты общения с Риваем. Семена некогда утерянного доверия сгнили в негостеприимной почве. — Мне нужно выйти и покурить, — отрывисто сообщает Ривай вместо нормального ответа. — Надо подумать. Эрвин позволяет ему пройти мимо. Ривай тихо обувается в прихожей и выходит на улицу, оставляя после себя в квартире лишь оглушающую тишину. Эрвин задаётся вопросом, когда он опять начал курить. В кухонной полке находится пачка растворимого чая. Эрвин смотрит на мелкие гранулы, которые даже отдалённо не напоминают листья, и жалеет о том, что это не кофе. Хотя его нельзя — давление и без того скачет. Но нашел бы — выпил. Ривай возвращается минут через пять. Не заглядывая на кухню, проходит дальше по коридору, ныряя в ванную комнату. Защёлка остаётся нетронутой, судя по звуку. Дверь за ним не блокируется — возможно, просто забыл. Возможно, нарочно не стал её трогать. Разговор Эрвину кажется в разы приоритетней, чем поход в душ, но желание Ривая сохранять чистоту вокруг себя и на себе в том числе напоминает, что это все тот же человек, с которым он был знаком когда-то. Что он не изменился. Поэтому Эрвин молча пьёт чай, размышляя на тему открытой двери. Ривай и раньше с ним не запирался, но тогда было понятно, почему. Чай успевает остыть и стать ещё противней, чем был в горячем состоянии. Эрвин успевает его разлить, так что, когда Ривай возвращается, Эрвин занят протиранием стола. — У меня есть дочь, — начинает Ривай без всяких прелюдий. — Мы живём на границе жёлтой зоны, отсюда — четыре часа пути. Завтра утром сядем на поезд и поедем в Ганши. За тобой спокойнее ухаживать будет дома. Но если все ещё чувствуешь себя уставшим — вначале поживём недельку здесь. Эрвин хлопает ресницами. Через пару секунд у него все же получается выдавить из себя ответ. — Зачем? — Что? — чуть раздражённо переспрашивает Ривай. — Зачем ты тащишь меня за собой? Эрвин смотрит прямо в душу. Когда глаза у него вот такие — нежные, растерянные, доверчивые, теплые, — мало что в нем напоминает командира. И вообще космонавта. Зато от этих глаз не удастся закрыться Риваю. — Потому что ты мне нужен, — произносит Ривай медленно. Слова даются ему с трудом, но Эрвин всем телом ощущает, что они искренние. — Твой альфа тебе не позволит. — У меня нет альфы, — фыркает Ривай. — Почему? Ривай, может, и не совсем типичный омега, но он красивый и заботливый. Порой даже ласковый. У такого должна быть пара. — Потому что ты кретин, — отвечает Ривай грубо, — не задавай лишних вопросов. Лучше давай сядем и поужинаем. Ривай достаёт тарелки, накладывает им обоим порцию с горкой. Эрвин в это время включает на кухонной аудиосистеме радио, потому что тишина всё ещё кажется ему невыносимой. Голос диктора комментирует подобранный на сегодня плейлист, звучит что-то отдалённо знакомое. «Попса, — про себя решает Эрвин, — но терпеть можно». После ужина он выпивает свою порцию таблеток. У сильных препаратов сильная побочка. Эрвин ложится на кровать, пытаясь справиться с приступом тошноты и лёгкой мигрени. Он чувствует, как озноб ползёт по шее, но надеется, что это лишь фантомное ощущение. Спальная комната в съёмной квартире одна, но в гостиной Эрвин успел заприметить раскладной диван. Изначально он хотел расположиться на нём. До того, как вспомнил, что жилище он делит не с кем-то, а с Риваем. И что Ривай не позволит ему, больному и неприлично высокому, спать на коротком диване. Пусть даже раскладном. — Плохо тебе, да? — Ривай садится рядом, прикладывает прохладную ладонь ко лбу, — ты почему побледнел? — Пройдёт, — отмахивается Эрвин. Благодарность за заботу перекрывается гнетущим ощущением собственной беспомощности. Обычно во время болезни он прячется ото всех, ощущая себя отвратительно грузным, развинченным, слабым. И только с Риваем всегда хотелось сдаться, позволить ухаживать за собой, вернуться в те годы, когда легкая лихорадка непременно означала сладкую микстуру, компресс на лбу и неспешно рассказывающий что-то занятное голос отца. Всегда хотелось. Но теперь Риваю есть о ком заботиться. Ривай ложится рядом, подтягивая подушку повыше. Он тянет руки к Эрвину, и тот шарахается, запоздало понимая, что его собирались обнять. — Что ты делаешь? — голос усилием воли не переходит на восклицательную интонацию. — Это помогало, когда тебя лихорадило, — спокойно объясняет Ривай. Эрвин смотрит на него, в тревоге пытаясь придумать достойную причину отказа. — Ты не должен… — пытается противиться он. — Заткнись, — и снова чужие теплые руки тянутся к нему. — Просто заткнись. Эрвин позволяет себе обмякнуть. Он бы поспорил ещё, но сил почти не осталось. Ривай обнимает его бережно, кладя голову Эрвина себе на плечо. В таком положении быстро становится до комфортного тепло. Эрвин слышит, как Ривай дышит, и ритмичные звуки его вдохов и выдохов подобны колыбели. Он говорит себе: «Не принюхивайся, это будет грубо». Однако, освобождённый недавним душем, запах сам лезет в ноздри. Он ненавязчиво сладкий, с горьковатыми травянистыми нотками. Совсем как ландыши — краснокнижные полевые цветы, любящие туманы. У них обманчиво милый вид, россыпь мелких белоснежных бутонов, и удивительно острые листья. — Запах у тебя не изменился, — произносит Эрвин шёпотом. — Ты уже говорил, — отвечает Ривай, после чего решает уточнить для ясности. — В больнице. Я так и не понял, правда, с чего бы ему меняться. У Эрвина по лопаткам пробегает волна тревоги. — Что ещё я говорил? — интересуется он осторожно. — Ничего такого, — Ривай укладывается щекой на его макушку. — Просил не уходить — боялся, что я снова исчезну. Признался, что скучал и что долго меня искал после всего. Хотел поговорить. — Я и сейчас хочу, — почему-то опять шепчет Эрвин. Он хочет обнять Ривая, но от правой руки осталась только культяпка, а левой неудобно — она под ними. Поэтому приходится только сильнее прижиматься в ответ. Ривай как-то по-особенному успокаивающе гладит его по ещё влажным волосам. — Потом, — обещает он. — Я расскажу. Эрвин верит. И проваливается в дрёму.***
В Ганши, как и почти во все жёлтые районы, ходит чистенький скорый поезд. У него на боках яркое граффити красуется прямо поверх социальной рекламы. Загадочные символы перекрывают надпись «Давайте спасём планету вместе!». В салоне немного тесно, сиденья расположены странным образом, как будто изначально не знали, сколько всего их будет в вагоне. Эрвин садится у окна, Ривай — напротив. Станция провожает их мелодичным женским голосом. — Осторожней, двери закрываются. Люди бросают на него косые взгляды: кто-то шепчется между собой, кто-то спешит отвернуться. И чтобы самому лишний раз не думать о пустеющем рукаве, Эрвин просит: — Расскажи о дочке. Судя по выражению лица, этот вопрос заставляет Ривая изрядно напрячь мозги. Странно говорить о ком-то, к кому ты привык. В голове плавает миллион деталей, масса обыденных мелочей, но выловить из этой кучи что-то показательно абстрактное — сложно. — Она своеобразная, — начинает Ривай, пожав плечами, — не совсем такая, как другие дети. — Что ты имеешь в виду? — Тихая. Местами закрытая. Слова лишнего не выбьешь — с характером девчонка. — Прямо как ты, — хмыкает Эрвин. — В этом и проблема, — Ривай смотрит на него, скрестив руки. Эрвин чувствует, что разводит его на откровение. Он соврёт, если скажет, что против. Ему важно чувствовать доверие Ривая, потому что без этого их путешествие кажется абсолютно бессмысленным. — Я думал, ей из-за этого будет трудно найти друзей. Или, наоборот, привяжется к ней всякая шваль — она же лезет всех выручать, сладости раздаёт направо и налево. Добрячка, — Эрвин и в этом видит его отражение. — Поначалу она только с пацанами общалась. В драки лезла. Пришлось учить самообороне, чтобы от местной шпаны не огребла. Я, конечно, так рано не планировал, но — надо было. — Думаю, умение постоять за себя полезно в любом возрасте, — поддерживает Эрвин. — Ко мне, правда, поначалу приходили, — Ривай устало смотрит в окно, а потом кого-то перекривляет: — «Ваша дочь опрокинула моего пацана, что вы за родитель такой, я жаловаться буду». А сейчас Микаса знает, что драться надо за гаражами, чтобы никто не видел. И бить по лицу запрещается, как бы сильно не хотелось сломать придурку нос. Эрвин смеётся. Ривай застывает на мгновение, глядя, как знакомо загораются искорки у него в глазах. И как под ними ползёт лёгкая сеть морщин. Эрвин заметно похудел за время, проведённое в больнице. Ривай постоянно напоминает себе, что Эрвин уже идёт на поправку, его культя почти зажила. Скоро он перестанет принимать обезболивающее, ему влепят красивый металлический протез, и всё наладится.***
На станции в Ганши висят жутко яркие, почти ослепляющие рекламные таблоиды. На одном из них мерцает реклама новой модели щенка-андроида. «Щенок будет пушистым милым другом для вашего ребёнка, не вызывающим хлопот, — обещает текст, — теперь в новой раскраске!». Пустые глазки-бусинки смотрят Эрвину прямо в душу, и он резко вспоминает. — Здесь есть где-нибудь детские магазины? — Зачем тебе? — хмурится Ривай. Эрвин объясняет ему очень серьёзным тоном. — Я не могу в чужой дом без подарка. — Ты дурак что ли? Я тебя сам притащил, — Ривай медленно осознаёт, что сопротивление бесполезно. На лице Эрвина — окаменелая уверенность. Но он всё равно пытается, пусть и немного вяло, — не нужно мне твоих подарков… — А дочке нужно. Пойдём, что-нибудь посмотрим. В центре Ганши ещё цветёт остаток городской суеты, пусть и воздух здесь немного чище. Неоновые вывески кричат о продаже новой техники и быстром вкусном ланче. Эрвин уже какую неделю не чувствует потребность в еде. Магазин игрушек находится быстро, но выбор в нём на удивление скудный. Эрвин хотел купить что-нибудь интерактивное, двигающееся, с разнообразным набором звуковых эффектов. К сожалению, ничего, подходящего под эти критерии и одновременно с тем симпатичного, он не находит. — Как тебе эта? — он показывает Риваю плюшевого медведя. Игрушка оснащена подвижным каркасом и ярко-зелёной шерстью. Если подключиться к специальному приложению, он может петь твои любимые песни и весело плясать под них — так заявлено на этикетке. — Никакой орущей херни в моём доме не будет, — угрожающе предупреждает Ривай, — лучше его возьми. Эрвин смотри на тёмного паука с неоново-розовыми каплями яда, стекающими с хелицер. Модель старая, толком ничего не умеет. Когда Эрвин подносит руку, чтобы проверить, включен ли он вообще, паук в ответ до ужаса знакомо фыркает. Эрвин смотрит на Ривая, не в силах перестать улыбаться. — Что? — Тебе ничего не напоминает? Ривай насупливается ещё больше и бурчит «нет». — Хочу его взять, — всё равно решает Эрвин. — Как скажешь, — сдаётся Ривай. Эрвин разводит его ещё раз, сразу за покупкой игрушки. После долгого отсутствия грешно возвращаться к ребёнку без сладкого — это каждый родитель знает, поэтому он тащит Ривая в продуктовый. В магазине они долго стоят у прилавка с тортами, читая, что входит в состав местной продукции. Приходится перебрать с десяток, пока не находится тот, который Ривай бы одобрил. — Всё, — строго произносит он, — либо ты сейчас же садишься со мной на трамвай, либо я оставляю тебя здесь. И они вместе бредут на остановку. Эрвин удивлён тому, что где-то ещё остались трамваи. Их железный конь приходит с большим опозданием и едет по маршруту почти пустым. Единственная современная в нём черта — отсутствие водителя. — Часто уровень воды поднимается? — спрашивает Эрвин, наблюдая мутноватые старые лужи возле трамвайных путей. На дождевые они не похожи. — Ну, бывало пару раз, — вздыхает Ривай, — я ещё года два назад вырыл сток возле дома, поэтому нас ни разу не топило. Хотя живность заползала всякая. — Например? — спрашивает Эрвин с интересом. Он жил в голубой зоне в детстве, родительский дом до сих пор там стоит. Но то был не просто чистый, а ещё и ухоженный район, искусственно облагороженный. С животными они там почти не сталкивались. — Змеи, пауки здоровые. Однажды койот в подвал запрыгнул. Про аллигаторов, я был уверен, соседи шутили, а потом встретился с одним у себя на кухне. Эрвин в лёгком замешательстве. — И чем закончилось.? — Чаю, блин, ему налил! Да чем ещё — схватил за хвост и на улицу выпер. Мне только потом сказали, что в таких случаях, вообще-то, принято бригаду специальную вызывать. Эй, ты чего? Заканчивай ржать! Ривай в шутку пинает его ногой и сам улыбается. Пейзаж за окном плывёт медленно и лениво, пока вагончик с механическим звуком скользит по рельсам.***
— Я дома, — оповещает Ривай, по мнению Эрвина, слишком тихо. Он ставит их сумки на тумбу в коридоре, избавляется от верхней одежды, после чего помогает Эрвину, ещё не совсем привыкшему к новому укладу жизни. В доме громко играет телевизор, но, тем не менее, хлопок входной двери незамеченным не остаётся. — С возвращением, хейчо, — возникшая в коридоре рыжеволосая девушка приветливо улыбается им, — а Вы — мистер Смит, если я не ошибаюсь? Она протягивает руку вперёд, желая поздороваться. И в этот момент они оба не сразу осознают проблему. Эрвин сначала неуклюже дёргает культяпкой, затем пытается ответить на рукопожатие левой ладонью, обыграв всё естественно. Получается всё равно немного неловко, но они смиренно проглатывают возникший конфуз. — Можно просто Эрвин. А Вы? — Петра Ралл, — дружелюбно улыбается Петра. От неё пахнет мёдом и совсем немного корицей. Эрвин угадывает в её миниатюрной фигуре омегу. — Можно просто Петра. Пока они обмениваются любезностями, Ривай, наконец, встречается с дочерью. Микаса выходит вслед за Петрой, но идти за ней дальше по коридору не спешит, настороженно выжидает, прислонившись к стене. Ривай не зовёт её, а сам подходит ближе. Он беззвучно поднимает Микасу на руки, подтягивает к себе, чтобы удобней устроить в объятьях. Микаса доверительно прижимается к его плечу, руки оборачиваются вокруг шеи. — Спасибо, что приглядела за ней, — говорит Ривай Петре. — Вы уже обедали? Мы купили торт. Ты должна остаться на чай. Петра выглядит немного смущённой его благодарностью. Она соглашается охотно, так, будто Ривай делает ей большое одолжение, позволяя находиться в своей компании. Они вместе идут на кухню. По пути проходят через гостиную, где Эрвин отмечает лёгкий беспорядок. Ему интересно, сколько Петре лет, и почему Ривай решил доверить дочь именно ей. Она не только выглядит молодо, но и говорит, движется так, как будто ещё не успела дочитать инструкцию к своей жизни. Ривай продолжает держать Микасу на руках, когда они садятся за стол. У Эрвина создаётся впечатление, будто Ривай пытается её спрятать. Петра задаёт им парочку вопросов о том, как они добрались. Потом фокус внимания смещается на Эрвина и его профессиональные будни. Петра, как и большинство людей, не часто имеет возможность разговаривать с космонавтом. Эрвин с удовольствием поддерживает беседу. В какой-то момент он ловит на себе взгляд Микасы. Глаза у неё тоже серые. Они в разы светлее, чем глаза Ривая, да и разрез у девочки другой, азиатский. Но то, как она смотрит — прямо и холодно, почти сурово, — очень напоминает манеру её отца. — Не хочешь поздороваться с моим гостем? — спрашивает Ривай, прерывая тишину. В его голосе слышен лёгкий упрёк. Микаса поднимает голову, смотрит на него, оценивая угрозу. — Это Эрвин Смит. Он мой друг, — услышав объяснение, она вновь смотрит на Эрвина, пытаясь соединить его образ с только что полученной информацией. — Здравствуй, Эрвин Смит, — голос у неё удивительно мелодичный. — Здравствуй, Микаса, — у Эрвина такое впечатление, будто его приняли в клуб, в который он давно хотел попасть. Он уточняет осторожно, не желая спугнуть, — тебя ведь так зовут? — Так, — кивает Микаса. — Приятно познакомиться. Повисает пауза. Все сосредоточены. Даже солнце выглядывает из-за туч, разрезая пространство кухни плотными золотистыми лучами. Подсвеченные участки стола кажутся белыми. Микаса жмурится, слегка ослеплённая. Её волосы на солнце отливают синевой — до того чёрные. — В таких случаях принято говорить «мне тоже», — тихо подсказывает Ривай. Микаса упорно молчит, не отводя от Эрвина взгляда. Сканирует, решает что-то для себя. Эрвин старается выглядеть если не дружелюбно, то хотя бы просто мирно. Безопасно. В конечном итоге Микаса разворачивается к Риваю и тихо шепчет ему на ухо. Сидящий напротив Эрвин старается сохранить приватность разговора и не подслушивать. — Уверена? — переспрашивает Ривай и дожидается тихого подтверждения. Микаса мягко спускается на пол и удаляется. Тихий топот, который она создаёт при ходьбе, кажется Эрвину умилительным. Петра кидает на Ривая вопросительный взгляд, и тот легко пожимает плечами в ответ. — Покормлю её позже. Он переводит взгляд на Эрвина, и его интонация становится ближе к извиняющейся. — Она не очень любит альф. — Всё в порядке, — отмахивается Эрвин. Он и не надеялся с порога заполучить детское признание, будучи одноруким инвалидом. — Меня всегда поражало её обоняние, — Петра мягко вмешивается в разговор, ставя на стол тарелки, — дети её возраста обычно не ориентируются на вторичный пол, потому что не чувствуют его. А Микаса, кажется, всё поняла ещё в коридоре. Ривай кивает. — Ты поэтому её не отпускал? — Эрвин продолжает, видя, что Ривай не спешит с ним спорить. — Нужно было сказать мне. Я бы поддерживал дистанцию. — В этом нет необходимости, — не соглашается Ривай, приподнимаясь, чтобы положить в тарелку каждому порцию торта. — Она не шугается прохожих. Ей просто тревожно, когда она слышит их запах. Я стараюсь быть рядом, чтобы она чувствовала себя в безопасности. — У Вас отлично получается, хейчо, — поддерживает его Петра. Эрвин видит в этом не желание угодить, а скорее проявление уверенности в теме, которая ей близка. — Мне было приятно посидеть с Микасой. — Петра поворачивается, обращаясь к Эрвину. — Она очень воспитанный и ласковый ребёнок, если у неё есть причины вам доверять. Надеюсь, вы с ней ещё подружитесь. Он кивает в ответ, пусть и не совсем уверенно. Эрвин понятия не имеет, как правильно находить общий язык с детьми.***
После принятия очередной дозы лекарств, Эрвина рубит прямо на диване в смежной с кухней гостиной. Это совершенно точно не входило в его планы. Проснувшись, он воровато оглядывается: ему не сразу удаётся узнать место, в котором он очнулся. Спросонья ему кажется, что он в доме покойного отца. За окном темно, шторы плотно занавешены, и единственный источник света — горящая на кухне лампочка. — Думал, ты проспишь до утра, — произносит Ривай, не оборачиваясь, когда Эрвин входит на кухню. И как тот расслышал его шаги сквозь бегущую из крана воду? Ривай стоит возле раковины и моет посуду. Перемывает даже, судя по открытой посудомоечной машине. Споласкивает тарелки, чтобы удостовериться в чистоте и избавиться от остатков моющего средства. — Голодный? — спрашивает он. — Нет, — вяло отвечает Эрвин, садясь за стол. На подоконнике стоит пара простых комнатных растений. Их зелёные плоские листья едва заметно блестят, горшки ещё мокрые. «Наводил порядок», — думает Эрвин, и по отношению к Риваю эта мысль звучит успокаивающе правильно. — Ты чай заварил? — спрашивает он, почувствовав запах. — Да, — Ривай оборачивается к нему. Вид у него немного уставший и умиротворённый, поглощённый рутиной, — чёрный, с имбирем и апельсином. Будешь? — Не отказался бы. Когда-то они начали с этого — распития чая в уединенной тишине. До Ривая Эрвин не придавал этому напитку никакого значения. Сколько бы он ни пробовал разные сорта у Ханджи, все они смешивались у него в голове, не оставляя после себя какого-то особенного впечатления. Имбирная острота спускается по горлу мягкими покалываниями. Она согревает и, вместе со сладостью апельсина, бодрит. — Вы с Петрой работаете вместе? — Вроде того, — отвечает Ривай, недалеко отстраняясь от кружки. Он держит её обеими руками, грея замерзшие пальцы. — Она мой интерн. В этом году заканчивает ординатуру. — Так и думал. Вы неплохо ладите, — подмечает Эрвин, потому что ему действительно кажется это важным. По его скромному мнению, с таким доверием Ривай раньше относился только к Изабель. — Уж получше чем с остальными, — Ривай делает глоток прежде, чем продолжить. — Мне доводилось лечить её брата. Тяжёлый случай, запущенный. Обычно я с детьми не работаю, но местный педиатр диагноз поставить не смог, поэтому Петра обратилась ко мне за помощью. Сам понимаешь, нельзя отказывать людям в таком положении. — Ты мог отказать, как это сделал педиатр, — подмечает Эрвин, — Не каждый возьмет на себя такую ответственность — её результат неизбежно влияет на отношения. Смело. Она как-то странно к тебе обращается. Это тоже связано с работой? — Немного, — неопределённо кивает Ривай. — Хейчо — это военное звание. Старое какое-то, давно вышедшее из обихода. Один из интернов в шутку назвал меня так — остальные подхватили. Мне показалось, звучит неплохо. Да и к «Доктору Аккерману» я так и не смог привыкнуть. — Аккерман? — тормозит Эрвин. — Это твоя фамилия? — Да. — Очередная выдумка? — предполагает Эрвин, зная, что в прошлом у Ривая было много фальшивых имён. Он даже видел документы на пару из них. — Нет, на этот раз настоящая. На кухне тихо урчит холодильник, едва заметно мигает лампочка. Эрвин не знает, который сейчас час, но это и не очень важно. — О, ты ведь не знаешь, — припоминает Ривай. — Я встретился с… ну, не важно… с человеком, у которого жил, когда был ребёнком. После ухода из академии я пошёл работать на горячую точку, рядом с радиационной зоной. Там что ни день, то новая должность. То полевым хирургом работаешь, то физиотерапевтом, то вообще медбратом. Кадров не хватает. Но платят хорошо, получаешь военные льготы, пайки и всякое. Почти как космонавт. Эрвин пытается представить себе эту суматоху. Сильный запах лекарств, писк медицинского оборудования, нескончаемые разговоры. Некогда сделать перерыв на нормальный обед, некогда присесть и отдохнуть, но самый главный плюс — некогда думать. Есть время для существования, но никак не для жизни. — В один из дней его привезли. Я даже не сразу узнал — настолько он был изувечен. Провёл обследование, как полагается. Правда, болтали, что привезли не госслужащего, а дикого рейнджера, но мне плевать — я врач, а не инспектор. Эрвин улыбается. Ему всегда нравилось эта установка — держаться своих принципов, невзирая на протокол. Хотя, когда Ривай был его подчинённым, это доставляло немало проблем. — Как очнулся, я сразу объяснил, что жить ему осталось не больше трёх лет. Легкие сильно пожгла радиация. С кровью ещё можно было что-то сделать, там оборудование хорошее стояло. Но лёгкие… Их заново лепить чертовски дорого, только богатеи себе позволить могут. Ривай зачёсывает волосы назад. Эрвин догадывается, что этот таинственный человек, имени которого ему не суждено узнать, многое значит для Ривая. Пусть тот и делает вид, что это не так. — Он в ответ усмехнулся и сказал: не бзди, надолго у тебя не останусь. Про Микасу я узнал тоже от него. Она моя дальняя родственница со стороны матери. Троюродная племянница или что-то около того. В то время она только-только лишилась родителей. Уж не знаю, как он об этом узнал, будучи в пустоши. Эрвин из всех сил пытается поспеть за ходом истории. — Значит, ты всё бросил и поехал оформлять опекунство? — уточняет он. — Не привыкать. Бросать всё, я имею в виду. Приходится немного задержаться с ответом, чтобы попытаться уложить это в голове. — Я думал, она твоя родная дочь, — признаётся Эрвин. — Вы очень похожи. — Я не могу иметь детей. Уж кто-кто, — в голосе едкий упрёк, — а ты это должен знать. От ощутимого укола в свою сторону Эрвин не успевает вовремя увернуться. Воздух как будто становится плотней, оседая в лёгких вязким налётом. — Я знаю, но… всякое порой случается. — Случается, — соглашается Ривай, а затем выдыхает с горечью, — но чудес не бывает. Он поднимается, чтобы сполоснуть за собой чашку. Эрвин отыскивает в себе весь оставшийся оптимизм и спрашивает: — Откуда ты знаешь? Ривай крепко хватается за край железной раковины, напряжённые пальцы быстро белеют. Не дает вырваться наружу накатившей злости. — Это причина, по которой я уехал. Ривай делает паузу, после чего почти силой выталкивает из себя слова. — Комиссия меня ни за что не пропустила бы. Омег они берут только тихих, эмоционально стабильных и некосячных. Я со своим длинным послужным списком им совсем не нравился. Но… — Ривай опускает голову. Эрвин смотрит внимательно и слегка хмуро, — я подумал, меня пропустят в качестве беты. Стерилизация меняет людей. Они должны были сделать на этом акцент, когда в очередной раз смотрели моё дело. Наверное, Ривай не хочет прятаться сейчас, когда прошло так много времени, когда он уже сломал всё, что у них было. — Мне нужна была эта экспедиция. Я рисковал нашими отношениями, когда решил лишиться запаха. Я прекрасно понимал это, но надеялся, что ты примешь меня и таким. Не надеялся, а знал. Ривай быстро привык к тому, что его порой путали с бетами и иногда даже с альфами. Также быстро он уяснил, что люди меняют к нему отношение, когда узнают его настоящий пол. Становятся похабными или снисходительными — не понятно, что хуже. Поэтому он был не просто сильным, он был несгибаемым. Он приучил себя к тому, что так нужно. Он никому не позволял видеть себя уязвимым, ни при ком не бывал мягок. Кроме Эрвина. Эрвин находил его сильным даже в редкие моменты слабости. С ним можно было расслабиться. — Я нашёл клинику, собрал все необходимые подписи, сдал анализы. Ривай останавливается, кусая щёку изнутри. — Что пошло не так? — озадаченно спрашивает Эрвин, превозмогая тревогу. — Я был в положении. Ривай выговаривает это и даже со стороны видно, как его бросает в жар. — Всего неделя. Это был ещё не ребёнок — так, скромный набор клеток. Я спросил, сможет ли он появиться на свет. Мне ответили, что шансы растут по мере увеличения срока. И если первый месяц пройдёт гладко, то прогнозы даже с моим никудышным телосложением вполне оптимистичные. Есть подвох в каждом сказанном Риваем слове, в его траурной интонации и скорбном выражении лица. Они хотели детей когда-то. Это было то самое желание, в котором сложно себе признаться. Корни его уходили глубоко в старые раны и потому вызывали отторжение. Порой не хочется даже перед самим собой признаться в том, что какая-то твоя часть осталась ребёнком. Маленьким несчастным комком, который не получил достаточное количество родительского тепла, когда это было нужно. И теперь давно выросший комок хочет подарить любовь другим. Исправить чужие ошибки. — Ривай, — зовёт Эрвин. Голос у него странный, одновременно печальный и ласковый, скорбный, но при этом спокойный. Ривай отказывается смотреть на него, скрещивая руки. Эрвин зачем-то продолжает. — Сколько он прожил? — Один месяц и четыре дня. Ножки пластмассового стула скрипят по полу. Эрвин медленно приближается, кладёт руку Риваю на плечо, окружая его собой со всех сторон. Это мало похоже на объятье, но, с другой стороны, встать ближе сейчас Ривай ему не позволил бы. — Мы должны были пройти через это вместе, — говорит Эрвин тяжёлым, низким голосом. — Нет, — Ривай резко вскидывает голову, смотрит на него колюче. — Тебе не надо было знать. Это была моя потеря. Из-за дефектов моего тела. — Не говори так. Эрвин сжимает его крепче, гладит ладонью так, будто пытается успокоить, поддержать. — Как не говорить? — спрашивает Ривай, скидывая его руку с себя. — Честно?! — он делает пару шагов в сторону, обходит стол с другой стороны, — Эрвин, сними розовые очки. Наши отношения тянули тебя вниз, — теперь, когда их разделяет физическая преграда, кажется, говорить ему легче. — Что ты сделал, когда узнал, что меня не одобрили к полётам? В первый раз. Эрвин глядит обиженно, непроизвольно раздувает ноздри. — Заставил их рассмотреть документы повторно. — А когда выяснилось, что они категорически не одобряют мою кандидатуру? — продолжает давить Ривай, кладя ладони на стол. Эрвин упорно молчит, всем видом показывая, что ему не нравится то, куда клонит их диалог. — Ты был готов рискнуть экспедицией, — отвечает Ривай за него. — Если б не твои исследования, ни о какой экспедиции бы и речи не шло, — говорит Эрвин, повышая голос. Ривай не остаётся в стороне и следующую фразу тоже произносит громче, чем следовало бы. — Это были не только мои труды, вся команда пахала. — Да. Твоя команда, Ривай, — пытается переубедить его Эрвин. — Твои люди и люди Ханджи. Так почему они могут лететь, а ты обречён остаться здесь, на Земле, из-за пары сомнительных характеристик в своём деле? — Ты… — рычит Ривай, но почему-то умолкает на полуслове. На лице Эрвина проступает удивление и лёгкая неловкость, когда он слышит голос Микасы позади себя. — Пап?***
Когда Ривай возвращается из детской после того, как отвёл туда Микасу, Эрвин чувствует необходимость уточнить: — У вас всё в порядке? — Да, — отвечает Ривай не оборачиваясь. Он проходит мимо него, беря из шкафа чистый стакан, — просто проснулась и захотела пить. Эрвин кивает, привычно ощущая вину. Он спровоцировал Ривая на конфликт, вывел на агрессию, чем напугал Микасу. В первую же свою ночь в этом доме. Эрвин смирно сидит за столом, пока Ривай наливает воду из графина в стакан. Затем он уходит, и Эрвин продолжает сидеть за столом, не надеясь, что диалог продолжится. Ривай может остаться у Микасы в комнате на ночь — родители делают так иногда. Особенно, когда их дети напуганы. Но Ривай всё же возвращается. Вид у него взъерошенный. — Ты ещё здесь? — вопрос риторический. — Хочешь продолжить? Эрвин заторможенно кивает. — Сядь, — просит он. — Мы ушли не в ту сторону. Я не хочу с тобой ругаться, Ривай, и полагаю, что это взаимно. Ты говоришь, что я был некомпетентен, что жертвовал из-за тебя слишком многим. Наверное, так оно и было. Но скажи мне, разве ты на моём месте поступил бы иначе? Ты бросил академию и многих своих старых друзей, чтобы обеспечить им, как тебе казалось, лучшее будущее. Я не хочу винить тебя за этот выбор, но солгу, если скажу, что считаю его правильным. — Я не знаю, как поступил бы на твоём месте. Я — не ты. У нас разные приоритеты. — Почему? — не понимает Эрвин. — Потому что в академии ты был на своём месте. Эта работа тебе подходила. Я же занялся ей случайно. И вся эта тема со вторым шансом для человечества, со спасением всех и вся… — Ривай неопределённо машет рукой. — Ты в это никогда не верил, — говорит за него Эрвин, — но зачем-то продолжал стараться. — Верил ты. Какое-то время этого было достаточно. Эрвин опускает взгляд и долго собирается с мыслями, прежде чем ответить. — Ты видел фотографии М-61? — спрашивает он. — Парочку, — кивает Ривай. — Эта планета, как и Земля, обладает уникальной экосистемой. Теория Ханджи, касательно неправильной транспортировки образцов, подтвердилась. Многие живые организмы, собранные исследовательскими автопилотными станциями, попросту не успевали дойти до нас. Или изменялись в ходе полёта. — Это, безусловно, очень интересно. Но к чему мне это? — Ты помнишь, как выглядят пустоши? — Такое сложно забыть, — произносит Ривай, изгибая тонкую бровь. — Откуда нам знать, что М-61 не станет очередным полем боя? — задаётся вопросом Эрвин. — Мы сожгли ужасное количество биомассы планеты только во время своего приземления. И как бы мне не хотелось думать, что все в жизни меняется, практика показывает, что люди не учатся на ошибках. — М-61 не станет очередным полем боя. Ты не позволишь. — Но я не вечный, — Эрвин кивает на свою отсутствующую руку, грустно улыбаясь. — И борьба утомляет. Они оба ненадолго замолкают, не зная, как ещё продолжить разговор. — Ривай, закрой глаза. — Зачем? — Просто закрой. Не спрашивай. Ривай слушается неохотно, закрывает глаза и едва заметно сжимает челюсти. Выглядит он по-прежнему хмуро и напряжённо. Эрвин улыбается, с нежностью смотря на него. Пожалуй, они оба немного устали. Эрвин наклоняется вперёд, поправляет тёмную чёлку, и медленно целует Ривая, скользит языком по закрытым губам. Ривай резко вдыхает носом воздух, жмурится, будто испугавшись. Эрвин немного отстраняется, чтобы оставить ещё один поцелуй на щеке. Кожа у Ривая гладкая и холодная. Эрвину нравится её согревать, менять болезненную бледность на слегка заметный румянец. Он поднимается выше, оставляет поцелуй на виске и успевает мягко коснуться лба прежде, чем Ривай «просыпается». — Хватит, — выдыхает он тихо. Эрвин опускает голову так, чтобы они были на одном уровне. Ему хочется видеть глаза Ривая, потому что словам он не верит. — Тебе не нравится? — спрашивает Эрвин. Он знает ответ. Людям, которые Риваю не нравятся, он не позволяет приближаться и на расстояние пушечного выстрела. А с Эрвином сидит совсем близко — их колени соприкасаются под столом. — Это неправильно, — говорит Ривай решительно, — ты поправишься и вернёшься в строй. — Перестань меня отталкивать. — Так будет лучше, — упёрто продолжает он, — ты не должен жертвовать мечтой ради меня. — Это не жертва, если я так хочу, — Эрвин берёт Ривая за руку, спешно проводит большим пальцем по его ладони, боясь упустить, — это мой выбор. Вопрос лишь в том, сможешь ли ты его принять. Ривай хмурится в ответ. Он опускает голову, и Эрвин касается губами его макушки. Он жмурится, не зная, каким богам молиться, чтобы всё, наконец-то, наладилось. — Я не знаю, — произносит Ривай сквозь зубы. — Дай подумать. Эрвин отстраняется, продолжая держать его за руку. — Хорошо, — он не спеша поднимается, тянет Ривая за собой, — пошли. — Куда? — Думать. Эрвин закрывает за ними дверь на щеколду. В спальне темно, с непривычки почти ничего не видно. Единственный источник света — незанавешенное окно и кривой лунный диск, припорошенный серыми облаками. Но дома у Ривая не тревожно, на душе тихо. Эрвин идет наугад, неуклюже спотыкается о чужую кровать, вместо того, чтобы просто сесть на неё. Он падает и тянет за собой Ривая. Целоваться сидя или лежа всегда было удобней, чем стоя: стирается разница в росте. Не нужно наклонятся в три погибели или, наоборот, вставать на носочки, чтобы дотянуться до чужих губ. Эрвин целуется долго и тягуче. Язык нагло скользит там, где ему вздумается. Он не видит ничего, кроме силуэта, размазанного слабым освещением. Ривай поначалу пытается перехватить инициативу, но быстро сдаётся. — Мне нужна помощь, — шепчет Эрвин. — Что? — выдыхает Ривай загнанно. — С твоей одеждой. Слишком много пуговиц, — в темноте не видно улыбки. — Точно, — Ривай начинает расстёгивать свою рубашку, когда до него доходит, — стоп, твои таблетки. Они влияют на возбуждение? — Стирают либидо подчистую, — спокойно подтверждает догадку Эрвин. Ривай злится. — Так какого чёрта… Он не успевает вылить волну возмущения в полном объёме. Эрвин резко опускается вниз, прижимается губами к открытой теперь ключице. Ривай затыкается, должно быть, от удивления. Это чувствительное место, поэтому он шипит, когда Эрвин пускает в ход зубы, становясь чуть грубей. Ривай подставляет ему шею — доверчиво, почти неосознанно. Но тут же разгневанно стучит Эрвину по лопатке. — От этого нет никакого смысла, если удовольствие получает только один. — Знаешь, удовольствие бывает разным, — Эрвин небрежно скользит по животу Ривая. Прикосновение ощущается приглушённым из-за рубашки. — Половой акт — это про доверие. Ты мне доверяешь, Ривай? — Что за биологические термины?! — возмущается Ривай. — Половыми только тряпки бывают. Пока он отвлечён этой мыслью, Эрвин спускается ниже, увеличивая давление пальцами. Когда он накрывает пах Ривая ладонью, тому приходится закусить губу, чтобы не издать ни звука. — Я остановлюсь в любой момент, как только скажешь. Ривай поднимает взгляд, устремляет его в тёмный потолок, как будто там хранится решение всех его проблем. Особая подсказка, ключ, подходящий к любому замку. Эрвин читает это по своему. Чтобы справиться с застёжкой на брюках, ему, к счастью, хватает одной руки.***
Ривай уходит в душ первым, но прежде, чем его отпустить, Эрвин спрашивает, где лежит свежее постельное бельё. Это приятно настолько, что Ривай смотрит на него и чувствует, как в животе порхают бабочки. — Ты не забыл. — О том, какой ты чистоплюй? — с улыбкой спрашивает Эрвин, открывая нужный шкаф, — об этом сложно забыть, знаешь ли. Ривай споласкивается и на радостях чистит зубы второй раз за вечер. Когда он возвращается, Эрвин корчится над пододеяльником. Верхний свет немного режет глаза и делает спальню излишне контрастной. Ривай редко им пользуется. Наверное, нужно сменить лампочку. — Справедливости ради, — говорит он, наклоняясь, чтобы оценить, насколько плохи дела, — с пододеяльником и в две руки справиться сложно. Ривай отправляет его в душ, после чего заканчивает с постелью сам. — Можно я возьму твою щётку? — выглядывает Эрвин из ванной. — Нет, возьми одноразовую, — заходит к нему Ривай. — В ящике слева. Нужно купить тебе нормальную, — под конец фразы он пускается в задумчивое бормотание. — И лишний комплект полотенец не помешал бы. Ты много планируешь вещей притащить? Ну, из штатной квартиры. Что-то и у меня одолжить можно. — О чем ты? — спрашивает Эрвин. — Ты хочешь, чтобы я здесь жил? Ривай оборачивается, смотрит на него озадаченно. — Мы разве не об этом говорили? На кухне. У Эрвина щиплет в носу. Он смотрит на Ривая, склонив голову на бок. А потом трет большим кулаком по очереди глаза. С двумя руками было бы удобнее. Эрвин наконец понимает, что он — дома. Больше не надо продираться куда-то сквозь звездный рой, не надо безуспешно искать место по душе, чтобы остепениться. Он больше не бродяга. Наверное, у космонавтов, особенно у командиров, дом — вся Земля. Но дом Эрвина — только здесь. Там, где Ривай.***
Цветные линии резко встречаются друг с другом, меняя толщину и плотность. Между ними, словно через сетку, просвечиваются небольшие белые пятна — крапинки, являющиеся признаком лёгкой спешки. — Это мой папа, — говорит Микаса гордо, — его зовут Ривай. Он работает врачом. Она показывает пальцем для пущей ясности. Причёска у Ривая находится в лёгком беспорядке, и пропорции самую малость шалят, зато взгляд и фиолетовые мешки под глазами можно узнать из тысячи. В последнее время папа плохо спит и по ночам много времени проводит за ноутбуком. Микаса сама видела это, когда однажды ночью вставала, чтобы попить воды. — А это Эрвин, — продолжает она, переводя палец на другую фигурку. — Он работает учителем в нашей школе. Преподаёт в старших классах. — А что с его рукой? — кто-то из ребят осмеливается задать вопрос. Микаса переводит взгляд на рисунок. Она сделала руки Эрвина такими большими нарочно, потому что он очень сильный. Иногда папа даже зовёт его «здоровяк» или «великан», и Эрвин всегда улыбается в ответ. Но глупый мальчишка, конечно, спрашивает не про это. — Это протез, — разом сделавшись серьёзней, отвечает Микаса. — Эрвин лишился руки, поэтому теперь у него есть механическая. И очень мощная. После этой новости пара мальчишек обзывает Эрвина киборгом. Им не везёт: Микаса слышит это. Так что домой они уходят с новыми синяками.***
— Объясни мне, какого черта?! — Ой, блять, как будто ты против. Одним пиздюком больше — одним меньше. — Мой дом — не приют. — Не пизди: мне её что, забрать?! Ривай молчит секунду. — Нет, — отвечает он, подумав, — пока — нет. Нужно поговорить с Эрвином. — Ой, да твой хахаль от неё без ума будет, — ржет Кенни, — блондиночка с голубыми глазами — его копия. Почти настоящая дочка. — Во-первых, — низко рычит Ривай, — не называй его так. Во-вторых, внешность здесь не играет роли. Любой ребёнок настоящий, без разницы похож он на тебя или нет. — Да по хуям. Мне это можешь не рассказывать, из меня мамаша никакая, — Кенни затягивается толстой электронной сигаретой, больше похожей на папиросу. Жижа, плескающаяся в корпусе, выглядит тёмной и вязкой в слабом освещении уличного фонаря. — Но даже я, какой я не мудак, понимаю: с такими глазенкам, как у неё, в приюте не протянуть. — Не дави на жалость, — отмахивается Ривай, — скажи лучше, сильный хвост за ней? — Ну, я подмёл как мог. К вам не приведёт. Ночью в парке зябко. Ривай опускает подбородок, пряча нос в воротнике лёгкой осенней куртки. Ещё до разговора с Эрвином ему кажется, что он знает, какова будет его реакция. Ривай представляет его восторженный взгляд и позитивный настрой. Представляет, как Эрвин касается его плеча, успокаивающим жестом. И этот трюк, обычно раздражающий и неуместный, с ним работает исключительно так, как должен. — Ладно, — повторяет Ривай тихо, себе под нос, — ладно.***
— Я буду её защищать, — произносит Микаса решительно. Хистория спит, спрятавшись с головой, видно лишь комок из одеяла, да торчащие из-под него светлые волосы. — Думаешь, мы с Эрвином не справимся? — спрашивает Ривай. Микаса сжимает губы, размышляя над эти вопросом. — Справитесь, — кивает она, — но вам будет тяжело защищать нас обеих. Я буду помогать. Ривай улыбается уголками губ, глядя на неё. — Договорились. А сейчас пора спать. Он ожидает, что утомлённая дочь быстро согласится и ляжет в кровать, но Микаса медлит. — Я не могу спать. Есть дело. Важное, — а после добавляет совсем тихо, — пожалуйста. Ривай вздыхает и смотрит на часы. В целом, ещё не слишком поздно. — У тебя десять минут. Микаса бросается к холодильнику с такой скоростью, что Риваю приходится сделать ей замечание. Надо немного дополнить портрет семьи. Он будет неправильным без Хистории. Добираясь до нужной точки, она просит Эрвина снять рисунок с холодильника. Эрвин отрывается от готовки и с лёгкой тревогой смотрит на неё. Микаса старается, жмет на карандаш, местами прогибая бумагу. Она немного расстраивается, когда Ривай заходит в комнату и озвучивает приговор: — Время. — Ну вот, — тихо ворчит Микаса, — вышло криво. — Отлично вышло. Хистории понравится — я уверен. Покажешь ей утром. Ривай, наконец, укладывает её в постель. Микаса ворочается, пытаясь улечься удобнее. — Это вы хорошо придумали, — говорит она, зевая, — завести мне сестру… Когда дочь засыпает, Эрвин вешает рисунок обратно на холодильник. На нем четыре веселых разноцветных человечка. И дом. А далеко на небе — солнце и звезды.