Солнцу можно.

Ты сидишь на подоконнике, болтая ногой, и подставляешь лицо солнцу. Его золотистые лучи, проникая сквозь мутноватое стекло, подсвечивают витающие в воздухе пылинки, отблесками ложатся на твои темные волосы, нежным теплом ласкают смуглую кожу. Солнцу можно ласкать тебя. Как можно ветру, и воде, и полевым травам. Как можно твоей матери обнимать тебя и целовать в макушку. А больше нельзя никому. Никому, кроме меня. Ты заслуживаешь всего лучшего, что есть в этом мире. Быть может, нашелся бы кто-то лучше меня, кто-то, кто смог бы дать тебе больше, вручить сердце и душу полностью, без остатка, а не рвать их на части в попытках разделить между искусством и тобой. Но я не хочу, чтобы к тебе прикасался кто-то другой. И этого не будет, потому что ты сам дал мне эту привилегию — быть единственной, — когда сказал той ночью под занавесью ивы: "Я — твой". Ты позволил мне запретить, но я сниму вето, как только этого захочешь ты сам, как только скажешь: "Я не твой больше". Но этого не будет, я знаю. Я изучаю твое лицо, которое и так знаю, кажется, до последней черточки, скольжу взглядом по линии профиля: в нем есть, как и всегда, нечто печальное. Ты не красив, нет, максимум симпатичнен (как, впрочем, и я), но для меня на свете нет никого прекраснее. Как могу тихо, чтобы не всполошить тебя, достаю из сумки альбом и карандаш и делаю первые штрихи...