***
— Хуан, распорядись, чтобы донье приготовили ванну! — Консуэло, приготовь донье ванну! В родной спальне висит дрожащая тишина, но Аделаида всё ещё будто слышит перекрикивающиеся голоса грубого с подчинённым Диего и презрительного с прислугой Хуана. Второй, судя по интонации, эту мерзкую девку Аделаиду самолично бы в той ванне утопил, но дону перечить не смеет. Бывшая ведьма набирает полные горсти обнимающей её воды, поднимает ослабевшие руки — и прозрачная неволшебная магия стекает по её предплечьям обратно. Сколько раз она уже повторила этот бесхитростный, не дающий ничего, кроме отупения, ритуал? Они вернулись оттуда, где вместо часов тикало безвременье, где из зияющей, похабно выпуклой дыры в пространстве гудела такая сила, что, казалось, раскрошатся зубы. Она вопила от рвущего тело могущества, становясь на одну битву богиней, сражалась с самим дьяволом, с ничем… Всё это даже в своей голове произносить странно, сочетания таких слов у самой Аделаиды вызывают нервическую полуулыбку помешанной. А теперь вот ванна — что может быть прозаичнее — в её родном, сохранившемся доме, и робкий плеск остывающей воды — сейчас весь её мир. Диего не умер. Аделаида криво усмехается, качая головой. Было величайшей наивностью рассчитывать на его смерть. И как она сама не отговорила команду от затеи взорвать дом губернатора? Порох только перевели — таких ублюдков ничто не берёт. Очнулся, разбудил своей лоснящейся чёрным магией наёмников, предотвратил взрыв — и бросился за ней по пятам. Так, кажется, он рассказал по дороге назад. Или это она сама додумала? Как же путаются мысли… Что ж, по крайней мере, уцелел её родной дом. Лишившаяся чар ведьма блуждает взглядом по стенам и потолку когда-то своей спальни, тупо таращится на изголовье кровати, зеркало, паркет… Здесь, на её перине, Диего видел сны о грядущем могуществе и совокуплялся со встреченной на балу перепудренной авантюристкой. Там, в его каюте, Аделаида грезила о том, как починит изломанный мир, и отдавалась ласкам наставлявшего её тёмного духа. Очоа отобрал у неё дом, она отняла у него галеон. Они оба держали в руках устрашающий колющей кровь мощью Меч Смерти. Всё у них на двоих: одна спальня, один корабль, одна битва… Что за судьба? Они связаны ею, глумящейся, друг с другом шкотовым узлом. Когда он появился там, на шершавых камнях посреди вязкой нефти последнего пристанища Кортеза, у неё не было времени изумляться. Когда выхватил у безумного старика Меч Смерти, её охватила небывалая ярость. Но когда дьявол Дейви Джонс готов был поглотить сочащуюся чернотой душу Диего, что-то ухнуло в ней, будто пальцы на сердце надавили, и она закричала: «Не трогай его! Он мой!» Что двигало ей? Отчего она не дала тьме сожрать своего кровного врага? На краю миров, на гарпуне у смерти, в её памяти встали почему-то только эти две картины: вот она издевательски медленно наклоняет над обнажившимся связанным дураком Очоа свечу — и он взвывает через кляп от обжигающего воска; вот она, нервная и злобная, затянутая в солдатскую форму, замечает, что Диего поглаживает пальцами оплетённую бутылку её любимого кьянти: «Я наводил справки.» Аделаида заливается нездоровым дрожащим смехом. Верёвки да вино — вот уж точно причины пощадить врага. О чём она только думала? Думать не получалось, всё в тот бесконечный день битвы с небытием делалось по свистящим ударам сердца. И когда в рассыпающемся храме ей, последней волшебнице, пришло время растереть по выщербленным камням алтаря свою кровь с ещё одной, оно, лупившее рёбра, приказало ей выбрать мерзавца Очоа. Выходит, для восстановления держащего мир равновесия нужно было смешать самую доблестную кровь с самой порочной? Так, что ли? Хватить думать — голова раскалывается. Аделаида поёживается, инстинктивно обнимая себя за плечи. Она и не заметила, как вода в ванне остыла и кожа пошла мурашками. Она не заметила и того, как в спальню вошёл ненавистный, пощажённый, повенчанный с ней капелланом и кинжалом муж. — Мёрзнешь, любовь моя? Аделаида не поднимает на него глаз, всё ещё злая на себя за подсказанный сердцем, но предавший всех близких выбор: — Мне не нравится, когда ты так меня называешь. — Зато мне нравится. Ей даже глядеть на него не надо — эту невытравливаемую ухмылку она угадывает в самом его тоне. Погружённая в раскаяние, она не видит, как Диего сбрасывает одежду, и приходит в себя лишь когда он ставит ногу в воду рядом с ней. Она хочет, по привычке, его оттолкнуть, но ненависть после измотавшей битвы совсем какая-то вялая. Диего резко усаживается позади неё, выплёскивая еле тёплую воду через край. — Слишком мелкая гавань для нашего совокупного водоизмещения, не находишь? Аделаида улыбается в полрта, на целый нет сил. Бой за сохранность привычного мира вытянул их все. По этой же причине, бывшая ведьма не отстраняется от оказавшегося за её спиной, вмиг сделавшего ванну тесной мужа, а облокачивается на смуглую грудь, позволяет обвить себя руками. Диего гладит замёрзшие плечи, выдыхает в шею под собранными волосами. — Что же ты не позвала Консуэло тёплой воды долить? Придётся теперь отогревать тебя. Вечно всё приходится делать самому. Никому нельзя доверить. Он растирает ладонями её кожу, легко касается поцелуем основания шеи. — Скажи, Диего, тебя вообще ничто не трогает? — О чём ты? — Нас едва не завалило крушением миров, тебя чуть не растерзал дьявол, мы еле дошли обратно домой на чуть живом галеоне, я всё так же ненавижу тебя, а тебя всё это ничуть не беспокоит? — Что ты меня ненавидишь? Я привык, мне нравится. — Я ведь чуть не убила тебя. Почему ты не ненавидишь меня в ответ? — Любовь моя, если бы я кому и позволил себя убить, то только тебе. Из твоих прекрасных рук и смерть была бы сладка. Адмирал берёт её кисть, целует ладонь. Похоже, его действительно не смутить ничем. Аделаида закатывает глаза: — Ты невыносим! Победившая Дейви Джонса вновь замокает, уставившись на их выступающие над водой колени. — Что мне делать дальше? Как я смогу жить, когда все мои друзья от меня отвернулись? Я предала их. — Все твои друзья, Аделаида, благодаря тебе, живы. Не сделай ты свой выбор, не останови Дейви Джонса, у них бы уже не было роскоши тебя презирать, пиратствуя дальше в своё удовольствие. Аделаида отпрядывает от него, как ужаленная. Слишком, слишком силён соблазн думать именно так, выковать себе щит из этого оправдания. Но она ведь не такая. У неё, в отличие от мерзавца Очоа, есть совесть. Повернув к нему голову, она шипит: — Думаешь, я перейму твою гнилую мораль? Диего смотрит на неё с искренним изумлением. — Мораль? Любовь моя, у меня нет морали, так что перенимать тут нечего. Оставайся при своей и не мешай мне тебя греть. Аделаида вновь обессиленно опускается лопатками ему на грудь. — Я не могу винить их в том, что они больше никогда не сумеют меня принять. Я бы тоже не сумела. Диего молчит, полностью, кажется, занятый поцелуями в её трепетные плечи. Повязанная с ним церковью и кровью жена вновь впадает в оцепенение и, когда над ухом вдруг раздаётся его голос, вздрагивает. — В этом вся разница, Аделаида. Со мной тебе не надо быть безупречной. Я приму тебя любой. Не кайся, предавай, мсти, ненавидь, руби, как клинок, — меня ничто не отвернёт. Диего де Очоа не ангел и кормить собою ненасытную совесть тебе не даст. Аделаида чувствует, как из её глаз симметрично стекает по слезе. Ублюдок Диего не прав, тысячу раз не прав, нельзя топтать просоленными ветром сапогами свою вину, её надо искупать, шагая за борт… Вот только выходит так, что его циничные речи — именно то, что ей надо было сейчас услышать. Как будто она снова провалилась на миг в то безвременье, где после языческого обряда встретились их с Диего души, и он штопал её, израненную, ставил заплаты на прорехи в её существе. В остывшей воде тело Аделаиды мелко дрожит, и она утыкается в грудь мерзавца Очоа лицом, плача всей засидевшейся болью. Он никогда не видел её такой, но эта слабость не отталкивает его. Ясно же, что его не похожая ни на одну другую женщину жена, всё равно, сильнее всех, кого он видел. Пусть прорыдается — дамам это, кажется, надо. Диего мягко убирает с её лба сползающую на глаза прядь: — Мы судьба друг друга, если ты вдруг этого до сих пор не поняла. Аделаида поднимает на него глаза, смаргивает обмельчавшие слёзы, кривит губы измученной улыбкой: — Судьба… Судьбой должен быть отважный преданный рыцарь, готовый пойти за любимой на край света… Диего сжимает её плечи, заставляя смотреть прямо в его бесстыжие глаза: — Ты смеешь говорить, что я за тобой на край света не пошёл? Какая наглость! — Я же не в прямом… Они оба срываются на смех и долго не могут остановиться. Наконец Аделаида успокаивается и шепчет: — Спасибо за ванну. Я уже и забыла, как это расслабляет. — Если бы ты ещё приказывала вовремя горячей подливать… — Не до того было. А теперь вот чувствую, что совсем замёрзла. — Да я тебя уже четверть часа пытаюсь согреть, а ты всё казнишь себя и мешаешь мне… Она мгновенно вскипает, грозно нахмурившись, дышит гневом, который он так любит. Он обхватывает руками её плечи и колени, притягивает всю к себе. — Шшш… Мне нравится, когда ты злишься, и я клянусь с завтрашнего дня не препятствовать тебе выпускать ярость наружу. Но сегодня дай просто тебя согреть, разреши себе всё забыть. Диего скользит рукой вверх по её шее, мягко сжимает, целует линию подбородка, ухо, волосы на затылке. Аделаида напрягается, по привычке не желая ему уступать, но парусиновые касания его горячих губ быстро напоминают ей об их единственной ночи, о том, как хорошо быть в его власти. Она обмякает в его объятьях, как снасти в штиль, запрокидывает голову, открываясь оголодалому рту адмирала. Он опускается губами ниже, горячо выдыхая туда, где шея переходит в плечо, истосковавшимися пальцами ласкает покрывшуюся мурашками грудь: — Согреваешься? — Немного… Диего ведёт рукой ниже, обращая дрожь от остывшей воды в трепет возбуждения. Ей самой не терпится развести напрягшиеся бёдра, но она ждёт, чтобы это сделал он. Пальцы адмирала спускаются к тени меж её сдвинутых ног, нажимают с требовательной мягкостью. Аделаида стонет тихо-тихо, напрягающее низ живота тепло расходится розой ветров по всему озябшему телу. Диего ласкает её, выливая в прикосновениях всю годами копившуюся тоску; досадует, что ему не хватает рук, дабы трогать её везде, заставлять гореть; злится, что даже склонив голову глубоко над её плечом, холодя шею серьгой, не может дотянуться языком до соска. Он хочет её настолько сильно, что оставляет на коже влажный след от зубов, не насытившись поцелуем. Аделаида явственно ощущает поясницей его напряжённый член, и это не вызывает в ней смущения, как в прошлый раз, а распаляет её собственное нетерпение. — Чёртова посудина! — взбешённо шипит Диего. — Никакой свободы манёвров! — Да и вода уже холодная, как Течение западных ветров, — вторит ему в губы жаждущим шёпотом жена. — Хватит нам тесниться в этой узкой бухте! Выходим в открытый океан! Поднять паруса! Он выбирается из ванны, поддерживает Аделаиду, чтобы тоже не поскользнулась, выходя, и охватывает её тугим объятием. Чтобы не мёрзла, чтобы ни на минуту не отвыкала от его тела: — Эта мерзкая пресная вода! Толку нам в ней? Мы с тобою адмиралы, моя донья. Уж лучше нам пройти в каюту. Бывшая пиратка хохочет вместе с христианским своим и языческим мужем, лаская торопливыми пальцами в ответ его грудь и плечи. Диего целует её жадно, упирает икрами в кровать. Простыни теряют белизну, темнея от воды из ванны, стекающей с двух похотливых тел. Поглощающие опустившееся ниже ватерлинии солнце, они принимают на себе освящённое двумя браками грехопадение. Никогда, никогда их соитие не будет чистым. Сколько бы не женились, останутся врагами и любовниками. Аделаида пьяна и пьянит холодным налётом слабости на едва не продрогшем теле. Диего торопится, пусть даже теперь им предстоит много счастливых лет, и особенно ночей. Придётся наверстать две тысячи дней и начинать нужно прямо сейчас. Он ложится на неё сверху, отмечая, как пылает ему навстречу её лицо, как легко она разводит колени. Её ненависть, давшая течь, грозится дать вторую. Два мокрых тела, смуглое и светлое, на холодящем тёмном от воды шёлке простыни, не скрывающей ровно ничего. Диего подминает её под себя, приваливает широкой грудью, упирается между ног и произносит одну-единственную фразу: — На чём мы остановились?***
В Санто-Доминго — редкий случай — не жарко: облака милостиво перекрывают солнце, а северо-восточный ветер так и норовит сбить с ног угнездившийся зной. Погода для прогулки — лучше не придумаешь, и шесть фигур разного роста неторопливо прохаживаются вдоль пристани, останавливаясь по временам у того или иного судна. Замечающие их моряки и портовые рабочие снимают шляпы и кланяются. Эту странную семью, где каждый неизменно носит треуголки, на острове знают все, а за его пределами — многие. Диего и Аделаида регулярно водят своих четверых детей смотреть на корабли. Адмирал-отец и адмирал-мать обучают сыновей и дочерей морскому делу, и плевать им, что при дворе скажут. Диего замечает, как какой-то боцман отсчитывает группе темнокожих рабочих, латавших корму, тусклые без солнца монеты, и отворачивается. Глаза бы его не видели этих черномазых, но уговор есть уговор. Одним из требований, выдвинутых женой перед их третьей свадьбой, было запретить в Санто-Доминго возвращение рабства. Аделаида вьёт из него канаты, да такие толстенные, что хоть грот вместе с марселем на них поднимай. Вспоминая второе требование, Диего, держащий на плечах младшего, не может не улыбнуться, взглядывая на супругу. Они не обещали друг другу любить, зато условились, что, во избежание полного захвата власти одной из сторон, будут всегда носить шпаги и оставляют за собой право заколоть вторую сторону, если та начнёт забываться. Если бы детям пары губернаторов Санто-Доминго кто-то сказал, что не у всех отец и мать, ссорясь, выхватывают шпаги, они бы удивились. Правило никуда не делось, у мужа и жены на боку всегда неизменно висят клинки, но, спустя десять лет, они всё чаще, заслышав взаимный лязг, дружно хохочут, как ненормальные, и задвигают их обратно в ножны. Диего дерётся с женой на шпагах лишь на досуге, зная, что это самый сильный его противник. Странная семья останавливается наконец у тяжело переваливающегося на ряби волн не раз заплатанного галеона. — Отец, мы на этом корабле пойдём в Испанию? Горящий глазами трёхлетний Сантьяго, названный так только потому, что оба сына в семье не могут быть Диего, нетерпеливо ёрзает на плечах губернатора. — Да, сынок. Уж сколько пережил старый-добрый «Триумф», а всё держится, точно зачарованный. Аделаида презрительно вскидывает на мужа бровь: — «Триумф»? Диего с трудом подавляет смех и наклоняется к её уху: — А что, надо было озвучить, как ты его назвала? Не при детях же… Бывшая ведьма на секунду улыбается, но тут же возвращается к кривящему её губы всё утро недовольству: — Не хочу я снова в эту твою Испанию. Несколько месяцев в трубу! Очоа едва заметно облизывает губы, любуясь нарождающимся гневом обожаемой жены, обнимает со спины за талию: — Даже если ты сама будешь стоять за штурвалом сколько пожелаешь? — Ах ты коварная змея! — Ну что ты так завелась? Любовь моя, мы давно не были на материке. Надо наконец показать родне Сантьяго. — Всё равно не хочу! — упрямо хмурится поддавшаяся на миг соблазну рулить Аделаида. — Что в этой твоей Испании делать? Скука! Диего задумывается на секунду. — Можем сыграть свадьбу. — В четвёртый раз? — Мне пока не надоело. Аделаида сопротивляется как может, но губы сами расползаются в улыбке, и она быстро отворачивает лицо, чтобы не возомнил себе ещё невесть что. Что её заставило не убить его после спасшего мир обряда — один чёрт знает. Десять лет прошло, а ответ так и не найден. — Мама, — встревает младшая Аделаида, — а ты научишь меня вязать узлы? Я давно хочу попробовать. Отец гладит девочку по голове, с издевательской усмешкой поглядывая на жену: — Нет, моя радость, этому научу тебя я. Твоя мать на редкость отвратительно вяжет узлы. Супруга резко разворачивается к нему, яростная, как огонь ядрами: — Ненавижу! Диего ухмыляется уголком рта, зная, что именно ей напомнили его слова и что покраснела она сейчас не только от злости, но и от желания. Он вновь притягивает её к себе и открыто целует, наплевав на все приличия. Четверо маленьких наследников Санто-Доминго и его флота улыбаются во весь рот, глядя на родителей. Это, наверное, и есть та самая любовь, о которой так часто говорят взрослые.