*
Цубаки снится Каори. Оттого ли, что каждую ночь она засыпает под звук фортепиано — звук, пахнущий пыльным музыкальным классом, ледяной речной водой, свежей выпечкой, буйно цветущей апрельской вишней. Оттого ли, что по привычке ждёт от неё сообщения, вздрагивает по инерции всем телом, каждый раз проходя мимо больниц… Косей больше не сломлен, Косей больше не рвёт нотную тетрадь в клочья, не плачет ночами напролёт в своей захламлённой комнате — Косей вырос, Косей ясен и холоден, как солнце в зимнее утро, Косей полон мудрости, полон лунного света, рассеивающегося на километры, понимания в прищуренном взгляде, свободы в движениях, мужской, непривычной какой-то зрелости — затих смех на детской площадке, никогда ему больше там не звучать. Как же Косей красив в этом безмолвном трауре, в немом затихающем крике — Цубаки никогда такого не видела, ведь все люди уродливы, безобразны в своём страдании. У Аримы пальцы — до сих пор длинные и мозолистые — «Настоящего пианиста» — так, она, кажется, говорила. Стоит ему только коснуться клавиш, пальцы эти создают мелодию, пропитанную вечной, бесконечной скорбью, откровенной, трепетной нежностью, первой, разбитой вдребезги любовью, растаявшей, как редкие хлопья январского снега в бесцветных густых волосах… Играет. Снова играет днями, ночами, в новой школе, дома, на сцене — как мечталось и как хотелось давно ещё, не вспомнить уже этих времён, утекли они сквозь пальцы, опали последними лепестками сакуры, разбились оконным стеклом. Так спасибо тебе, Миязоно, спасибо, она ведь даже и не просила, как могла только… Открыла им Каори глаза, но не засияла Цубаки звездным дождём — ноты говорили все за него, не нужно было слов:«У неё глаза — туман в воскресное утро, ресницы, будто припорошены снегом, выгорают на солнце, тают слоёными каплями, кожа тонкая, прозрачная почти, волосы развиваются волнами по вольному ветру, а кровь — топленое молоко и мёд, пьянит. Она соткана из звуков колыбельных и городского шума, вдыхает раскалённый воздух, выдыхает цветочную пыльцу, и…»
Хватит уже, достаточно. Цубаки все понимала, кивала смиренно, незнакомо как-то, непривычно тихая и вымотанная, не сотрясала школу радостными воплями, не разжигалось её сердце бенгальским огнём в летнюю ночь. Устала. Не гналась за мальчишеским худым силуэтом, не к месту это было, не зачем уже — как руки не тяни, не досягаемый он, не от мира сего, кричи, хоть голос сорви, не услышит, не до этого ему, Цубаки, привыкнуть пора уже, не впервой ведь... Далёкие звёзды ведь для того и созданы — чтобы светить всем и никому конкретно, не закроешь же их, как светлячков в банку, не удержишь. Честное слово, лучше бы и правда дурой была, как и говорил кто-то некогда родной и близкий…*
— Так вот, и тут он передаёт мне пас, и я как бью со всей силы! Вот это был гол! Звезда футбола Рёта Ватари снова в деле! Ватари не меняется. У Ватари улыбка на солнце переливается лазурными блёстками, искрится задором, обаятельная, смазливая донельзя — что все девчонки в нем находят, ну? Ватари по-прежнему любит футбол, море и спать до двенадцати. Цубаки же его выучила, Цубаки же его как свои пять, так досконально, до каждой черточки, почти как… и только, и может… не совсем так. Ватари покупает ей кисло-сладкий апельсиновый сок в жестяной баночке на больших переменах — пальцы его все царапинах, перебинтованы, заклеены цветочными розовыми пластырями. Цубаки интересно, хранится ли в памяти его телефона их общая с Каори фотография — единственная и последняя. Просто хочется знать, из чистого любопытства, лежит ли рождённая весной девочка таким же шрамом у него на сердце, нравилась ли она ему хоть каплю, конечно не так, как Косею, не в сравнение даже, и всё же… И всё же Ватари провожает её до дома по пятницам, когда у футбольного клуба нет тренировок и голос его привычно звонкий и громкий, спина ровная, а голова поднята вверх, не унывает он никогда, не сдаётся — сменил давно телефон и пару девушек — пустяки это, говорил, невзначай, случайно будто касался костяшками сбитых пальцев её. Ватари же объективно — красавчик, субъективно — просто дурак — такие, как он, не нравились бы Цубаки по умолчанию, но куда же его денешь, солнечное это нечто. А потом дурак Ватари крадет её первый поцелуй без спросов и предупреждений, больно впечатывая в холодную металлическую сетку на школьном стадионе. Он целуется пылко, ярко и жадно — прижимает к себе всем телом как-то отчаянно, хватается, как за соломину, он же выше наголову, неудобно приходится вставать на носочки и дышать нечем совсем — но внутри мячиком скачет какая-то почти детская р-а-д-о-с-т-ь, сладкое, тягуче-вязкое нетерпение, а смущение взрывается алым фейерверком на её щеках. Рыжие закатные лучи играют в его колючих волосах, Цубаки тянется к ним кончикам пальцев. Поцелуй с Ватари по вкусу напоминает сахарную шипучку, которая внутри взрывается всеми цветами радуги, а губы у него тёплые и сухие выпивают её до последней капли. Колени дрожали от непривычки. По девчачьи длинные ресницы, обрамляют лукавые, прищуренные его глаза, правильно-красиво как-то, что взгляда не оторвать. Одноклассницы бы ей обзавидовались — Цубаки от этих мыслей смеётся прямо в ворот его мятой школьной рубашки, пахнущей приторным одеколоном и резиновым мячом. Ватари хрипло смеётся в ответ, но крепко держит под рёбрами, чтоб не свалилась ненароком, чудная, не сбила, не дай бог, худые свои колени. Цубаки же, разморённая, пьяная от внезапных сладких слёз, успевает запомнить только горячее дыхание, щекочущее ей ухо. Ошибалась ты, Миязоно: Ватари — сплав самых прочных металлов, прикрывает широкими своими плечами от любого зла, которое только может на неё обрушиться, от любого ненастья, которое настигнет её, неудачную. Ватари рисует морских звёзд на полях её тетрадки, взрывает на школьном дворе петарды, гонит Косея на соревнования по бейсболу, чтобы лишний раз и ненавязчиво —улыбайся только, Цубаки, ведь твоя улыбка равна глотку шипучего лимонада в знойный день, люблю я тебя, глупая девочка, люблю, люблю, люблю. Ошибалась рождённая весной, не разглядела: Ватари самый надежный, самый преданный, самый честный — тянет спасительно смуглые руки, вытаскивает из огня, воды и труб — вдыхает в её лёгкие жизнь полной грудью. Смешной он, родной до каждого надлома дерзкой ухмылки, она же это с самого детства, до каждой черточки… Косей делается каким-то удивительно проницательным, по-отцовски прикрывает глаза, треплет её по волосам и ели слышно шевелит губами: «Я понимаю, Цубаки. Просто позволь себе быть счастливой» Взрослеешь, Косей. Жестокий ты, но честный, Косей, живи только — играй на чертовом своём фоно до потери пульса, живи и ни о чём никогда не жалей, Косей…*
— Так что, Цубаки? Пойдёшь с нами? Одноклассница вопросительно выгибает бровь и щёлкает у неё перед носом. — Нет… У меня в субботу есть кое-какие дела, извините… В субботу Ватари прогуляет тренировку, заберётся с ногами на её кровать, раскрошит чипсы по всей комнате, неряшливый, по-простецки домашний, довольно будет греть замёрзшие, шершавые ладони под её растянутой футболкой, наглый, ластиться сонным котом. Косей, соседский мальчишка из дома напротив, занудливый очкарик, друг номер один навеки веков, парень, которого она любила осознанно-неосознанно — снова, опять, в который раз — воскресит хрустальную девочку своей музыкой, и Цубаки бы рада послушать, но сегодняЦубаки плотно закрывает окна.