О схожести

      – Я хочу убить её.       Элли появляется в дверях внезапно, тусклой тенью ломая пространство – она вся острая, в осколках, с выступающими в вырезе грязной футболки ключицами, и стоит криво, готовая в любую секунду упасть, поддерживаемая только собственным гневом и старым деревом дверного проёма.       Голос её стелется звонким шёпотом, разгоряченным ужом разрезая воздух, – (ну же, давай, чёрт побери, я ведь всё равно знаю ответ) – и Томми едва заметно морщится, ловя судорожно горящий взгляд, болезненно поблескивающий разлитым бензином на едва тлеющих уже углях.       Это повторяется слишком часто.       Он может ответить всё, что угодно – от схожести его собственного желания, и до того, что Джоэл точно был бы недоволен тем, кто отражается теперь в её зеркальной глади – и от всего этого точно стало бы лучше, охватило жизнью и горечью и позволило бы вдохнуть сквозь слёзы.       Но Томми молчит.       И ярость Элли гаснет, вспыхнув на миг сверхновой, и острые плечи опускаются ниже, когда она уходит, стараясь не оглядываться на склонённый к столу силуэт.       Там ядовитыми росчерками чувствуются другие и слишком знакомые черты – тяжёлая ладонь на плече, горечь кофе, отзвук затухающих аккордов, старые рубашки и потрёпанные журналы.       Всё это ломается неловким движением изувеченной ноги, и Элли поспешно смаргивает, отчаянно напоминая себе, что Томми предпочитает чай, и на плече его обычно снайперская винтовка, а не нагретая солнцем гитара.       И всё равно оборачивается.       Каждый раз застывая испуганно, ломая пальцы за спиной до пронзительного хруста, и чувствуя как язык во рту горит огнем, пронзаясь пеплом, солью и желанием произнести неправильное имя.       Это пугает до черных всполохов перед глазами, что сменяются бесконечной вереницей слишком ярких картинок.       И там всегда слишком много алого.       ...Трухлявый паркет театра впивает в спину и лицо полыхает болью, когда знакомое прикосновение опускается на её волосы – рука горячая, твёрдая, ласковая, и Элли чувствует, как солёные потоки слёз смывают с неё что-то горькое, и шепчет разбитыми губами на грани слышимости, сквозь хриплый комок долгого молчания:       – Пожалуйста...прости меня...       Это не приносит облегчения, и, когда перед открытыми несмело глазами возникает лицо Джоэла, Элли кричит, разбрасывая отзвук собственного голоса по пространству, захлёбываясь страхом и болью – твёрдая линия челюсти залита кровью из развороченной глазницы, и мёртвое выражение застывает восковой маской, украшенной алыми росчерками.       Элли отползает прочь, пропитанная битым стеклом и собственной болью – тогда сквозь несуществующие черты проступает искажённое ранением лицо Томми, – (чёртова Эбби должна будет сдохнуть с её пальцами на шее) – и Элли судорожно глотает воздух, насильно заталкивая его в сорванное горло...       Тогда она замечает подобное впервые.       Вздрагивая от непрекращающихся спазмов над щербатой раковиной, Элли заглушает насильно в голове собственный крик – тот самый, сочащийся яростью и ненавистью, страхом и болью, мольбой и бессилием, который разрывал её горло карикатурными лепестками.       После него всегда звучит хруст, из-за которого темнеет под веками.       Элли не улыбается, бросается в патрули с отчаянной яростью, и выбрасывает проклятый дневник, каждый раз возвращаясь обратно – сотни пугающих слов, завёрнутых в липкую паутину, среди которых мелькают пустые блики бесконечной цепочки дней – эти слова безликие, серые, картонные и мёртвые, они звучат всегда одинаково и кратко, ровным почерком, без эмоций.       Но есть другие: они ломают бумагу, впиваются в неё насквозь, выворачивают наизнанку пространство и рвут несуществующее горло бесконечным криком – это отголоски того, что звенит битым стеклом и лопается циферблатом старых часов, окрашивается густой кровью, кривое и изувеченное настолько, что большую часть букв невозможно разобрать.       То, что приходит во снах страшно отдавать даже бумаге.       Ещё меж этих строк спрятаны рисунки – они тоже отличаются между собой: неживые и быстрые зарисовки того, что попадается на глаза; и им вторят ломкие штрихи, вышедшие из-под дрожащих пальцев – там воспоминания.       О долгих дорогах, теплых кострах, гитарных мелодиях и низком смехе, колючей щетине, тяжёлых ладонях, белых шрамах и тёмных силуэтах деревьев.       И грубые контуры одного и того же лица – потерявшего свою чёткость в кровавых разводах, запутавшегося взглядом в клубке карандашных линий, стёртого, смазанного, растворившегося.       Забытого.       Элли впивается пальцами в тонкую ткань на груди и глушит хриплый крик – с каждой попыткой образ ускользает всё дальше, и в кошмарах она видит только сгустки алого, а желание добавить последний штрих ржавого лезвия на собственное горло – всё ближе.       Элли знает, что живёт только чувством мести.       И понятия не имеет, что делает на пороге чужого дома.       Её твёрдые удары в дверь теряются на фоне острых всхлипов и искажённого болью тела, и Элли почти не удивляется, когда видит, что Томми ещё не ложился – он стоит неровно, и часть лица всё ещё прячется под слоем бинтов – этого достаточно, чтобы те черты, которые Элли ищет, заглядывая отчаянно всё глубже, отошли на второй план.       Она не хочет думать, что произойдет, когда повязка исчезнет.       – Пойдём со мной. Пожалуйста, Томми.       Он смотрит на неё хмуро и выжидающе, а после тяжело кивает, – (Элли не узнает этого движения, не-узнает-не-узнаёт-не-узнает) – она слышит раздраженные выкрики Марии, её резкие шаги и звон посуды, и думает, что утром по Джексону точно поползут слухи.       Только вот ей совершенно, до ужаса, плевать.       Как и на многое другое.       Томми видит это – на его глазах теплый свет лампочки сменился яростными вспышками открытого огня.       И поэтому он идёт с ней.       Они молчат по дороге к её дому, молчат и сидя друг возле друга на проклятом диване, совсем как в тот раз, а потом Элли приносит ему гитару.       И плачет.       Потому что пальцы у Томми и Джоэла совершенно одинаковые – смуглые, сильные, увитые шрамами, хранящие в себе слишком много прошлого, залитые кровью.       У неё бездонная пропасть под ногами, склеенная из её собственной вины и боли, глубокая и тёмная, и последний взгляд таких же глаз преследует сквозь окровавленный прищур.       И стальной блеск старой клюшки.       Элли ненавидит гольф.       Элли ненавидит... – это слово слишком мягкое, слишком простое и безликое, слишком безвкусное и спокойное.       Её же выворачивает обжигающим гортань воплем, разрывает артерии концентрированным гневом собственной беспомощности, ломает кости изнутри разросшейся ядовитым побегом болью.       Это направляется разрушающей стрелой, с навсегда сломанным наконечником, растрёпанным оперением дохлой птицы – Элли впервые увидела такую в реке: она больше напоминала мокрый комок, – и всё это готовится пронзить светловолосый затылок на крупных плечах, раздробить шейные позвонки, разорвать проклятую косу – и тогда Элли услышит хруст, который сможешь заглушить всё это.       Элли хочет убить её себя       За стены из молчания и холода, выстроенные только её руками, – (у нас и так мало времени, ну же, хватит) – за бездействие, когда хотелось просто прижаться щекой к крепкой спине, и молчать, глядя на рыжий закат, касаясь незаметно пальцами поседевшего затылка, надеясь, что это сможет сойти за игры усилившегося ветра.       Элли готова отдать за это всё, что осталось от её мира.       Она не для этого спасала его той зимой, ломала пальцы о груду металла у вертолёта, снимала теплую одежду с трупов и смотрела в его пустое лицо, чувствуя как тепло ускользает меж её пальцев, засыпая в обнимку с ещё живым человеком, понимая, что каждый раз может проснуться от холода его мёртвого тела.       Теперь у неё только бесконечные вереницы слов, фраз, песен на страницах дневника.       И лицо, впитавшие чужие черты – там же.       Они слишком похожи.       Элли забирает вещи Джоэла к себе – всё, что можно поднять и принести – от переезда в его дом её остановила только глубинная паника, прошитая насквозь тоской, болью, виной, страхом... – это звучит всё так же пресно и тускло, пряча под собой оголённые комок – тёмный, тяжёлый, всепоглощающий.       Элли кажется, что внутри неё ничего не осталось – но пустоте обычно не настолько больно.       Даже найденные вещи спрятаны в запертый шкаф – стопки старых рубашек, рюкзак, гитара, часы, – всё только для того, чтобы не видеть, но знать.       Там ещё кружка, начатая банка кофе, чайные ложечки, статуэтки, картины, пуговки, опустевшие гильзы, оборванная пряжка ремня, старые карты и записки.       Элли понимает, что она, скорее всего, больна.       Только вот игры теперь кончились – все детские обиды, глупые попытки казаться холоднее.       Всё здесь, на полу – завёрнутое в клетчатую ткань, с гитарой на коленях, треснутым циферблатом на запястье, сидит и смотрит куда-то глубоко, пока на страницах мелькают ломкие линии, утратившие правильность его образа.       она       начинает       забывать       Не их дорогу сквозь время, самую долгую зиму или лучший день рождения.       Что-то совсем незначительное, но собирающее по осколкам абсолютно всё.       ...– Ты любишь дождь?       Они сидят в старом амбаре с почти полностью рухнувшей крышей, на сырой соломе возле тусклого, совсем небольшого костра, и Элли зевает над банкой консервированной кукурузы – на улице осень, в углу валяется мёртвый щелкун, она замёрзла и простыла, хотя виду не подаёт, и с любопытством продолжает смотреть на Джоэла, ожидая ответа.       – Раньше любил. До всего этого, – он подбрасывает несколько сухих веток в прожорливый огонь, и устало прислоняется спиной к ржавому автомобильному каркасу, закрывая глаза – снаружи ливень и земля медленно превращается в жидкую грязь, смывая их следы.       Элли кивает, вытягивает ноги ближе к костру так, что рыжие языки почти касаются грязной подошвы кед, и всё же добавляет:       – А мне дождь нравится.       Джоэл хлопает ладонью по соломе рядом с собой, и Элли, настойчиво пряча улыбку, отставляет банку в сторону – принимая молчаливое приглашение, она поднимает взгляд выше, сталкиваясь глазами с дырой в крыше и клоком открытого неба, в котором молния рисует острый узор...       Элли записывает всё, что получается вспомнить.       В Джексоне слишком шумно, слишком так, как раньше – только вот Элли этого не помнит, не знает, не понимает – они все живут спокойно, устраивают праздники, без опаски кричать в голос и засыпают без оружия.       Она же ныряет ладонью в густую темноту под кроватью и сжимает пальцы на холодном металле ружья, вглядываясь в чернеющие бездонной пропастью дверные проёмы, вздрагивая всем телом под тяжёлые удары собственного сердца – Элли пришла к ним чужой: неласковая, колючая, замкнутая, предпочитающая компанию немолодого контрабандиста и тех, чью компанию предпочитает он, отвыкшая от общения и людей, которые не хотят вонзить в тебя карманный нож.       Она чужой и осталась.       Элли ненавидит Джексон.       Шансы найти мужчину и девушку в забытом доме где-то глубоко в лесу, среди десятка таких же – почти равны нулю.       Шансы же обнаружить их в горящем огнями городе, окружённом вышками, гулом, людьми...       Эта вероятность теперь возвышается тёмным надгробием.       Когда Томми обрезает волосы – в растрёпанных прядях ярче проступают сизые нити, отпечатываясь болезненным отголоском – Элли запирается у себя в доме.       Она уходит в патрули утром и возвращается поздним вечером, берёт для себя самые дальние точки, и Элли знает, что не сдохла ещё только из-за чувства вины и желания отомстить.       Она видится иногда с Диной, когда та успевает её словить – живот уже заметен, девушка светится тепло, она вся живая, с жизнью внутри себя, ловит за руку, заглядывает слишком настойчиво в душу и заставляет говорить, хотя Элли уже не помнит, как это – по ночам она кричит, в патрулях молчит, с Томми плачет, но все равно слова, покидающие её горло восковые и ломкие:       привет       как дела       я в полном порядке       и совсем на тебя не злюсь – (снова слишком мягкое слово) – ведь если бы не твоя беременность, мы бы не сидели так долго на одном месте, и Эбби никогда бы нас не нашла, мы с Томми довели бы дело до конца, и я наконец-то смогла бы спать спокойно, хотя, кого я обманываю, я никогда теперь не смогу избавиться от кошмаров       да, конечно, я могу стать крестной матерью, без проблем       у меня все хорошо       пока       Элли ненавидит саму себя за эти мысли.       А ещё она ждёт – какого-нибудь следа, наводки, увиденной кем-то случайно светлой косы – что угодно, только бы избавиться от груза под сердцем, выжигающего всё, что у неё остаётся.       Элли страшно – все убитые приходят к ней в те ночи, когда там нет Джоэла – и смотрят на неё, окровавленные, изуродованные, мёртвые.       Они спрашивают: почему же Эбби ещё жива, разве ты не этого так хотела? почему ты ещё не мертва, раз уже всё получила?       Этим утром она уходит позже обычного, потерявшись в ночных кошмарах и клетчатых рукавах с запахом дыма и крови, и замирает, услышав хриплый окрик в спину:       – Элли. Я пойду с тобой.       Томми уже почти не хромает, широкую повязку на глазу сменил пластырь и       и Элли не против потому что в его лице она находит черты Джоэла, потому что с возрастом отличия сгладились, исчезли, ПОТОМУ ЧТО САМА ОНА УЖЕ НЕ ВИДИТ РАЗНИЦЫ       Она приходила к нему в дом четыре раза.       И Томми засыпает у неё на диване.       Сквозь рыдания она пыталась извиняться перед тем, кто давно уже мёртв.       А ещё он расстался с Марией.       Элли рассказывает ему то, что помнит.       И Томми играет ей на гитаре.       Она знает, что это плохо, что лишь находит замену.       Ему, в целом, плевать – у них общая боль на двоих, и реки крови под ногами.       Элли рисует с него портреты, и лишь добавляет к ним незначительные детали.       Томми раскладывает на столе карты и всё ищет-ищет-ищет, зная, что в этот раз они уйдут вместе.       Она расспрашивает о прошлом, и он не скупится на детали.       Элли засыпает рядом с ним, сначала осторожно и со страхом, словно спрашивая разрешения.       Томми кивал благосклонно, прижимал её к груди, и заглушал собой кошмары.       Элли знает, что это неправильно.       И когда горячие губы касаются её лица, она благодарно выдыхает в них чужое имя.       Потом он снимает пластырь, и Элли видит только схожесть.       Она знает, теперь точно, что они больны.       Это повторяется слишком часто.       Настолько, что Элли перестаёт замечать