У любви нет порока

      Эта любовь — непорочная.       Она зарождается в миг первой встречи — когда крохотный младенец появляется на свет, плачет, не узнавая никого вокруг. Мустафе шесть лет и он расстроен: грустно, потому что придётся делить любовь отца с кем-то ещё, и потому, что горько плачет мама, когда думает, что он уснул. Но Мустафа не спит — и когда настаёт утро, он тихо выскальзывает из постели, идёт в чужие покои, желая увидеть брата. Его не пропускает стража и на шум выходит она — рыжеволосая красивая женщина, которую очень любит отец. Тогда Мустафа не знал, почему она позволила ему войти, почему подпустила к колыбели, и улыбнулась, когда он заглянул внутрь и вдруг расплакался. Её рука — теплая, нежная, мягко гладила его по голове, пока Мустафа держал крохотную ладошку брата: маленький Мехмет ещё не мог видеть, и будто бы спал, но цепко ухватился за его пальцы, доверяясь Мустафе. Впервые его сердце билось так часто, и чувству, зародившемуся в груди, не хватало места — оно изливалось слезами, детскими, чистыми, и уже позже, когда мама нашла его, ворвавшись в покои, он понял, что означает оно любовь.       Бескрайнюю сильную любовь к его младшему брату.       Тогда они не знали дворцовых интриг, не ведали соперничества, боли, предательства. Эти слова были далёкими и значение их тоже: Мустафа не задумывался, почему его называют альфой, почему в глазах отца светится не только любовь, но и бесконечная гордость. Он не ведал причины странной радости матери, не понимал грусти в глазах другой женщины. Его жизнь была полна событиями, и всё, что не занимали они, предназначалось Мехмету.       Но сегодня, сейчас, слова наконец обрели своё значение.       Ему двадцать пять лет — он идёт уверенно, прямо, и белоснежные его одежды будто сами источают свет. Под его ногами стелется новая эра — одиннадцатый Султан, наследник Сулеймана Великолепного, Мустафа Первый. Ему кланяются, его ждут, на него надеются: верные янычары, братья, сестра, и даже женщина, воспитавшая его как родная мать. Давно покоится в Манисе Махидевран-султан: женщина, подарившая ему жизнь, женщина, чуть не отнявшая жизнь его брата. Пытавшаяся убить, и умерщвлённая сама — собственной злобой, карой Аллаха, оспой, предназначавшейся Мехмету. Эта боль прощена, забыта, и не стесняет плеч — Валиде-султан, убитая горем, осунувшаяся, бледная, обнимает его и шепчет: — Будь достойным своего отца, Мустафа.       Её губы озаряют лоб, и он крепко целует тонкие руки, обнимает сестру: горе и счастье объединяют их, сплетают слёзы с улыбкой, когда Михримах желает ему долгой жизни. Поздравляет Селим — и хоть водянистые глаза его полны боли об отце, он рад за брата. Нет только Мехмета и Баязида — долгий путь из санджаков почти преодолён, и в столице их ждёт новый Повелитель. Ждёт мать, ищущая успокоения в детях, ждёт отец, чьи руки больше не обнимут их и улыбка не порадует взор: закатилась звезда, скрылась, спрятав небосвод в густые облака, но всё чувствуют — солнце уже взошло.       И его лучи стремятся согреть всё живое вокруг.       Церемонии проведены, первые распоряжения отданы — Мустафа не теряется, знает, что будет делать завтра и через месяцы вперёд. Отец научил его всему, что знал, передал мудрость, ум, любовь и уважение к своему народу. За его спиной — семья, верные подданные, а в сердце нежность, тоска, благодарность величайшему из Султанов, лучшему из отцов. Пройдут года, прежде чем утихнет боль, горечь сменится лёгкой грустью, и воспоминания будут вызывать только улыбку, а не слёзы.       Когда отец с любовью будет наблюдать за ними с небес.       Праздник в самом разгаре: гарем счастлив, улыбки девушек слаще лукума, руки порхают в танцах прекраснее крыльев лебедей. Прибывший меньше часа назад Баязид присоединяется к ним, и заинтересованные взгляды наложниц обращаются к двум альфам, когда один из них поздравляет своего брата-Повелителя. Мустафа благосклонно принимает томные взоры наложниц, спокойно возвращая их обратно — платок не взлетит и никто сегодня не пройдёт по золотому пути. Все они: прекрасные, тонкие, и запахи их, соединённые с ароматом садовых роз, дарят наслаждение — любования, безмолвной красоты, к которой не хочется прикасаться. Он — альфа, но омеги не трогают его сердца, не волнуют души, а беты не могут подарить ему детей.       Мустафа одинок, жгучей, неверной отчужденностью.       Он смотрит на сидящих неподалеку Баязида и Селима — их взгляды не скрыты от него, движения, схожесть которых вызвана не кровью, а единством другого рода. Мустафа видит незаметное другим соприкосновение ладоней, украдкой переплетённые пальцы — и собственное страдание бледнеет в свети тепла чужой любви. Положен конец соперничествам, злобе, и бой, при виде которого едва не остановилось сердце их Валиде, уже не повторится вновь. Искра царит в душе и вспыхивает зарёй, когда распахиваются двери: Мустафа будто слепнет на миг, от улыбки, красоты, от глаз, сияющих наконец прерванной тоской.       Они не виделись почти полтора года.       Мехмет кланяется ему, но вот уже взоры их встречаются и объятия, в которые они заключают друг друга, по силе равны бесконечности земли. Брат пахнет дорогой, свежестью дальних земель — дышать его ароматом упоительно, хорошо, радостно. Он изменился — стал старше, и мужество красит черты, прежде чарующие юной красотой. — Мехмед!       Валиде приветствует своего сына, и глаза её наконец озаряет улыбка. Все дети рядом — смысл её жизни, утешение, и Мустафа видит, как затихает боль, сменяясь любовью. Мехмет подходит к братьям, обнимает всех, но после возвращается — ждёт разрешения и садится рядом, по правую руку, говоря: — Я так скучал, брат.       Слышит это только Мустафа: нежность, с которой Мехмед говорит, что некогда выпущенная стрела, навсегда останется между ними. Пусть он и Повелитель, но Мехмед, его Мехмед, был и будет особенным.       Вечность ему будет позволено то, чего никогда не достичь другим. — Я тоже скучал, Мехмед. — Он оборачивается к брату, потому что не может наслушаться, наглядеться. — Надеюсь, ты не слишком устал в пути? —Немного. —Его улыбка — блеск драгоценных камней, источник, что хочется пить вечность. — Если позволишь, я хотел бы сходить в хамам, и после навестить тебя в покоях. — Пусть будет так. — Мустафа кивает, хотя ему вовсе не хочется отпускать его столь быстро. — Приходи после праздника.       Мехмед кланяется, прежде чем уйти — и взгляд, короткий, но полный чувств, огненной печатью скрепляет сердце Мустафы. Он провожает брата глазами — гибкий стан, линию шеи, так изящно очерченную в поклоне, ладони, знающие меч и лук. Остаётся лишь аромат — нежный, ясный, свежий, и Мустафа вдыхает его глубоко-глубоко, пытаясь не думать о боли, что мешает дышать.       Вот уже много лет Мехмед пахнет как его омега.

***

      В покоях царит благословенная тишина — окончено веселье, улегся шум и ночь вступает в свои владения, нежным шёлком укрывая цветущий Стамбул. Воздух дышит свежим ветром, несущим дыхание Босфора — воды его текут размеренно, неторопливо лаская берега плодовитых земель. Вид, открывающийся с балкона, услаждает взор — здесь, в окружении неба, земли и воды, рождается покой, мягкий и легкий, будто прикосновения любимых рук. Но сегодня Мустафа далек от него — сердце, содрогающееся от нежности, от любви, рвётся из клетки, просит освободить, снова ощутив себя живым. Причина тому — тёмные глаза, родной запах и тихое «Я скучал по тебе, брат».       Мустафа бессилен перед ними.       Это пытка — быть без него и быть рядом с ним. Ничего не изменилось за полтора года, как бы не надеялся Мустафа: не угасли чувства, не ослабла связь, и сердца из по-прежнему слышны друг другу шепотом более громким, чем тысячи голосов. Мустафа и не помнит, когда понял, когда узнал, но помнит, когда принял решение молчать. Двадцать лет, внезапно прерванный праздник и страх за брата, которому неожиданно стало плохо — вот первые воспоминания о том дне. Тело Мехмета на его руках, тонкий аромат, выбивший почву из под-ног, ожог от свечей, что должен был привести в чувство. Не Мехмета, потерявшего сознание, а Мустафу, возжелавшего брата с такой силой, что душа рвалась на части, когда он бежал прочь из его покоев. Ночь, проведенная в лихорадке, поспешный отъезд в санджак, непонимающий взгляд отца и боль, глубиной подобная океану. Мустафа уже не был ребёнком и понимал всё — как поняла и Валиде, не укорив его даже словом. Но на то, чтобы принять, требовалось время, чтобы понять, что делать дальше, и что будет теперь с каждым из них. И потому он уехал, потерянный, разбитый, устрашившийся самого себя.       Слава Аллаху, эта горечь осталась позади.       На её место пришла другая — от неразделенной, разорванной любви, от изнывающей по своей половине души. Ничто не удерживало их: ни традиции, ни законы — не раз и не два члены династии оказывались связаны друг с другом, но Мустафа не мог справиться с собой. Он казался себе предателем — той чистоты, нежной, светлой любви, которой любил его Мехмед. Он и сам любил его также, но открылась другая природа чувств, и сны, что раньше были редки, изгнаны, сожжены, отныне завладели им полностью. В них Мехмед был его — душой, телом, окутанный любовью и дарящий её сам. Мустафа страдал, страстно желая того же в мире реальном, но просыпаясь, не представлял, как сможет пойти на это.       Как раскроет тёмную сторону тому, кто доверяет ему бесконечно. — Повелитель.       Мустафа оборачивается, удивленный — он, погруженный в свои мысли, даже не слышал как вошел брат. — Мехмед.       Он подходит ближе — встает рядом, но не бросает даже взора на раскинувшееся перед ними великолепие. Взгляд Мехмеда прикован к нему — скользит по лицу, плечам, вызывая в Мустафе тяжелую дрожь. — Ты изменился, брат. — Его голос мягок, будто нежный взмах крыла. — Сегодня я смотрю в глаза властелина, а не старшего шехзаде. — Теперь на мне иная ответственность. — Ветерок доносит аромат — легкий, едва ощутимый, словно касание шелка. — Но я всегда буду тем же, что и раньше, для тебя, Мехмед. — Всегда? — В его глазах будто продолжается сама ночь — тягучая, переливающаяся красками. — Ты сдержишь своё слово, Мустафа? — Обещаю. — Что-то в голосе Мехмеда меняется, кажется другим. — Скажи мне, если тебя что-то волнует.       Он молчит — смотрит внимательно, будто задумчиво, а Мустафа сгорает в зрачках, что цветом сравнились с самой землей. Запах леса, морской волны, до того слабый, становится сильнее — подкашивает мышцы, забирает силы, и Мустафа с трудом удерживает себя от желания протянуть руку. — Я хочу кое-что показать тебе. Но ты должен довериться мне.       Стоит ли говорить, что Мустафа согласен — согласен на всё. Он вопросительно выгибает бровь, но не сопротивляется, когда Мехмед тянется к нему, укрывая глаза отрезом плотной ткани. Даже не видя брата, Мустафа знает, где он, и что сердце его, пусть и бьющееся ровно, чем-то взволнованно. — Следуй за мной.       Его рука сухая и теплая — Мустафа покорно шагает обратно в покои, гадая, что задумал Мехмед. В несколько движений они достигают постели, и брат аккуратно давит на его плечи, без слов прося сесть. — Уже всё? — Ещё нет. — Без тепла его руки становится холодно. — Подожди немного.       Мустафа не спорит — не может и не хочет, упоенный ароматом цветущей вишни. В остро-сладкие ноты вмешивается пряное тепло сосновых игл, свежая соль морских берегов, напитанных лучами солнца. Короткие шорохи разъединяют запахи и в то же время толкают в объятия друг друга, баюкая размеренной волной. Мустафа не может надышаться, как вдруг замирает, не веря себе — аромат резко усиливается, укрывает под собой, пуская огонь по сосудам вместо крови. — Мехмед? — В горле мгновенно пересыхает и Мустафа тянется к повязке, стягивая её резким движением. — Что ты…       Он замолкает на полуслове — губы мягко касаются губ, в ласке скорее невинной, чем страстной. Мехмед отстраняется, и Мустафа видит, что кафтан его сброшен — золотом пылают загорелые плечи, и румянец красит скулы и грудь решительным алым. — Я ждал этого очень давно. — Брат уверен, непреклонен, нетерпелив. — Станешь ли ты мучить нас ещё больше?       Мустафа смотрит на него с мольбой — один вопрос и он разбит, повержен без боя. Мехмед не укоряет, не ждёт объяснений, ибо понимает и знает всё — Мустафа видит это в его глазах и умирает, сдаваясь на его милость.       Он побеждён самим собой.       В изгибах тел дурман цветущего сада, упоение ночи, свежесть ветров. Прочь ненужные одежды, стеснение, слабость, дрожь — они движутся навстречу друг другу, будто волны, но не сталкиваются, а сливаются в горячем успокоении прежде неизведанных прикосновений. Вздох, изгиб поясницы, судорожно сжавшаяся на перекладине рука — в единении нет разделения, только жар, сладость, заставляющая мышцы каменеть. Реальность теряет свою прозаичность: в шлепках кожи о кожу, в текущей по спине влаге, в неудобной позе, запрокинутых руках — мелочи исчезают, растворяются, поглощенные взаимной страстью. Её очарование не бесконечно, но не в эту ночь: Мустафа овладевает братом снова и снова, и тот отдаётся сам, создавая притяжение, на которое невозможно не дать ответ.       Одно слово, чьим звуком их души позже встретят рассвет.

***

      На ухмылку Баязида невозможно смотреть — он понимает всё, стоит только им вместе сесть за стол. Этот завтрак Мустафа разделяет с семьей: пока все здесь, и никто не торопится по срочным делам — несколько минут успокоения, родной близости, чтобы после вступить в новый день, где трудности поджидают на каждом шагу. — Поздравляю вас обоих.       Баязид говорит тихо — не желая предать огласке, но в светлых глазах пляшет искрящийся огонёк. Мустафа знает, как он рад за него, и кивает — пусть брат уже более сдержан в чувствах, но обсуждать подобное не место и не время. Впрочем, ничего не утаить, и он, и Мехмед знали это: розовеет, с трудом скрывая удивление, только что пришедший Селим, прячет улыбку Михримах — и напряжение отпускает Мустафу по мере того, как он смотрит в их лица.       Здесь нет тех, кто не поддержал бы их.       Взгляд останавливается на Валиде — ещё бледная, но глаза её сегодня сверкают теплом, как и все годы до этого дня. В её улыбке растворяются последние опасения — Мустафе несколько больно осознавать, как сильно не желал отторжения той, что приняла и воспитала как сына. — Я рада, что более мои дети не страдают. Да пошлет вам Аллах долгой и счастливой жизни.       Аминь — доносится со всех сторон, и улыбка озаряет и лицо Мехмеда. Он берёт его ладонь — тайком, пока никто не видит, и Мустафа нежно касается брата в ответ.       Быть может, все они проживут и не столь долго.       Но в понимании и мире.