Redemption

      Всё начинается во сне.       Стоит ночь, тёмная-тёмная, безлунная, пахнущая сыростью и безысходностью. К стенкам кровеносных сосудов липнет страх, но Шикамару даже во сне — шиноби, поэтому отгоняет это непрошеное чувство-ощущение и силится не бежать. Ноги не слушают. Ветки хлещут по лицу, а слова сами собой вырываются изо рта. «Не оглядываться. Не оглядываться. Не оглядываться». Скороговорка, мантра, молитва. Шикамару не знает, что он видел, но точно лицезреть снова это не хочет. Ни одно очертание в голове не закладывается, а все попытки вспомнить приносят только очередной приступ и подгоняют. Вперёд-вперёд, дальше от этого, чем бы оно не являлось. Убежать, забыть. Обрыв под ногами кажется спасением, а падение — благословением.       Шикамару открывает глаза.       Ночь — точь-в-точь, что та из сна. Тёмная-тёмная, безлунная. Только вот пахнет сухим лесом, в котором за прошедшую неделю прошли три пожара, и чем-то родным, коноховским. Дышится тяжело. Шикамару смотрит в незакрытое окно и безразлично наблюдает, как сова лупит своими огромными глазищами прямиком в его. Всё бы хорошо. Да вот совы в Конохе — редкость небывалая.       До утра удаётся поспать тремя урывками. И в каждом из них снова приходится бежать. Бесконечный побег от неизвестности. Шикамару ненавидит неизвестность и уж тем более ненавидит кошмары: омрачают прекрасное бездействие сна. Когда он за завтраком рассказывает матери о сове, она посмеивается и — наверное — любяще называет дураком. Шикамару с таким раскладом в корне не согласен, но возражать — лень.       Вспоминается об этом случае следующей же ночью, когда кто-то из тени вновь пугает до полусмерти, а сова надоедливо смотрит.       Приходится закрыть окно.       В комнате становится душно. Мгновенно. Так обычно силы природы не работают. Шикамару вглядывается в темноту, чтобы увидеть там лишь брошенную впопыхах одежду и парочку пустых свитков. Оборачиваться почему-то страшно, но всё равно надо.       Шикамару оборачивается. Ему кажется, что глазницы прижигает огнём, самым мощным из всех.       Шикамару открывает глаза. И благодарит небеса, что это всего лишь сон.       Сова за окном отзывается протяжным «у» на мысли о её несуществовании.       В этот раз выходит поспать лишь двумя урывками.       Утром Шикамару несётся в резиденцию хокаге, уговаривает распределителя миссий дать ему что-то, что продлится долго. Мужчина с очками-овалами кивает-кивает-кивает и говорит, почти посмеиваясь: «От невесты хотите бежать, молодой человек?» От совы. Шикамару посмеивается в ответ и берёт протянутый свиток с красивой «В». Доставка вместе с Наруто. Пойдёт.       Наруто улыбается. Он всегда улыбается и никогда не бывает серьёзным. Говорят, собирается жениться. Шикамару знает, что это неправда.       — Йо, Шикамару! Чего это решил из деревни выбраться?       У него даже голос — солнце. Наруто — воплощение надежды: не нужно ему знать про глупые кошмары, сливающиеся с реальностью, не нужно ему ещё больше проблем, чем он сейчас имеет.       Лес искрится. Поздний август гладит по плечам ветками пока ещё зелёных деревьев. Хочется всматриваться и всматриваться в безмятежно плывущие облака, отражающиеся на отполированной до блеска острой стороне куная. Мир в войне. Почти прозаично.       — С тобой чего-то не так. — Наруто задевает рукой плечо. Шикамару непроизвольно дёргается. — Дёрганный ты какой-то. Обычно спокойный.       — Всё хорошо.       Ложь звучит убедительно: Шикамару старается, — хотя понимает, что всё далеко не хорошо. Он прожил достаточно, чтобы знать о сливании сна с реальностью полное ничего. И это пугает до мурашек.       Ночь мягко опускается на верхушки деревьев, а Наруто со свойственным ему энтузиазмом, который не вытравить и пятой мировой, вызывается дежурить. Шикамару кивает и надеется, скромно и почти что нет, что этой ночью удастся поспать. Шикамару закрывает глаза.       Вдали ухает сова. Протяжно. Зловеще. Приоткрыть глаза хоть на полмиллиметра кажется невозможным, а провалиться в сон под эту пугающую какофонию — страшным. Шикамару — шиноби. Шиноби не пристало бояться сов. Он проваливается во тьму, прямиком в непроглядную тьму, откуда и выхода-то быть никакого не может.       Лес, совсем не родной коноховский, окружает и давит на плечи тяжёлыми ветвями-лапами. Шикамару мотает головой. Это же сон. Всего лишь глупый-глупый сон, который забудется уже через два дня. Вот только сова ухает вдали и кажется, что этот звук оседает внутри и останется там на целую неизмеримую ничем вечность. Шикамару вдыхает и выдыхает.       Даже воздухе здесь, в этом подобии леса, другой, смешанный с чёрной смолой и — страшно осознавать — кровью. Шикамару передвигается медленно. Мягкая на вид трава колет кожу сквозь одежду.       Ветер — предвестник. Небо — гранит. Шёпот — наказание.       Неразборчивый. Тихий и громкий одновременно. Шёпот тысяч людей доносится из-под странной земли леса, и каждая ветка, каждый куст вторит. Звук невыносимый.       Шикамару срывается с места. Шикамару знает, что ему от этого не убежать. Никогда.       Всё пропадает мгновенно. Наруто трясёт за плечи так, что кажется, будто пытается дух вынуть изнутри. Шикамару дёргается.       — Ты кричал. Нас могут услышать.       Наруто выглядит обеспокоенным. Он всегда волнуется о других больше, чем о себе. Шикамару знает Наруто наизусть и понимает, как сильно попал: теперь не отделаться.       — Кошмары.       Как просто об этом говорить. Да, просто глупые кошмары, которых раньше никогда не было. Просто глупые совы, преследующие по пятам. Просто страх, которого не должно быть у шиноби.       Наруто смотрит, склонив голову чуть набок. Наруто смотрит и заглядывает куда-то дальше, чем кто-либо вообще может. И под этим взглядом — не уничтожительным, а созидающим — хочется жить. Хочется забыть обо всех глупых кошмарах, перебить всех встречающихся сов кунаями и просто оставить за спиной убийства и кровь. Оставить за спиной жизнь шиноби, которая Шикамару никогда не подходила и играть в шоги под ленивым августовским солнцем.       — Ты справишься.       Наруто верит в него. Разочаровывать его было бы горько.       — Когда же бывало иначе. — Ухмылка получается вымученной.       Наруто улыбается — искренне, солнечно — и поправляет налобную повязку. Он срывается с места, не предупреждая. Он бежит так, будто от глупой доставки зависит судьба мира. Наруто достоин большего, и этого не понимает разве что дурак. Наруто слишком молод, чтобы быть хокаге, — и это единственная причина, по которой он всё ещё не стал седьмым. Шикамару бежит следом.       Вдали ухает сова.

***

      Кошмары отступают ровно на неделю. Шикамару кажется, что он победил, что наконец-то смог как-то переделать самого себя, чтобы совы больше не казались ужасающими. Но они возвращаются. Уже по две-три. Машут крыльями возле окна и протяжно ухают. Больше окно Шикамару на ночь не открывает.       Миссия с Наруто кажется далёкой и тихой, как те дни, что не были омрачены осознанием собственной ничтожности, как те дни, когда не было во врагах бессмертных и богов, настоящих и нет.       Веки опускаются двумя камнями. Шикамару знает, что он увидит.       И не разочаровывается.       Тёмный лес после недельного перерыва кажется мрачнее на пару оттенков, а ветер, гуляющий между плотно стоящими деревьями, особенно холодным. Шикамару пробирается вперёд, а через пару секунд шёпотки догоняют его. Они поют и плачут. Они смеются и стонут. Шикамару узнаёт один из голосов и застывает, так и не отодвинув ветку, на которую положил руку.       Давно, очень-очень давно, когда солнце было ярче, а ветер — тише, пришлось в первый раз убить. Каждому шиноби приходится когда-то забирать чью-то жизнь. Шикамару вонзил кунай в горло врага, когда ему было двенадцать. Тёплая кровь и тихий хрип. Ужас в глазах умирающего и предсмертное «будь ты проклят». Если бы каждое проклятье сбывалось, то по земле некому было бы ходить.       — Ты их узнал, — тяжёлый баритон разносится над лесом. Даже ветер смолкает, будто собирается поклониться.       У Шикамару внутри неожиданно пусто.       — Ты всех их узнал.       Голос смеётся. Неестественно. Дико. Так люди не смеются.       — Кто ты? — Шикамару говорит так тихо, что ему кажется, будто это больше мысль, чем звук.       — Тот, — пауза, безмолвная и ужасающая пауза; Шикамару на долю секунды думает, что знает, кто владелец его кошмаров, но невозможное остаётся невозможным, — кому смертные кланяются.       Смех.       Смех.       Смех.       Он звучит-раскатывается-разливается. По пробиркам. По колбам. По каждому органу. Вместо крови. Вместо воздуха. Вместо мыслей и эмоций.       Шикамару рассыпается. На тысячи осколков.       Шикамару просыпается. И надеется, что больше никогда не уснёт.       Солнечное утро выглядит несуразным. Скоро осень. Осенью всё умирает — умрёт и страх. Осенью всегда тихо и никогда не бывает душно. Осенью хорошо. Хочется надеяться на листопад и угасающее солнце. Главное, чтобы они не были такими же бессердечными, как яркая зелёная листва и чистое небо.       Поздний август начинает шуршать. Шикамару быстро собирается, пытаясь не пересечься с матерью и выбегает из дома, хотя торопиться толком некуда. На улице пахнет смолой и листьями. Конохой. Столько, сколько себя Шикамару помнит, деревня издавала именно такой аромат, особый. Может, лес есть везде, но такой лес, яркий, живой, — только в Конохе. В резиденции хокаге, как и на улице, свежо и шумно. У деревни — можно верить, а можно нет — есть душа, чистая и мягкая в мир и жестокая и тёмная в войну. Шикамару видел обе стороны и не знает, какая ему по вкусу больше.       — Шикамару?       Наруто улыбается. Его жилет поцарапан в нескольких местах — следы кунаев. Под губой красуется порез.       — С миссии?       — Ага.       Шикамару ухмыляется: он угадывал комбинации и посложнее.       — Сразу на новую?       Подумав с секунду, Наруто подходит ближе — не перекрикиваться же через весь коридор, по которому, вообще-то, ещё и люди шныряют — и, понизив тон до доверительного шёпота, зогорщически сообщает:       — Хочу взять отпуск.       Глаза на лоб лезут сами собой. Что бы Наруто и отпуск соединились воедино! Невозможное становится возможным.       — С чего бы это?       — Отдохнуть хочу, — заявляет он так, будто объясняет что-то нашкодившему школьнику. — Устал я, даттебайо! Устал.       — Сам себя убедил?       — Нет.       Наруто кашляет и машет на прощание рукой. Шикамару прекрасно знает, зачем Наруто так скоро понадобился отпуск, который он не брал с конца войны, и надеется, что и сам Наруто это тоже знает.       День проходит на носочках — незаметно. Вечер опускается на землю, а за собой тащит и ночь, звёздную, лунную. Светлую. Шикамару домой не торопится, болтая с каждым встречным знакомым и проявляя невиданное дружелюбие. Люди спешат. Их дома ждут. И не только кошмары.       Подходить к собственной кровати жутко. Шикамару проверяет, плотно ли закрыто окно, и ложится. Проваливается. Мгновенно почти что.       Обнаглевший баритон встречает его в лесу осязаемой тенью. Незнакомые очертания. Неведомые изгибы и непонятные линии тела. Мужчина или женщина — непонятно.       — За грехи следует карать.       Боль — липкая, приставучая, ненастоящая — разливается по всему телу уколами миллионов штыков. Шикамару вскрикивает. Думает, что проснётся: знает же, что сон. Закрывает глаза.       А когда открывает, видит то, чего видеть никто из смертных не должен был. Форма этого — что это, действительно, такое? — меняется с минуты-две. Шикамару смотрит и не может думать. Мысли разбегаются на все пять из четырёх сторон, а что-то незнакомое, полубезумное, подкатывает ко лбу. Внутри клокочет-поёт-разливается совиная трель. Шикамару считает сов внутри себя и сбивается на пяти.       Но сов внутри быть не может.       — Ты близок.       Баритон наконец-то обретает форму.       Знакомая до укола в сердце ухмылка маячит на таком же знакомо лице, но — Шикамару закрывает и открывает глаза — по отдельности.       Хидан, разобранный на малейшие составные, парит вокруг.       Шикамару кричит. Громко, протяжно. Звук тонет. И наступает тишина.       Он просыпается. Больно падает с кровати на деревянный пол и тут же вскакивает на ноги. За окном ночь. В доме ночь. В мире — ночь. Сова ухает в ухе.       Шикамару думает, что сходит с ума.       Шикамару думает. И радуется, что может это делать.       До утра заснуть не выходит. Кажется, будто что-то не так, будто в голове поселился кто-то ещё, но Шикамару понимает, что это всё — бред умалишённого, что ни сов внутри, ни голосов быть не может. Шикамару понимает и боится сомкнуть глаза хоть на секунду.       Солнце бьётся в истерике высоко в небе. У Шикамару под глазами круги. Синие. Хочется спать. Очень хочется спать. День проходит мгновенно. Миссия — что-то еще — что-то еще — что-то еще. Кажется… Много что кажется. Кто-то говорит о том, что Шикамару выглядит «не так, как обычно». У него начинает дёргаться глаз.       Внутри скребётся сова.       Мать ставит на стол графин с водой и действительно обеспокоенно предлагает помочь. Она не понимает, с чем ей придётся помогать.       — У меня всё хорошо, — голос — лёд, голос — перья, голос Шикамару ему больше не принадлежит. — Правда.       Неправда. Ложь. Обман.       Сова стукает клювом по лёгкому. Дышать становится сложнее.       Шикамару не подходит к кровати. Он садится на стул, берёт в руки три куная и вспоминает молитву, которую слышал когда-то в храме. Молиться богам, в которых не веришь, — тяжелейший из грехов. Шикамару лучше всех знает, что богов не существует: он убил одного из.       «Самому не надоело?»       Сова ухмыляется.       Крик. Крик. Крик. Кунай к горлу. Вытащить ее оттуда, вытащить, вспороть глотку, чтобы перья вытекли вместе с кровью, красной, как луна на небе.       «Давай,» — подначивает она. Шикамару приближает лезвие. От него пахнет кровью, хотя Шикамару никогда еще не применял именно этот кунай в бою.       Что-то со спины оглушает.       Кунай валится рядом с Шикамару. В голове звон. Мать кричит что-то. Глаза закрываются. Так и сходят с ума?       Шикамару был когда-то в доме для больных такого рода. Старые шиноби, которые повидали три войны и уверовали, что и они сами — война, что единственная их цель — убийство. Их изучали медики в длинных белых халатах и перчатках особой плотности — все боялись, что больные вдруг ни с того ни с сего начнут кусаться, — они смотрели на своих подопечных с таким отвращением, что Шикамару подумалось, будто он никогда такого не видел до и никогда не увидит после. Ему было, кажется, четырнадцать. Потом он видел много, но так и не нашёл в себе силы вернуться в тот дом для сумасшедших и взглянуть своему недостраху в лицо еще раз. Один из больных сказал, что все шиноби сходят с ума рано или поздно. «Лучше рано — больше шансов умереть героем».       Темнота накрывает. Шикамару слышит, как крик матери срывается на плач. Он хочет что-то сказать, успокоить, но вместо этого только приподнимается на миллиметр над полом и тут же валится обратно.       Лес пахнет гарью. Огонь пожирает каждую ветку, но, когда Шикамару подносит к нему руку, совсем не греет. Огонь — уничтожитель, он и не должен делать что-то хорошее. Воля Огня не тому учит.       — Когда падут столпы, ты поймёшь, — Хидан говорит голосом не Хидана, — что ты сделал, когда убил наместника Божьего.       Шикамару молчит и пытается понять. Не понимает. Ругает сам себя и вглядывается в глаза-щёлки, блестящие недюжинным умом — таких у Хидана никогда не было.       — Кто ты?       Горящие ветки потрескивают.       — Бог.       — Его бог?       Не-Хидан смеётся.       — И его, и твой, и много кого еще. Мои имя — сама смерть.       — Джашин, — говорит Шикамару до неприличия безразлично и повторяет снова: — Джашин. Хорош бог, который не смог защитить своего единственного приспешника.       — Хорош грешник, не признающий греха.       Начинает пахнуть дымом. Шикамару ищет на ветках сов.       — Ты умрешь, если не вернёшь его мне. — Не-Хидан подходит к одному из горящих деревьев и прикасается одним лишь пальцем. Оно исчезает. Сова ухает вдалеке.       — Сгоришь, как этот лес и эти совы.       — Зачем он тебе?       В голове ужасно пусто. Шикамару пытается найти хоть одну мысль, но не может: искать негде.       — Он — часть меня. Он — тот, кому судьбой уготовано было умереть не от твоей руки.       — А от чьей?       — Это уже не твоё дело. — Он вдруг круто разворачивается и смотрит прямо в глаза. По коже пробегает холодок. Рядом горящий лес. — Твоё — лишь вернуть его к жизни. Иначе, — не-Хидан ухмыляется, — ты потеряешь всё.       Шикамару ухмыляется в ответ.       — Я мало что имею.       — Но терять есть что.       Огонь начинает подползать ближе, а дым всё густеет и густеет.       — Скрепим договор кровью?       Горящие красным щёлки виднеются сквозь пелену. Шикамару отступает назад — это уже непросто кошмары — и упирается в дерево. Оно тут же перестаёт гореть. Договоры, скреплённые кровью, нерушимы. Можно ли вообще разрушить договор с самим Богом смерти?       Сладкий шёпот касается мочки уха, проникая внутрь, облизывая лёгкие и вороша все перья, что остались после сов. Шикамару кашляет.       — Или не только кровью? — смеётся голос. — Хидан любил, когда я звал его к себе. Полюбишь ли ты?       Рука, сотканная из тумана и гари касается волос. Напротив стоит Бог.       Шикамару просыпается.       В затылке ноет после вчерашнего удара каким-то тяжёлым предметом, а за окном беснуются мелкие птички. Рядом столик с лекарствами и настойками и мать, шепчущая что-то с закрытыми глазами.       — Не мешаю? — говорить ужасно стыдно.       Она открывает глаза и тут же хмурится. Тянется за стаканом с водой.       — Голова очень болит? — спрашивает она и тут же, не дожидаясь ответа, продолжает: — Ты в отпуске. Через час придут медики. Может, поедешь отдохнуть.       Шикамару глуповато моргает и берет протянутый ему стакан воды. Не пьёт.       — Здесь снотворное, да?       — Да.       — Я не буду это пить.       — Тогда тебя увезут силой.       У неё круги под глазами от бессонной ночи и слёз. Мать всегда остаётся матерью. Она знает, что делает всё правильно и продолжает делать, даже когда это уже становится неправильным. Мать Шикамару — умная женщина. С одним лишь только недостатком — она упрямая. И вспыльчивая. Ну, и немного своенравная. Шикамару морщится. Если он попытается сейчас уйти, она его отпустит. Если он останется, то она будет провожать его в «оздоровительный» центр. Она поймёт и поддержит в любом случае, что бы сейчас ни говорила.       — Я уйду. Мне надо кое-что сделать.       — Есть будешь? — она кивает на другой столик. Там стоит тарелка с чем-то съестным. Пахнет мясом.       — Там тоже снотворное.       — Да, — кивает она.       Шикамару встаёт с кровати. В голове чисто. В первый раз за много дней он может думать так же, как раньше, — о деле. Наверное, просто сейчас появилось это самое дело.       — Мне нужно уйти. Вернусь через пару дней.       — Бежишь из деревни? — Она так и не встала со стула, на котором сидела. — Забыл, что бывает с дезертирами?       — Это не дезертирство.       — А что?       — Паломничество.       — Ради какого из богов?       — Того, в которого верю меньше всех остальных.       Мать кивает. Она решительно ничего не понимает, но не показывает. Она сама подаёт сумку со снаряжением.       Шикамару уходит из дома через дверь и сломя голову бежит к одному из тех тайных ходов из деревни, о которых знает он и пара Анбу, которые пробили их под его чутким руководством на случай неожиданного нападения врага. Враг напал. Шикамару никогда бы не мог подумать, что он будет первым, кто кинется прочь от опасности.       Коноховский лес пахнет листьями и зеленью. Он цветёт и искрится плодородием. Шикамару огибает маршруты патрулей и забирает из дупла свои припасы, в которых, он уверен, снотворного точно нет. Боевые пилюли горчат, но придают сил, которые больше всего сейчас нужны. Решиться на преступление — непростое дело. Он делает три привала. Шикамару оттягивает неизбежное. Когда наступит ночь и глаза начнут закрываться, он будет проклинать себя за то, что не исполнил приказ. Солнце в небе без единого облачка дразнит разум, обманывая благополучием и суля хороший расклад.       Шикамару бежит к тому самому лесу, в котором когда-то похоронил «наместника Божьего». Он не был с тех пор там ни разу. Всё ещё можно воткнуть себе кунай в глотку. Но Шикамару — трус, каких поискать, и самый ужасный из шиноби. Шикамару боится увидеть крах всех столпов и остаться с пеплом.       Шикамару бежит. Он еще не определился, бегство это или преследование.