тишина, что когда-то делала нас родней, обрывается чем-то, похожим на тихий вскрик в миг, когда наш корабль расходится на куски. — honey_violence
Тревожимые ветром кроны шумят здесь совсем не как в Керамзине. Шелест какой-то звенящий, полнящийся неясной силой или попросту — присутствием тех, кто этой силой обладает. Загребущие ветровы руки порывами лезут под юбку сарафана, проходятся кончиками пальцев по предплечьям, вызывая столп мурашек: Алина кривится едва, жалея, что вышла, не накинув сверху маломальскую шаль. Замерзает она всё же слишком быстро. (Постоянно мёрзнет, невольно вспоминая лачугу с коптящей в ней печкой и жаром, от которого становилось трудно дышать, прямо как в натопленной бане.) Узнай Мал, что направилась она вовсе не подышать воздухом, то не избежать скандала. Но когда Алина Старкова прислушивалась к чьему-то мнению больше, нежели к собственным доводам, подкрепляемым воистину ослиным упрямством? И, возможно, немного любопытством? скукой? жаждой получить ответы на дюжину вопросов? Минуло два года, а меньше их так и не стало. Только больше, особенно, если брать во внимание то грядущее, что с трудом укладывается в голове. Врата, которые нужно держать закрытыми. Древо с шипом, что должен пронзить сильное сердце. Вовсе не от холода Алина ёжится и передёргивает плечами. Сбивается шагом, когда взгляд цепляется, словно рыболовный крючок, за тёмный силуэт. Он, как и прежде, раскалывает реальность. Алина позволяет себе остановиться, хотя сама земля не даёт ступить дальше, отговаривая. Зачем к беде самой тянуться? О чём с бедой-то говорить? Только Алина сама-то — ничуть не менее бедовая. И так странно, в самом деле, видеть Дарклинга, пускай и в чужом теле, в это страшное время, сидящим на деревянной скамье. В ожидании? В прощании? Алина, даже пережив немыслимое противостояние с ним, не взялась бы судить. Глаза скользят по углам плечей, излишне острым. Руки у монаха тонкие и длинные, и весь он продолговатый, вытянутый, как жердь, кажущийся совсем уж нелепо тонущим в своей рясе. Да только осанка у него совсем для такого сложения неподходящая: спина прямая и расслабленная, полная уверенности; звенящая укрытой в этой хрупкой оболочке силой. Дарклингу не нужно даже демонстрировать собственную мощь, не нужно растерзывать на части и что-то доказывать — это давление жмёт на позвонки одним присутствием. Только Алина под этим гнётом не согнулась и не сломалась. (Сломалась, только позже, но не только Дарклингу себя за это восхвалять.) Он молчит, наверняка давно прознав об её присутствии. Неужто отдаёт ей право первого хода? Алине бы разозлиться, но внутри только сжимается-разжимается пустота: полые стенки соприкасаются, отскакивают друг от друга с мерзким звоном. Порой чудится, что все яркие эмоции, все те чувства, которые делали её живой, истлели вместе с тьмой Каньона; угасли вместе с криками умирающих волькр. И не святой бы святых гневить, ведь она в самом деле обрела счастье, пускай и не такое, каким оно казалось (желалось) в самом начале того пути; пускай Алина нашла его в тени, пускай... — Умеешь ты начинать разговоры. Она сжимает зубы. От холода скорее, но заставляет себя не ёжиться. Подходит ближе, пока Дарклинг всё ещё сидит к ней спиной и смотрит вперёд. В лес? На небо? В сторону горизонта? В то, что никому из них не суждено узреть? Он древний. Алина помнит. И не может ему этого простить. — А ты ожидал расшаркиваний? — она фыркает. Более не маленькая сиротка, не маленькая святая, не предназначенная, не... но всё ещё та, кто смогла его одолеть, несмотря на всё это отравленное могущество. Порой ей думалось: а не специально ли он позволил пронзить своё сердце? И было ли в этом позволении больше расчёта али желания всё закончить, осознав, что от проклятья одиночества никуда не деться? Об этом она не спросит. Ни за что. Дарклинг медленно переводит на неё взгляд. Лицо другое, но, святые, глаза всё те же. И ощущение давящей на плечи надгробной плиты, и эта нанизывающая сталь — Алина слишком хорошо помнит чувство, когда собственная кожа становилась излишне тесной. И проклятую мягкость в этих глазах тоже помнит: почти нежность, которая в следующую секунду оборачивалась шипами жестокости. — Мал был прав, — произносит Алина прежде, чем Дарклинг успевает сказать что-нибудь ещё, что заставит её пожалеть о своём порыве. — Время идёт, а ты всё ещё мнишь себя спасителем. Дарклинг моргает. Полуденное солнце всё так же растапливает аспидное, кварцевое, окрашивая радужку в серебро, и крапинки в этих озёрцах почти невидимы. Алина задумывается, что не смогла бы подобрать в палитре нужный цвет. Одёргивает себя. — Я делаю то, что делал всегда, задолго до твоего рождения, — угол чужих губ дёргается в намёке на улыбку. Алина не может взять в толк: откуда он черпает своё спокойствие теперь? — Защищаю Равку. — Не очень-то Каньон её защитил, — она кривится скорее по привычке, осознавая простую истину всех благих намерений. Конечная точка, этот лес, где они оказались, — вот она, бездна. Дарклинг складывает руки на коленях. Лишённые кандалов и верёвок: он ясно озвучил свои намерения. Но не о том Алина думает. Его руки совсем не такие, как прежде: не те изящные в своей мужской красоте, сложенные на груди тела, сожженного на глазах Алины. На том самом костре, где обратилась пеплом их история. — Ты пришла запустить колесо разговора, от которого тошнит нас обоих? Она вдруг ощущает острое, невыносимое желание отвесить ему подзатыльник. В груди что-то противно перехватывает. То, что должно было тоже сгореть. — Я пришла спросить, осознаёшь ли ты в полной мере принятое решение, — Алина облизывает губы, смотря на чужой — и отчего-то такой родной — профиль, потому что Дарклинг вновь глядит на весь мир и куда-то в себя через призму чужого существования. — Это ведь навсегда. Какое глупое слово. «Навсегда». — Я похож на взбалмошного дурака? — Дарклинг. — Перед моей смертью ты звала меня иначе. Алина упрямо сжимает челюсти. Да, звала. И могла бы сейчас, ведь его имя — было и остаётся — той самой нитью, которая никак не может оборваться. — Это не ответ. И там, — голос всё же подводит её запинкой, — не будет покоя. Дарклинг глядит на неё исподлобья, и от простоты этого жеста, от сквозящего в нём осознания Алине взаправду становится страшно. Страшнее, чем было на войне. Страшнее, чем в тот миг, когда её свет погас. — Я веками жил так, — мягко произносит Дарклинг. — Это другое. Он поднимает бровь. Тело монаха, лицо врага (ли?). Как ей хочется думать простыми категориями: за два года могла бы этому научиться. После их встречи, далеко не самой удачной, могла бы. Как хочется, чтобы сердце более не ныло, ведь с чего ему вообще ныть? — Разве? Алина не отшатывается, когда Дарклинг встаёт. Всё ещё выше её, всё ещё давящий своей силой. Но Алина не ощущает вторжения, как должна бы. — Скажи мне, — он понижает голос, и мир замыкается вместе с ним, задерживает дыхание, — каково это? В иной раз заподозрить бы его в издёвке, в стремлении ударить побольнее, но пускай Алина более не чувствует того притяжения и не может догадаться о чужих намерениях благодаря разрушенной связи, она знает: он просто спрашивает. Поэтому она может ответить. Поэтому... кому, как не ему? Виновнику муки, сделавшей её, наверное, отчасти неизлечимо больной? Малу никогда не понять этого, и Алина тому рада: ей бы не хотелось взваливать эту тяжесть на кого-то ещё. — Мне пусто, — тихо произносит она, не опуская головы и не скрывая того, как надламывается голос. Наверное, потому не получается воспротивиться, не получается отшатнуться, когда Дарклинг касается её руки своей. — Я скучаю, — выпаливает Алина прежде, чем осознаёт: он и это поймёт. Ему не нужны уточнения. Потому что она взаправду скучает: по ощущению этой уверенности, по свету, текущим в жилах, по тому величию, что принадлежало ей одной. Та девочка, которая могла бы остаться с монстром и найти в нём человека, в действительности скучает. Чужой большой палец рисует круг на её ладони. Щекотно, горячо. Странно. Не как раньше. — У нас могло быть всё, — Дарклинг смотрит на сцепление их рук и едва хмурит брови, словно сам поражаясь этому жесту. Алина не находит в себе сил шагнуть назад. И возразить в полной мере ей тоже не удаётся: — Нашей связи больше нет. Добавляет и тут же проклинает себя: — Я счастлива и без того. Дарклинг качает головой, будто она сказала воистину что-то глупое. — Убеждай себя в этом, — и он вдруг улыбается. — Как ты сказала? «Ты никогда не видел меня такой счастливой»? Не смеши меня. Я помню девушку, которая наслаждалась своей силой. Девушку, которая могла повести за собой всю нацию. Она была счастлива. Потому что ни в ком не нуждалась. Даже во мне. «Потому что ты была равной». — Ты всё забрал у этой девушки. Какое болезненное возражение. Какое оголённое. — И это половина правды, ведь ты всё ещё моё отражение. Потому что человеческая жадность куда бесконечнее вселенной. Лучше бы вместо слов была сталь. Лучше бы Дарклинг оправдал все те ужасы, кои рассказывает о нём простой люд, и попросту отомстил за своё поражение самым низменным и от того самым верным способом. Око за око. — У Равки теперь есть королева, — выдавливает Алина. — Она поведёт за собой всю нацию. Дарклинг едва кривится. — В нашем мире есть нечто, что гораздо сильнее королей и королев, — и поднимает руку, касаясь её щеки. — Моя милая Алина. Сила гришей не появляется и не исчезает просто так. Алина осознаёт, что не может дышать. Ей нужно уйти. Ей нужно оставить его, потому что не получится спасти того, кто не желает спасения. Но она только и способна, что смотреть в лицо юного монаха, но видеть то, другое. Словно они вновь вернулись в то мгновение, в злосчастный шатёр, когда свет вспыхнул в Алине Старковой, ведомый чужим зовом. — Когда солнцу станет тесно на небосклоне, оно найдёт дорогу домой, — говорит Дарклинг, забивая каждым словом гвозди вовсе не в крышку гроба. Ей в ладони. Это неправильно. Эти слова — сплошь проклятые, призванные посеять сомнение, но отчего щекам так горячо, а губам — солоно? Никто в это мгновение не возненавидел бы Дарклинга сильнее, чем она. — Тогда почему ты согласился? Почему вызвался? Дороги назад не будет, как ты не поймёшь, Александр? — Алина, право, хрипнет голосом. На его имени и вовсе шепчет. Нельзя было приходить к нему, пускай её сердце требовало этого милосердия. Сплошная ложь. В действительности ведь его отражение, мёртвая святая. Потому что её сердце требовало этой встречи, попытки найти успокоение. Дарклинг наклоняет голову к плечу. Птичий, невинный жест. — Разве ты бы не сделала то же самое? Не отдала бы своё сердце за того, кого хочешь защитить? — он поворачивается и бросает следующие слова совсем не Алине, заставляя её окаменеть: — А ты, следопыт? Но ты ведь уже и так это сделал однажды. К собственному ужасу, она не отшатывается. Как, наверное, полагалось бы той, кого нарекли когда-то сол королевой. К собственному стыду, и не сразу поворачивает головы. Примерная жена. Всего лишь учительница в приюте. И отчего-то ей становится страшно, когда она видит, как Мал делает шаг назад. Одной секундой, но в этот миг разверзается сама земля.***
Вдалеке от жуткого леса ветер совсем иной. И дышаться должно легче, но Алина не решается вдохнуть полной грудью, потому что ком внутри никак не рассасывается — уплотняется только, обрастает терновыми лозами. «Мне пусто». Она не хочет об этом думать. Не хочет вспоминать, глядя себе под ноги, распинывая мелкие камешки, пока собственная ладонь покоится в крепкой ладони Мала. То, что незыблемо. Ведь мальчик всегда мог найти девочку. Даже когда его собственный дар угас, а девочка перестала быть путеводной звездой. Мал нашёл её даже тогда. И Алине бы прикусить язык и не оглядываться, в глупой надежде увидеть проклятые кроны, разглядеть тропинку, ведущую к деревянной скамье; там уже не найти худого, словно жердь, монаха. И ветер не станет трепать его кудри. Алине бы не спрашивать, но она далеко не всегда (никогда не) слушает доводы рассудка. — Что ты тогда увидел? — она обхватывает себя поперёк живота свободной рукой, в попытке уберечь от гнёта размышлений, что рвут, растерзывают на куски. В ушах звенит. Лучше не прислушиваться, чтобы не различить эхо отпечатавшихся шрамами слов. Им ещё возвращаться в столицу, и Алина как никогда хочет побыстрее попасть домой, запереть себя в оковах той тишины, где не будет раздаваться знакомый голос. «Когда солнцу станет тесно на небосклоне, оно найдёт дорогу домой». На вопрос Николая, о чём она говорила с Дарклингом, найти ответа так и не вышло. Зоя и вовсе не стала допытываться. Возможно, их история закончилась вместе с войной. Возможно, Алине никогда более не отзываться на своё имя, но это было её право. Мал молчит долго. Так долго, что Алина успевает возненавидеть себя за это любопытство, за необходимость ковырять рану, которая никак не может покрыться коркой. — Вас. Какими вы были прежде. Какими могли стать. Будущее, — произносит наконец он. — То, каким оно могло быть. «Останься ты с ним». — Оно было беспроглядно ужасным? — Алина старается улыбнуться, глядя на него снизу, щуря глаза. Шаль соскальзывает с плечей, но она не обращает внимания. В конце концов, согреться всё равно не выйдет. Но Мал не отвечает улыбкой. Только качает головой. — Нет. Это меня и пугает. Как пугает и саму Алину то, что она тоже видела, в ту самую секунду, ускользнувшую призраком, — будущее, которое могло бы случиться. И ей чудится смех Дарклинга в яростных порывах. И ей слышатся его последние слова. — А что насчёт тебя? — спросила тогда Алина, оглянувшись у самого края, за которым не останется ни этого разговора, ни их самих. — Что насчёт твоего сердца? Дарклинг не взглянул на неё. — Ты и сама знаешь ответ. Да, она знает. И хотела бы иссечь эту правду из себя сталью или калёным железом. Потому что не найти ей покоя. Потому что. «Моё сердце останется с тобой».