Когда ты улыбаешься

12 — ищейка. Впервые Игорь увидел его — под холодным светом архивных ламп, взъерошенного, сонного, нависшего над папками с делами, скорченного. Апорт, мальчик. Хороший. Поймай их всех. Петя поделился с ним кофе. Поязвил. Был похож на гончую, забытую в собачьем приюте на окраине. Въебанный он был совсем другим, но этого Игорь еще не знал. Его как-то мгновенно захотелось забрать себе — уже таким, сяким, всяким. 1 — действительно. Что Игорю действительно нравилось в Петьке, так это его трогательная самостоятельность. Вваливаясь домой среди ночи, гремел ключами, сползал по стеночке в коридоре, неизбежно засирая кашемировое пальтецо о вздувшиеся цветастые обои — и принимался дрочить, не раздевшись даже. Кончить пытался часами, стирал и хуй и ладони, чуть не плакал, но больше скрипел зубами от злости. К семи утра виновато будил Игоря, смотрел глазами побитого щенка, кончал за десять минут с игоревым ртом на члене и неопознанным предметом в заднице (пальцы Игоря? Петина анальная пробка черного силикона с тяжелым металлическим шаром внутри для большего кайфа? кто теперь вспомнит и сможет рассказать). 2 — поехал за кроссами. У Пети была старая Нокиа с вываливающимися почти кнопками для “этих дел”. Несмотря на почти неограниченный доступ к вещдокам, Петя все равно упрямо закупался на рампе. “На что мне еще тратить эту сраную кучу денег, если я все равно ничего почти не жру?”. Закупался как все, по-пролетарски, говорил. Игорь хмыкал и осмыслял свою зарплату в пятьдесят тысяч, из которых двадцать пять уходило на аренду облупившегося родного жилья. “По-пролетарски”, блядь. 3 — пахнет Диор. Зато Игорь любил встречать его с охоты за сокровищами. Петя возвращался уже ускоренный, замёрзший, пахнущий Диором своим пидорским и плесневелой парадкой, где шарился в поисках клада. Пахнущий домом. И невероятно ёбкий и ласковый. 9 — генеральная уборка. Игорь понимал, что пора устраивать уборку, когда уже все более или менее гладкие и ровные поверхности в доме были припорошены спидами — белыми, розовыми, чувственно-персиковыми кусочками кайфа. Петя всегда нюхал неосторожно и торопливо. Игорь понимал, если бы в течение года он бережно собирал крошки амфетоса обратно в локи, он бы, может, уже выкупил бы хату. Но гордость не позволяла, конечно. 4 — генетика. Игорь пробовал тоже. Давно, в академии еще. С травы тянуло блевать и всё было какое-то не такое, кривое, хоть и очень звенящее. Потом баста. Хорошо, что Петя и на трезвяк казался не таким, кривым, очень звенящим, и с него почти не тянуло блевать. 5 — чай. Петькиной жизнью были погони, симуляторы и (в скобках) Игорь. Но однажды он пришёл под кислотой, пять часов залипал в плитку на кухне, смеялся как дитёнок, хлопал себя узкими ладонями по бедрам — никакого приглашения к сексу, только восторг бытия. Игорь заварил ему китайского чаю с истекшим сроком годности. Петя пил кипяток как холодную воду, захлебывался и ржал как семиклассник: “он пузырится, Игорь! Я чувствую пузырики, как от сраной газировки!”. Потом Петя курил неосторожно и размашисто, рискуя спалить хату, и говорил: “знаешь, чувствую себя ебаным ковбоем Мальборо, такое прям курение из палаты мер и весов”. Выглядел он при этом не очень. С уголка рта подтекала слюна, черный бадлон был грязным от валяния на не очень-то мытом полу игоревой кухни. Когда светало, Петя примагнитился к окну, рассматривал мир как самую красивую бабу в своей жизни, говорил: “а я-то думал, я внутри бес, а я внутри ребёнок”. 6 — на сеновале девке спелой задрать подол. Любимый досуг Петьки: затарившись спидами и пивом, распихать сонного Грома к семи утра, дотащить его до такси и потом до электрички. Упоенно корчевать сорняки на разъебанной игоревой даче, слушать КиШа и Тату, пока Игорь пытается проснуться и заснуть одновременно, разлегшись в траве не сняв кожанки, куря в небесный потолок. 7 — тяготы родительства. Когда они подобрали на улице помятого блохастого белого котёнка, Петя забашлял невероятное количество денег на реабилитацию этого чудовища и неделю ходил чистым. Светился от счастья как иные беременные девочки. Потом сорвался, как и всегда срывался, и все тяготы родительства легли на плечи Грома. Котёнка не назвали никак — Петя все метался между миллионом вариантов, Грому было в сущности поебать, а потом и Пете стало в сущности поебать. 8 — кыса. Тем не менее спал безымянный всегда на петиной костлявой спине и мурлыкал в три горла, даже если тело под ним издавало недовольные звуки и сдавленно материлось. Игорь долго думал, а не есть ли он для Пети — тоже такая вот бесполезная кыса? Но потом решил не думать. 10 — назальная фиксация. Он худел не днями, а часами, превращаясь в усталую сонную бездну в дрожащих игоревых руках. Уже не радовало то, что не надо учиться готовить ради него. Игорь бы стал сраным шеф-поваром, лишь бы Петя поел. Но Петя не ел. Петя нюхал. 11 — дело привычки. Спустя три месяца после его похорон Игорь так и не почувствовал, что по-настоящему вышел с кладбища. Спустя полгода Игорь не нашел в себе сил переехать, дом по-прежнему был немного петин. Спустя три года Игорь нашел себе другого — мучительно похожего на Петю, только нормального и не торчка. Трахать его нравилось. Остальное — нет. Ванечка ластился, читал книжки, готовил обеды, ревновал к мертвецу. Игорь привык, что дом полнится не обычным уютом, а ором, хохотом, резким запахом амефетоса и почему-то еще — ладана; что на плите не горячий куриный суп, а выверенные сыпучие дорожки; что у плиты хаотично ходит Петька, лезет целоваться, говорит: “пойдем в парк побегаем? Хочу чё-то поделать”. И это он так флиртует, поэтому Игорь привычно отвечает: “хочешь чё-то поделать — пойдем поработаем. Или поебемся, на твой вкус”. И Петька улыбался — счастливый. 13 — как хорошо плохо мы жили. После его овердоза Игорю захотелось молча повеситься, но вместо этого он выкинул из квартиры всего ебаного Хазина — все книжки, чашки, цацки, амфетосные крошки, секс-игрушки. Это было почти как катарсис, почти как “начать с нуля”, очень пошло, но правда. В углу пустующего почти шкафа притаился, как чёртов гук, Петькин бежевый тренч — на трогательно-изломаной вешалке из химчистки, безупречно красивый, так с той их ссоры и не юзаный. Благо, на свете для Пети было много всего другого, что можно было поюзать. Тряпка эта пахла безусловным счастьем — стиральным порошком, кровью, погонями, настоящей работой, сексом — днями, когда Игорь выучил слово “тренч”, а Петя выучил, как прогибаться спиной и жопой, чтобы притираться к Игорю, не оставляя мучительного зазора одинокости между ними двумя. Когда чашки были общие, постельное было общее, Игорь был восхитительно трезвым, Петя — восхитительно нанюханным и таким сочившимся радостью и жизнью, как солнечный свет, как малина, только сорванная с куста, как детство, как Господь Бог.