Пиковое вино

Ибо ругал себя за то, что так и не научился пить ничего крепче вина. От крепкого его сразу мутило, зато от лёгкого тянуло похихикать, глупо так, только палец покажи, будет достаточно. А это не самое удобное, когда находишься на похоронах. Пить его вообще-то тоже никто не заставлял, однако он не отказался, когда перед погребением всем предлагали выпить за упокой. Умер друг их семьи. Было много причин умереть, которые Ибо в своём уме свёл к одной и самой простой — старости. Дедушке Вэньли было восемьдесят девять, и это было печально, но по крайней мере понятно. Он не был с покойным на короткой ноге, но ему было, мягко говоря, не по себе. Мама не снимала с лица застывшую до равнодушия маску грусти, отец лил слёзы, как мальчик. Его дедушка с бабушкой держались за руки, пока процессия шла до места захоронения. Друзья, семья, коллеги — человек было навскидку больше тридцати, и Ибо, хотя до коликов в животе не любил думать о смерти, всё же подумал, что было бы здорово к концу жизни насчитать до нескольких десятков человек, искренне тебя оплакивающих. Большая часть присутствующих тихо обменивалась репликами, неоригинальными, робкими, как будто сухими. Никто не верил, что это в самом деле произошло и что они потеряли такого прекрасного человека. Неловко было озвучивать очевидное: как много он успел сделать для научного сообщества, как обожал внуков, как был щедр с близкими. Но для кого-то совсем не говорить было трудно. А кто-то действительно плакал. Ибо казалось, что так горько плачут, никого не стесняясь, только в кино. Отважно пускал слёзы уже у могилы и старший внук покойного — его звали Сяо Чжань. Ибо мало что о нём знал, пусть их семьи и дружили довольно тесно. Чжань редко присутствовал на домашних торжествах, особенно когда приходили гости. Если и был дома, когда Ибо со старшими родственниками приходили к ним, то закрывался в дальнем кабинете. Профессор Вэньли просил не сердиться на него, ведь он решил пойти по его стопам и занимался наукой. Кажется, ничем другим он и не занимался. Ибо было интересно: потому ли он был нелюдим? Или наоборот — избрал делом всей жизни академический труд, потому что сложно сходился с людьми. Хотя ведь это стереотип... Наблюдая за покойным профессором, Ибо понял, как важно в науке уметь налаживать связи и договариваться. У него был подвешен язык, он любил рассказывать анекдоты и произносить затейливые, сердечные тосты... Может, Чжань не любил говорить о чём-то, кроме предмета своей страсти? Насколько он знал, с дедушкой они были как раз очень близки. И он плакал. Ярко и подло светило июльское солнце, а Сяо Чжань шмыгал носом, и Ибо, заворожённый, не мог отвести от него глаз. Для такого закрытого человека, ведущего уединённую жизнь, он был поразительно откровенен в своём горе. Он не видел смысла скрывать чувства, самые понятные из эмоций — боль потери, которую мало кто мог понять. Священник читал прощальную молитву, но Ибо слушал только шум ветра, всхлипывания, шёпот, обрывающийся на полуслове, слушал алкогольное онемение внутри, которое никак не притупляло чувства. Разве не паршиво, что люди умирают? Неужели нельзя было придумать систему получше? Ему было грустно. И эта грусть была цвета пожухлой листвы, пахла сыростью, жилищем, где давно никто не смеётся, звучала воем потерявшейся собаки. Это была пустота. Ибо начал вспоминать их визиты семье Вэньли, шумные застолья, весёлый грохот посуды и пьяный смех. Он тоже сейчас был пьян. Настолько, что даже улыбнулся. Улыбка светлой тоски — это уместно на похоронах, пока ещё допустимо. Но потом он вспомнил какой-то из анекдотов профессора Вэньли, а особенно его живую мимику; он всегда рассказывал с размашистыми жестами, увлекая в свою историю, заставляя мгновенно включиться. Заманивал интригующими деталями, а потом вдруг выкидывал какую-нибудь штуку... Словом, ему всегда удавалось какой-нибудь неожиданной мыслью, шутливым выводом вызвать в слушателях взрыв хохота. И Ибо засмеялся. Не смог остановить себя, не успел. Не уловил даже, что он тоже плакал и слёзы, скатившись к горлу, сделали его смех мокрым, звонким, таким, что нельзя не заметить. Когда Ибо спохватился, было уже поздно. Священник в недоумении сделал паузу, на него воззрились десятки глаз. Но самое жуткое смущение он испытал, когда ощутил на себе взгляд Чжаня, который страдал горячее всех. Который был слишком далёк от того, чтобы понять, что в происходящем можно было найти смешного. Ибо сделался красным, как кумач. Закрыл лицо ладонью, тихо пробормотал извинения. Понадеялся, что это можно было принять за нервную судорогу, и, к его облегчению, похороны продолжились. Когда возвращались с кладбища, Ибо шёл позади всех, понуро и стыдливо опустив голову. Лицо у него до сих пор горело. Скорее всего, об этом неловком инциденте уже забыли, потому что никому не пристало думать о Ван Ибо в такой день. Но он чувствовал себя виноватым, и почему-то сильнее всего перед Чжанем. Внук шёл перед ним тяжёлой поступью, сгорбившись, сначала под руку с бабушкой, вдовой, потом один, врезаясь туфлями в траву. Жарился под солнцем, одетый во всё чёрное, явно стараясь накануне привести себя в порядок. Надеялся, наверное, что аккуратные матовые ткани и через силу причёсанные волосы придадут его внутренней буре некоторой строгости, помогут сдержаться. Но платок в его повисшей безжизненно руке всё равно был влажный. На поминки поехали в загородный дом — он был ближе к кладбищу. Ибо бывал здесь и почувствовал себя только хуже, потому что рад был сюда приехать. Это было такое особенное место, тихое по сравнению с городом, но не немое, только не в июль. И всё же за удовольствие, которое он испытал при виде деревянного дома и дворика с прудом и садом за ним, ему стало стыдно. Хлопоты о том, как всех устроить, постепенно разбавили траурное настроение. У каждого нашлось дело: помочь припарковаться прибывающим гостям, найти дополнительный стул и салфетки, принести с веранды спиртное — и каждый с жадностью хватался за возможность помочь. Ибо тоже помогал. Родители держались от него как-то особняком, только мама улучила момент, чтобы спросить: — Ты в порядке? Ибо понял вопрос по-своему. — Да, это тогда случайно вышло, надеюсь, никто не подумал, что я смеюсь над... Но её отвлекли другим вопросом. Ибо вновь убедился, что никто не стал думать о его оплошности дольше пары минут. Вскоре все собрались за столом. Жизнь продолжалась. Теперь уж шутили все, все вспоминали, говорили то, что было на сердце, и это был такой способ справиться. Такой способ жить дальше. Жизнь продолжалась, и это Ибо никогда не перестанет удивлять. На Чжаня он теперь боялся смотреть. Он ел вместе со всеми, без особого аппетита, для вида наложив себе всех блюд, и активно прикладывался к креплёному вину. Он цеплял Ибо чем-то. Не только своей завораживающей разбитостью. Чжань скрывал в себе что-то ещё и, кажется, страдал от того, что не мог распахнуть и эту дверь тоже. Получался опасный дисбаланс. Словно одной рукой ему приходилось играть минорный фортепианный ноктюрн, а другую со всех сил сжимать в кулак. Ибо дал вину второй шанс. Под шум опустошил стакан с тоскливо-жёлтыми всплесками заката и смотрел, как люди расползаются по комнате, по дому, по участку. Собираются группками, секретничают в полголоса, прячут поглубже страх однажды столкнуться с этим снова. Ибо смотрел, как у закрытого фортепиано Чжань с нежностью вытирал слёзы своей младшей сестре. Ибо чувствовал, что Чжань расслабляется, развязывается, видел, как он ослабил чёрный галстук, как глаза его просветлели, рот приоткрывался всё чаще. Видел, как он, извиняясь, вышел и свернул за угол. Те, что ещё оставались за столом, затеяли негромкую песню, и Ибо поднялся, тоже выходя на воздух. Оглушающе трещали в тёмной траве цикады. В застывших сумерках стояла полоса сигаретного дыма, слышались разговоры из беседки, люди кутались в плед. Ибо пошёл знакомой дорожкой в сад. Чжань стоял у пруда, в котором отражались ягодно-красные облака. Ибо отодвинул нависшую ветвь старой ольхи и приблизился к нему со спины. Чжань обернулся. У Ибо перехватило дыхание, потому что в нём совсем не было гнева. Ни несправедливое несчастье, ни изматывающая жара, ни сводящее с ума всестороннее сочувствие, ни выходка Ибо не зажгли в нём даже искры. Он не поддался искушению обозлиться на весь мир. — Прости, — заговорил Ибо, пока не передумал и не струсил, — я не со зла. Я знаю, как это неуместно, но я вспомнил одну его историю, и просто… Всё само собой случилось. Чжань нахмурился, даже не понимая сначала, о чём он говорит. А потом кивнул и повернулся снова к воде. Прозаично и равнодушно в ней квакали лягушки, и то и дело взмахивали хвостом окуни. — Я знаю, — ответил он. — Он был смешной человек, в самом хорошем смысле. Я мог прийти к нему с каким угодно горем, и он непременно находил в нём что-то весёлое, чтобы меня подбодрить. И становилось легче. Ибо приблизился к нему, почти уверенный, что ещё шаг — и он услышит его мысли. Он старался смотреть в ту же сторону, что и Чжань, но не мог удержаться и поворачивал голову. Его профиль в вечернем сиянии приковывал к себе взгляд, и в Ибо что-то переворачивалось. — Моему дедушке пришлось унести в могилу один большой секрет, наш общий секрет. Такой большой, что мне больно нести его дальше одному. — Чжань остановил глаза на лице Ибо, и ему захотелось потереть свои плечи сквозь рубашку. Слишком прямо и проникновенно он смотрел: словно никому в жизни так сильно не доверял. — Как думаешь, ты смог бы разделить его со мной? — Да, — выдохнул Ибо сразу же, слабо кивая. Ему бы стоило сначала подумать, но, похоже, они оба были достаточно пьяны вином и странной близостью, чтобы совершать что-то необдуманное. — Я умею хранить секреты. Чжань опустил взгляд и разжал кулак, который провёл в напряжении много мучительных лет. Он придвинулся ближе к Ибо, так близко, чтобы сомнений не оставалось. Остановился в считанных сантиметрах и стал, волнительно дыша, смотреть ему в глаза. Ибо не смел опустить голову и глядел в ответ — болезненно красные глаза Чжаня говорили с ним без слов, но с мольбой понять, и сердце Ибо вдруг забыло, где ему положено находиться. В их уши вливалось звучание обыкновенной, неказистой, великой жизни, заключающей в себе томление столетий, их окутывал остывающий влажный воздух. И он понял. Всё встало на места. Чжань с облегчением сомкнул веки и отступил. — Он любил бабушку, это я знаю точно. Но не был, увы, до конца собой, так и не признался никому в семье, кроме меня... И это разбивает мне сердце. Он так поддержал меня в своё время. Было ли ужасно думать, что если бы не предрассудки, то Сяо Чжань не появился бы на свет и не стоял бы перед Ибо сейчас такой прекрасный в своём горе, такой честный, такой отважный? Да, это было ужасно. — Я тоже никому в семье не сказал, — озвучил Ибо, как и водится, не обдумав это заранее. — О том, что... влюбляюсь в парней. Ну, не то чтобы это происходило часто. Редко, но метко. Как хорошо, что темнело с каждой минутой... И не так явно было видно, что щёки Ибо снова пылали испуганным румянцем. — Просто... Я не к тому... Чжань снова задавал ему вопрос с помощью глаз. И почему-то Ибо стало казаться, что печаль, заполняющая его тело, перестала быть такой бездонной. Без вопроса Чжань протянул руку, дружелюбно, ласково дотрагиваясь до его пальцев. Последовавшее за этим крепкое объятие случилось помимо их воли. Ибо зажмурился. Так это было дико, реально, откровенно — они были вдвоём одной свежей кровоточащей раной. На этой ране сейчас стоял мир. От Чжаня смешно пахло пластилином, едва уловимо — потом; ладонь Ибо бесстрашно оказалась на его затылке, и он гладил его волосы, словно с рождения имел на это право. Они дышали по очереди, неосознанно, чтобы не случалось мгновения, в которое бы они отдалились друг от друга. Откуда же Ибо было знать, что именно так находят родное? Он уже забыл о смущении, о своей частой неловкости, он знал, что необходим Сяо Чжаню, сейчас, вот так, и не собирался отпускать его, пока тот сам не попросит. Удивительно, как чувства, которых все стремятся избегать, оголяют, напротив, что-то светлое, более жадное, обнажённое, ничем не разбавленное. Полное смысла до самых краёв. — Мне всё-таки больно. — Конечно, гэгэ... Ибо сжал его ещё крепче, ткнулся носом в его шею и мечтал превратиться в губку, чтобы впитать все его страдания в себя. — Знаешь, ведь мы знакомы ближе, чем ты думаешь. Я для тебя невидимка, но ты для меня... вовсе нет. — Чжань отстранился, чтобы дерзнуть и коснуться пальцами его лица. Его прикосновение показалось Ибо знакомым. — Я наблюдал за тобой, издалека, всегда особенно чувствовал твоё присутствие, когда вы с семьёй приходили к нам домой. Признаться, иногда давал слабину и открывал твои профили в соцсетях... Ибо вытянулся на носках и не смог скрыть, каким приятным открытием это для него стало. — Сталкер, — восхищённо прошептал он. — У тебя столько увлечений, столько талантов, — продолжал Чжань, начиная осознавать и пытаться контролировать находящееся между ними расстояние. — Я всегда тебе немного завидовал, видел себя на твоём фоне таким блёклым... Я виню себя. Ибо не успел возмущённо возразить, как Чжань сменил тему, и не раз — ему хотелось говорить именно то, что он думает. — Мои мысли должны быть только о нём, но мои мысли — не только о нём. — Это не страшно, любая реакция нормальна, гэгэ, каждый скорбит по-своему... Казалось, Чжань принял это, потому что слабо кивнул и задумчиво поднял глаза на небо. — Когда кладёшь жизнь на изучение физики, верить в то, что он... нашёл покой за чертой, просто не остаётся права. У меня не получается. И остаётся только знать... — Я не такой учёный, так что могу верить за двоих, — резонно вставил Ибо, надеяясь приблизиться к нему снова, снова слиться с ним в единый мысленный поток. — В любое сверхъестественное, которое позволит твоему дедушке быть собой. Да... Чжань вернул взгляд на Ибо, и в его зрачках успело упасть несколько звёзд. Ибо потерял счёт времени и торопливо загадывал желание. — Это прекрасно, — произнёс Чжань, и его черты смягчились бесхитростной нежностью. — Что? — Вот это... Так быстро желания у Ибо ещё не исполнялись, но сила магии опустилась на его губы вслед за губами Сяо Чжаня. Через считанные секунды пришлось взять паузу, убедиться, собрать всю скорбь, страхи, обиду, сомнения — и со страстью выложить их друг перед другом, разделить на два. Ни за что на свете Ибо не смог бы предсказать в начале похорон, что этим же вечером будет царапать и мять в кулаках одежду самого недоступного из скорбящих — сталкиваясь с ним коленками в неспокойном поиске необходимого угла, с грубым напором, развязно, чувственно его целуя. Принимая его от и до. Позволяя нести траур, помнить, любить так, как для него было верным. Если Бог мог быть в каждой травинке, цветке и дожде, то профессор Вэньли вполне мог оказаться на верхушке ольхи, под которой они целовались. Он не подсматривал — он пришёл проводить свой последний закат. А вместе с тем чувствовал, как совсем рядом совершается что-то правильное, давно нужное. И какой-то покой Вэньли в этом всё же находил.