***
— О, приветик, Мономи, хочешь поиграть со старшим братом?! — эти слова, что вероятнее всего, даже вопросом не являлись. Чистой воды утверждение, стилизованное под жалкое, как Мономи, подобие вопроса. — С чего это ты внезапно позвал меня играть? Мы раньше не играли… — её вопрос и констатация факта дали брешь. В интонации, что должна была выражать один немой да бесцветный интерес, мелькнула паника. Самая настоящая паника от того, чего ей было не ясно и о чём она даже представить не могла. — Пошли, не стоит мешать людям… — его внутренняя импульсивность, неумение сдерживать себя и свою нервозность, гнев, частенько подводили. СОБРАЛАСЬ И ЖИВО ПОШЛА СО МНОЙ ИГРАТЬ! Хаджиме, во время затихший, отошедший ко всё ещё тошнотворно розовому комоду с ручками виде символичных золотых сердец, искренне не понимал, недоумевал и проклинал эту шумную парочку.***
Она упала на жёсткую землю одного подвального, хорошо известного ей помещения, оцарапывая незащищённые коленки и ладони, она прокатилась до противоположной стены. Чуть ли не утыкаясь в шершавую поверхность носом, она приподнялась на подрагивающих руках, замерла, как в прострации, в коленно-локтевой позе, неосознанно оттопыривая назад задницу. Вокруг непроглядная тьма. Такая липкая, приставучая, в каком-то смысле жутко тесная, милостиво ограждающая от чужих глаз и любого видения в своих объятиях, могла и, уверена девчонка, хотела сыграть довольно злую с ней шутку. Всепоглощающая темень услужлива, снисходительна только к себе подобным и не терпима к иным альтернативам, считая их недостойными и весьма скверными пародиями на бесподобный оригинал. Выравнивая сбившееся дыхание, унимая в сердце разгорающуюся панику, безрезультатно стараясь вернуть трезвость ума, она сглотнула вставший в горле ком и подняла голову, вопросительно, с удушающим страхом в чёрных зрачках, осматривая знакомые стены, пол и потолок. Узковатое, беспросветное, совершенно пустое, как и её бытие на этой треклятой земле, просто омерзительное оно омрачняло всю суть её милого домика! Точно какая-то пристройка, нецелесообразная, ненужная ей и обыкновенно бесполезная! — М-монокума? — девушка оттолкнулась от земли грязными от пыли ладонями, неуклюже становясь на колени, поморщилась от больно впившихся в нежную кожу камешков, неприятных покалываний по всему телу, когда голос, такой же отвратительный и неизменно надменный, ответил ей донёсшимся где-то со спины эхом: — Закройся. Резкий, не настолько сильный удар, как предшествовавшие до него, скорее похожий на простой толчок, вынудил вновь согнуться на четвереньках, опять прогнуться в побаливающей после одной неудачной перепалки пояснице, с тихим охом позорно пасть обратно на асфальт. Бесшумные, практически неслышные шаги ознаменовали неминуемость будущего, что невольно, и без того зашуганную, забитую девушку заставило напрячься, сжимая пальцы в кулаки до покраснения. Она упрямо сверлила взглядом неровно заасфальтированную поверхность, не желая смотреть на блещущее гордое высокомерие где-то возле себя и над собой. — Значит так, ты, хуеблядская шваль, сейчас заткнёшь свой отменно работающий ротик и внимательно послушаешь своими драными кроличьими ушками меня, не перебивая. А если перебьёшь, — мучитель с одного огромного шага оказался подле девушки, ступая на её спину одной ногой, на область между лопатками и поясницей, и немного придавливая хрупкое тельце в качестве предупреждения, — увидишься со своим симпотным папочкой на той стороне, поняла? — П-пожалуйста, что ты… — она буквально проскулила, понимая всю гадкую неизбежность, каких бы то ни было, намерений. Не сопротивляясь, не отвечая, дабы не принести своему и без того изувеченному телу ещё больше дискомфорта, Мономи поддалась. Вот сейчас она точно уткнулась носом в асфальт. Девушка припала к земле всей лицевой частью, больно ударяясь грудной клеткой о твёрдую гладь. Болезненные, неконтролируемые лично ею охи и ахи вызвали у нависшего Монокумы только насмешку. — Итак, во-первых, — подуспокоившись, начал он свою отчаянную тираду, — безнадёжным маскотам вроде тебя слова и прав на любое нормальное житиё не давали, ведь подстилки ёбаной-переёбаной надежды даже элементарного существования, понимаешь ли, не заслуживают. Во-вторых, если я чётко задал вопрос, то ты должна дать вкрадчивый, чёткий ответ, как обычно это делают… м-м-м, например, подзаборные шлюхи: «за саке готова?» — «да», уяснила, дурочка? На последнем слове он чуть смягчился, произнося это «дурочка» так, словно не пытался оскорбить — как обычное, привычное лично для себя обращение. Но, придавливаемая и дезориентированная чужой тоталитарной властью, этой странности в его тоне простодушная Мономи попросту не заметила. — Мгм. — единственное скудное то ли согласие, то ли несогласие, на которое хватало оставшихся сил и воли. Зачем сопротивляться, если можно попробовать просто переждать, перетерпеть, позволить совершить неотвратимое, а потом раньше выползти из этой мерзостной дыры обратно, наверх, чтобы зализать раны? Интересно, а она сходит под этот пример и вид «подзаборной шлюхи»? После стольких замысловатых и торных унижений, диких и неслышанных оскорблений, это казалось не таким уж и плохим словосочетанием. — Умничка. — это и впрямь звучало похвально из его уст. — Хоть что-то можешь запомнить своими куриными мозгами, браво! Ладно, в-третьих, какого отчаянного тебе неясно, что если ты, бесхарактерная глупышка, продолжишь лезть и… вау! — он приостановился, противно усмехаясь, — Что, настолько тебе больно, моя ты бедняжка? Парень в последний раз надавил на размякшее под подошвой тело, прислушался к судорожным, подавляемым всхлипам и, опустившись, погладил притихшую девочку по спине. — Ну что ты так, м? Раз уж всё протекает именно в таком ключе, то… — его рука с выпирающих лопаток плавно спустилась к пояснице, а потом легла на ягодицы, аккуратно оглаживая их контур. — Точно… Девушка, ощущая осторожные касания на заднице, тяжело и напряжённо выдохнула, многострадально промямлила что-то нечленораздельное, пытаясь полноценно вдохнуть, но иначе не выходило — всего-навсего кроткие и нервозные вздохи. — Нет-нет-нет, не надо… не трогай меня… там… пожалуйста, убери руки! Тело, не по воле своей хозяйки, оставалось неподвижным и ригидным, пока сама она чуть не задыхалась в витающей вокруг неё тревоге под немое наблюдение. — Что ты там говорила Хаджиме про честь? А, точно… — целиком нагнувшись, он, не убирая ноги с девичьей спины, несильно сжал пальцы на правой ягодице. — Это же, как я помню, самое худшее, что можно с тобой сделать, верно?***
Дальше… всё было, слава абсолютной надежде или нет, в густом, кромешном и вязком тумане, в коем иногда, в каких-то полупрозрачных участках, скользили эпизоды замутнённого происходящего. Он схватил её за волосы, грубо поднял с пола, вынуждая встать ровно, расправляя сжавшуюся от страха перед собой девочку, которая, кажется, совсем ничего не осознавала и не понимала сути минуемого. Вся сжалась, невольно закрылась, парализованная остроконечной, определённой мыслью «этого нет», что повторялась в потерянном ею сознании ещё несколько десяток раз. Мучитель же, ведомый грешным любопытством и своим неоспоримым никем могуществом, позволял себе всё, чего раньше не мог. Делал те нечистые делишки, которые раньше не мог себе позволить по каким-либо причинам. Со всей своей педантичностью, он поначалу невесомо прикасался к ней, застывшей неодушевлённым манекеном, к спине, выпрямляя её, что она не пресекала, расправляя её плечи, что она совершала чисто по его воле. И, высчитав всю долю своей, как оказалось, безмерной власти над забившимся в угол маскотом, беспомощным и бессильным, он ощутил настоящий азарт этой поистине грязной игры, который она ощущала всей своей беззащитной натурой. Надежда раскалывалась на глазах и в душе она чувствовала, что это рано или поздно приведёт её к неминуемому отчаянию, с которым она… ничего не может поделать. Потом, по мере поступления, становилось только хуже. Он припал к её груди сквозь одежду, иногда чуть-чуть залезая пальцами под тошнотворно розовые лоскуты и оглаживая впалый животик — в буквальном смысле начал домогаться. Он трогал её прелести, которые никто не должен был не то, что трогать, а видеть, пока та, поражённая защитным механизмом тупого равнодушия и мыслями «этого нет, это нематериально, такое невозможно», стояла и безэмоционально глядела. — Какого размера у тебя грудь? — задумчиво спрашивал тот, стараясь то ли вывести её из транса, то ли ещё что, он мял её грудь сквозь одежду, уже запустив руки туда, — что, не будешь говорить? Намереваешься игнорировать меня, младшая сестрица? Он погладил подушечкой пальца ареол, сжав сам сосок, бесстыдно переместил другую руку на её ранее облапанную задницу. Довольно мурлыкнув ей на ушко «мне кажется, у тебя второй» и улыбнувшись собственной разрастающейся похотливости, задрав еле прикрывающую зад юбку, погладил ту по ягодицам, несколько раз шлёпнув по ним. Прижавшись к неподвижной Мономи всем телом, бессовестно потираясь пахом о её бок, он иногда посмеивался. — Возбуждение — такая странная штука, да? А потом, через несколько секунд после последних слов, усладу извращенцу оборвало спасительное уведомление на часах слежения, которое сопроводилось не только руганью и проклятьем в стиле «ёбаные ошмётки надежды, безмозглые дети» (как и спадом эрекции), но и ещё тучей проклятий, а потом и вовсе игривым голосом самопровозглашённого старшего брата с явным намёком на продолжение: — Я ещё вернусь, глу-у-упая, — нарочно растягивая гласные, свято заверял Монокума, — очень милая зайка. Напоследок он припал губами к нежной коже шеи, блудливыми руками прижимая к себе девушку за талию, будто бы она в любой момент могла дать дёру, он оставил ей яркий засос на специально подобранном видном месте. А после лёгких и бесшумных шагов, звука открытия - громкого скрипа подвальной двери, после растворения на еле видимом горизонте в темени мучителя, Мономи упала на колени. Иллюзорная пытка по мнению её подсознания окончена, и тягучая пелена спадает с глаз стеной, что всё это время мешала горьким слезам. По щекам, оставляя за собой ровные, едва заметные дорожки, беззвучно катятся слезинки. Благо или нет, но эти всхлипы лицезреют только голые стены.