Дед и Мотя

— Эй, Дед. Грязно-лиловый — из-за смоговой дымки или из-за Матвеева восприятия, искажённого его вечной абстинентной депрессией — закат пробивается сквозь умышленно немытые, засиженные мухами подвальные окошки, падает на серую, изборождённую морщинами кожу, едва ли делая живее её оттенок. — Дед, бля. Вставай. Вот как обычно. Он бросает пары (на которых, правда, всё равно дрыхнет), тащится через полгорода по первому звонку в этот чертями засранный подвал в недострое, который его убогий дед гордо именует лабораторией. И чё? Эта скотина опять валяется на полу среди пустых бутылок, в луже собственной блевотни: успел обдолбаться, не дождавшись его, мудила. Матвей пинает деда в левый бок, тот глухо стонет, но и не думает реагировать. — Бля, вот козёл. Мотя аккуратно обходит бессознательное тело, стараясь не наступить в лужу рвоты, внимательно осматривает стол. Пакетик с порошком — свежая партия — лежит открытый, Дед, свинья, снова намешал алкашку с синтетикой. Сука. Мотя собирает бутылки, считая про себя: две, четыре... шесть из-под пива и одна из-под «Боярышника», блядь, ну часа через три можно ждать обратно. Складывает их в мусорный пакет, относит к порогу. Набивает ещё один мешок мусором, собранным с жилой части подвала: в «научную» часть он не суётся, один раз волосы спалил — хватило. Собирает посуду, относит в раковину. Возвращается к деду. Тот продолжает лежать трупом, телом на бренной земле, а душою на небесах среди светлоликих ангелов, грудная клетка еле вздымается, глаза поблёскивают из-под приоткрытых век. Лабораторный халат весь прожжён и обляпан — Матвей стабильно покупает новые, оптом на Али, но тут же не напасёшься. Скотина скотиной, так по первому взгляду и не скажешь, что гений. Кое-как Мотя вытирает лужу, вытекшую у деда изо рта, пытается стянуть халат, но сразу сдаётся — Дед хоть и похож на мешок с костями больше, чем на человека, но сдвинуть его с места у Моти, который сам ещё тот дрищ, просто не хватит сил. Пнув деда ещё разок на всякий случай, Мотя падает на диван, нашаривает провалившийся между подушек пульт, врубает какой-то западный музыкальный канал. Взгляд то и дело убегает с полуголой певицы, кривляющейся на экране, к пакетику на столе. Он не Дед — ему не в прикол долбить в одиночку. Надо ждать. Матвей почти засыпает, когда Дед отдупляется: открывает глаза и пялится на него, как ни в чём не бывало. Облизывается, показывая шарик пирсинга в языке; такой же в левой брови, ещё два в обоих сосках, где ещё — Матвей предпочитает не думать. — О, привет, Мотька. Матвей морщится: перегар шибает в нос, просто постояв рядом с Дедом, можно запросто заполучить n-ное количество промилле в кровь. Дед заползает к нему на диван, роняет ему на плечо свою сто лет и веки вечные не мытую голову. Седой клок волос пушисто мажет по шее, Матвея пробирает дрожью. Не удержавшись, он прикрывает глаза на секунду, силой воли стряхивает наваждение: нужно найти потрахаться, ей-богу, свет что ли клином сошёлся на этом подвале и его отмороженном обитателе. — Халат-то поменяй, воняешь, как свинья, — говорит он сквозь зубы, демонстративно отодвигаясь от деда. Тот фыркает, но послушно плетётся к шкафу, небрежно скидывает заблёванный предмет одежды в мусор, напяливает новый. — Нормально так, эстет подзалупинский? — Сойдёт, — говорит Мотя, и Дед валится обратно на диван. — Чё, приключение на двадцать минут? Зашли и вышли? Мотя жопой чует, что Дед пиздит про двадцать минут: что это за стафф, который отпускает меньше, чем через полдня? Их контора такой точно не производит. — Погнали. Дерьмо от деда Руслана — самое чистое в N-ской области, а то и во всём грёбаном СНГ, но Дед не был бы Дедом, если бы не прикладывал к каждой партии своего товара стопроцентную гарантию качества. Проще говоря — он пробует всё сам. Мотя нужен для независимой оценки. Если нужно, они проводят консилиум, обсуждают сильные и слабые стороны новой партии. Мотя — мост между производителем и потребителем, контрольная группа и подопытная мышь. Бывает, Мотя ловит побочки: один раз у него три дня заплетались ноги, другой — он очнулся ночью на окраине города, один, зимой и без одежды. Пару раз соседи, под окнами которых он орал и кидался бутылками, вызывали ментов, и он проводил остаток ночи в детской комнате милиции. Но такое бывает редко. В основном всё проходит нормально, и они с Дедом угарно трипуют. Не говоря уж о том, что на бабки с продажи Мотя покупает себе импортный шмот и закрывает сессии без троек. Мотю радует такой расклад. Моте норм. Дед достаёт «Выручай-карту», трубочку от сока «Агуша». Подмигивает внуку и нарезает четыре жирнющих дороги — по две на брата, Мотьку аж нервной дрожью дёргает: их с Дедом «приключения» длятся уже третий год, но всё равно он каждый раз слегка очкует. Они зависают допоздна, смотрят телевизор, орут невпопад Нирвану под дедов аккомпанемент на в хлам расстроенной гитаре. Дед то и дело прикладывается к бутылке, Матвей всё время отнимает и выливает в раковину, но дед находит ещё. В конце концов Мотя ловит его за руки и начинает мутузить, дед не остаётся в долгу. У Моти преимущество: он не бухал полдня, и ему удаётся повалить деда на пол. Задыхаясь от смеха, он садится ему на живот, прижимает руки к полу. Рядом на полу валяется игрушечный бластер — остался с тех времён, когда он пиздюком ходил в кружок робототехники. Матвей хватает оружие, приставляет к горлу поверженного деда. — Я победил, — хвастается Мотя. Он победил и он король мира, и он делает то, что давно хотел сделать: наклоняется и лижет металлический шарик, тот, что в брови. Дед с секунду пялится на него, а затем в секунду выворачивается и оказывается сверху. — А вот хуй тебе, Мотька, — говорит Дед торжествующе, вцепившись ему в плечи. Мотя завороженно глядит, как он облизывается, дышит его перегаром и зажмуривается только когда его лицо оказывается совсем близко. — Я великий воин, хрен ты меня уделаешь, сопля, — шепчет Дед и прижимается к его губам. Мотя сперва дёргается в панике, но тут же вспоминает принцип «бьют — беги, дают — бери», и засасывает в ответ. Дед смеётся ему в рот, и он вскидывает руки, зарывается в седые нечёсаные волосы. Язык с металлическим шариком проезжается по его языку, но Мотя не успевает понять, прикольно это или нет — Дед отсасывается от него, таращится сверху. — Ты... ты такой, блядь, красивый, Моть, просто пиздец, — бормочет Дед. Его взгляд абсолютно удолбанный, они оба удолбаны в хлам. — Был бы ты девкой — выебал бы, похуй, что внук. Волна жара опаляет щеки Матвея, сердце прыгает как сумасшедшее. — А так не выебешь? — глухо, нахмуренно, сам не веря, что говорит это — наконец-то. Чужие пальцы вонзаются в его бёдра, сжимают сквозь ткань джинсов. Глаза Деда напротив совсем тёмные, с разъехавшимся на всю радужку зрачком. Мотя тянет деда обратно за лацканы халата, целует жадно, пока они ещё под спидами, пока ещё можно свалить на спиды этот пиздец, который они себе позволяют. Горячие руки лезут под футболку. Матвея выгибает, он чувствует себя девчонкой, которая впервые бухнула на дискотеке и отправилась обжиматься с парнями. Чужое дыхание опаляет шею, Дед вылизывает ему горло, спускается ниже. — Трахни меня. Дед смеётся, и волна разочарования вымывает напрочь из груди сладкое чувство счастья. — Ты ребёнок, Матвей, — почти ласково, снисходительно, ну конечно. — Это проблема? — даже не пытаясь скрыть злость, её так много, что ещё чуть-чуть, и она польётся у него из носа. — Ты мой ребёнок, — ещё более ласково. Как же он ненавидит его за это. Таскался хер знает где двадцать лет, ворвался в его четырнадцатилетнюю несчастную жизнь, ебанутый и не похожий ни на кого в его уныло-говённом существовании, разнёс как из дробовика все его представления о правильности. Стал грёбаным центром всего. Нахуй вообще было возвращаться? — Да ладно, блядь. Как же я мог забыть, — шёпотом, уже почти начиная совсем не по-взрослому дрожать губами. — А торчево через меня сбывать тебе это не мешает, мудила. — Хуясе борзый стал, — бормочет Дед и наклоняется к нему, трогает губами за ухом. Счастье возвращается — чистое, неразбавленное, охуенное. — А был таким маленьким милым пиздёнышем, таскался за мной, на ручки просился. Дед расстёгивает его ремень, стягивает джинсы. Мотя замирает, едва дыша, готовясь терпеть боль, готовясь к тому, что с ним не будут нежничать. Но Дед просто отсасывает ему, вытащив его член из трусов, отсасывает безжалостно, до звёзд в глазах, проходясь пирсингованным кончиком языка по отверстию уретры. Это больно и так по-странному хорошо, Мотьку просто распыляет в ничто, когда он кончает — и минуты не проходит — в рот своему дедушке. — Блядь, — шепчет Мотя, уставившись в облезлый потолок, и Дед усмехается, оставляет его валяться на полу одного, а сам уходит звенеть пробирками. Возвращается через пять минут с пятью килограммовыми пакетами. — Я в аптеку, го со мной? Дед Руслан может собрать робота по приколу — у Мотьки таких несколько, из старого советского конструктора пополам с Лего. Может сделать радио из деталей от сломанного китайского смартфона. Может синтезировать нитроглицерин из старой подошвы. Оружие, наверно, тоже может сделать, Мотька не уверен, но догадывается — судя по следам от взрывов в Дедовом подвале, некоторые из его экспериментов были не то чтобы прям совсем безобидными. Вместо этого Дед варит самый забористый в N-ске порох и прокапывает форматы в своём подвале таким пиздатым ЛСД, что «сам Хоффман охуел бы и не выхуел обратно». В восьмидесятые его погнали с завода за пьянку, в девяностые выперли из МГУ за какой-то там митинг, в нулевых он беспечно работал учителем физики до тех пор, пока прямо посреди урока не взорвал кабинет. С тех пор, по его утверждению, он «и пальцем не шевельнул ради этой грёбаной страны». У Мотьки отец ссаный бухгалтер, просиживающий жопу за копейки на последнем в городе оставшемся с совка заводе, мать, с которой они постоянно на грани развода — медсестра в психдиспансере, всё время слегка навеселе или на ночных дежурствах, Матвей хорошо знает, как они с отцом рвут жопу ради них с Сонькой и «этой грёбаной страны». Сонька выбивается из их стройных рядов: всё ещё намерена уехать в Москву и сделать «что-то блестящее». Сам Матвей лучше сдохнет у Деда в подвале от передоза, чем, как отец, женится в семнадцать по залету и проведёт жизнь между работой и гаражом, лишь бы не возвращаться домой, в съёмную хрущёвку. — Моть, давай резче, время не ждёт. — Ох блин, иду... Мотька, отлежавший половину костей, кряхтит, соскребаясь с доисторического линолеума. Мотаться с дедом пристраивать товар — скукотища, но лучше, чем маяться в объебосе на хате и слушать, как срутся мать с отцом — за жизнь, за деньги, за них с Сонькой. Дедов «Урал» со знаком «Инвалид» над задними номерами, оттюнингованный Дедом в хвост и в гриву, заводящийся с отпечатка Дедова пальца, стоит в кустах возле двери в подвал. Дед в кожаной куртке вместо халата, напяленной поверх истасканной майки с надписью «За Путина», вывозит его из кустов, Мотя устраивается сзади, вцепившись Деду в ремень. Шлемы? Нахуй шлемы, у них же есть мотоочки. Защита? Какая ещё блядь защита, и так норм. Каждый раз, садясь на «Урал», Мотька вспоминает их с Дедом первую поездку: в жопу бухой, тот вломился к нему, выдрал наушники из ушей и потащил на «пиздец важное дело». Хз почему Мотька тогда потащился за ним, возможно, это был нормальный повод откосить от домашнего задания, а может, его просто угандошило Дедовым перегаром. Дед гнал под сто сорок, Мотька орал дурниной, уверенный, что они разобьются. Уже в тот самый первый раз он понял, что его дед адреналиновый наркоман, живущий на кромке смерти. Теперь, через три безумных года, его это устраивает. Костлявая спина, ссутуленная над гнутым рулём, для Мотьки надёжней, чем закалённая сталь джипов и кроссоверов, на которых гоняют его мажоры-ровесники. Дед пускает и его погонять, но Мотьке сложно получить кайф от езды, когда тощие горячие руки обхватывают сзади. Гораздо круче вцепиться в Деда и лететь, зажмурившись, ловя микроинфаркт каждый грёбаный раз, когда Дед притапливает газ. «Аптек» у Деда несколько, все на окраине города, в каких-то ебучих подворотнях. Дед высаживает Мотьку в одной из таких, возле помойки, заводит «Урал» за мусорный бак. Кивнув, удаляется. Мотька следит, как его сутулая долговязая фигура исчезает во тьме, скучающе ковыряет носком кеда раскрошенный асфальт. Через пять минут Дед возвращается, Мотька собирается вывезти байк на дорогу, но ночную тишину разрывает затихающий вопль полицейской сирены: долбаная ментовозка выруливает из переулка и паркуется аккурат между ним и Дедом. В животе холодеет, волоски на шее становятся дыбом. Уж с кем-с кем, а с доблестными служителями правопорядка Мотьке охота встречаться в последнюю очередь. — Суки, блядь, — шипит Мотька, стараясь слиться с фонарным столбом. — Полиция нравов сраная, хуль вас тут носит ночами. Из мусоровозки выходит тощий — сразу видно, недавно на службе — мент, оглядывается и неторопливо трусит прямиком в сторону Деда. Тот инстинктивно отшатывается в сторону, но тут же выравнивает траекторию: от мента с мигалкой на своих двоих не убежишь, хуль там. Матвей кусает губу: Дед заправлен алкашкой и упорот по самые брови, а трусы его битком набиты их новой дрянью, если мент его спалит и увезёт в мусарню на обыск, ему точно пиздец. Тем временем Дед, ответив на пару вопросов, вдруг протягивает руку в сторону столба, за которым сныкался Мотька. Сердце падает в пятки. Оглянувшись, ментяра припускает к помойке, пробегая мимо своей тачки, машет рукой, оттуда вываливается ещё один, и уже вдвоем они чешут к Мотьке. Вот блядь. Дед, сука, сдал его ментам. Не то чтобы он боялся ментов — ну отпиздят, ну провезут мордой по грязи пару раз, не впервой. Но, сука, какой же дед его мудак. На этот раз обходится без пиздюлей: молодой горячий мент, на пару лет постарше Мотьки, искренне переполнен желанием обезвредить коварного наркоторговца. Мусора обыскивают Матвея, предсказуемо не находят ничего, раздосадованные, оборачиваются — Деда, само собой, и след простыл. — Скинуть, что ли, всё успел, или в жопу засунул? — напарник молодого мента постарше, поопытней. Матвей не хочет ночью в отделение, не хочет две недели в камере за употребление, ещё сильнее не хочет жопного обыска — ощущения не из приятных. Если бы у него был с собой кошелёк, он бы дал упырям на лапу, но всё его барахло валяется у деда в подвале на диване. — Решать на месте будем или в отделении? Мотя молчит, опускает глаза. Старательно наводит на себя вид «я-бедный-студент-атпутите-меня». Не то чтобы хоть раз проканывало, но бля. А вдруг. Не проканывает. Мотька едет в участок на ментовской шестёрке, злобно хмурясь и представляя расправу над дедом. Реальность удручающе расходится с его мечтами, чиня расправу над ним самим: посовещавшись, доблестные борцы с преступностью оставляют его на двое суток в одной камере с бомжом, воняющим примерно как Дед в квадрате, качком с парой шрамов крест-накрест на лысой башке и каким-то поехавшим типом в костюме, который вместо того, чтобы дрыхнуть на нарах как все приличные зеки, всю ночь долбится башкой об решётку. Неизбежные пороховые отхода делают Мотькины ночь и бессонницу ещё чернее, ещё угрюмей. Через два дня Мотька, злой как собака и вонючий как полбомжа, выходит на свободу, тащится домой через весь город. Дома тихо, Матвей делает себе кофе на кухне, надеясь никого не разбудить. Но не тут-то было. — Опять два дня у деда Руслана зависал? — батя вырисовывается на пороге кухни. Мотя морщится: нравоучительная лекция от отца семейства с утра пораньше — то, что доктор прописал на больную голову. — Да, пап, — бормочет он, не поднимая глаз и стараясь проскользнуть на выход без потерь. Хуюшки: Егор Семёнович Кузнецов, для избранных просто Жорик, настроен серьёзно: цепляет сына за рукав толстовки (между прочим, даже не с Али, а с Кропа), сердито хмурится. — Тебе нужно найти нормальную подработку, сын, — говорит Жорик нравоучительно, пытаясь поймать взгляд сына. — Например, в автомастерской, один мой друг, кстати, как раз открывает... — Дядь Лёва? Да я слышал, вёдра с гайками перебирать за полтинник, охуительный вариант, пап, я подумаю пару дней, ок? — Мотя вырывает рукав из батиного захвата и проталкивается к выходу. — Всё, пап, давай, мне пора, и так на пары опаздываю. Раз уж мировое зло проснулось, Мотя забивает болт на закон о тишине и отправляется принимать душ. Смывает с себя вонь КПЗ вместе с духом святой Руси, которым с ним щедро поделился бомж. Шмыгает к себе (вообще-то это их общая с Сонькой комната, просто сестре удобнее жить в общаге, а он готов трястись на метро в обмен на ночное уединение). На столе нагло лежат два из тех самых пяти пакетов, рядом записка. «Шесть за десять, как обычно. Не проебись смотри». Вот мудила. Даже прикрыть листочком от любопытных глаз не удосужился. Не говоря уж об извинениях. Ну типа: «Прости пёс что натравил на тебя ментов». Или там: «Чувак сорян что ты чилил в кпз пока я упарывался и ебал шлюх, не серчай. Твой Дед». Да что угодно бля. Да похер. Он привык. Это же, блядь, Дед. Выпив свой кофе, Мотька пакует рюкзак и пиздует к метро. В сквере рядом с универом он встречается сперва со своим первым крашем, Женькой с матфака по прозвищу Авария — у неё батя мент и она ебанько, какие ещё могут быть варианты для прозвища? — и отдаёт ей один из пакетов в обмен на пачку бабла и минет на радостях впридачу. Окрылённый (хотя у Деда явно больше профессионализма в этом вопросе), Мотька прощается с Аварией и трусит в макдачку, где отдает второй пакет другу детства Борьке Шатбаху. У Борьки батя бизнесмен, половина рестиков N-бурга и почти все бордели — его. — У старшаков туса на выхах, слыхал? — говорит Борька, прощаясь, Мотька мотает головой. — Идёшь? — Матвей пожимает плечами: идея поугорать над старшекурсниками, переупоротыми Дедовым новым дерьмом, прикольная, но после его движухи на неделе больше всего на свете ему охота провести эти выхи тупо мордой в матрас. Посетив по случаю последнюю пару, Мотя возвращается домой, богатый и почти счастливый, хоть и заёбанный. Плюхнувшись на кровать, лезет на Яндекс.маркет — там ждёт его новый геймпад от Икс-бокс по акции, с нехилой скидкой. Оформив заказ, с улыбкой дебила валится на спину: успел. Со своей «подработкой» он мог бы взять любой, самый навороченный джой без всяких акций-хуякций, но ему ещё на приставку копить. Да и у Соньки скоро днюха, нужно добавить ей на её «блестящую» мечту. Может, и правда найдёт работу в Москве, переедет, будет делать ноготочки не местным крашеным курицам, а тамошним богатеньким милфам с пятисотпроцентным наваром. Сонька чувак пробивной, он всегда в неё верил. Сам-то он ничего из себя не представляет, с его-то интеллектом и талантами блестящей карьеры ему не светит. «Живи ярко, умри молодым» — его вариант. Пока что у него получается неплохо, да и Дед не даст соскочить. Хочется спать. Мотя лежит на кровати в обнимку с плюшевой игрушкой Рика из его любимого мультфильма. Мотя любит его: он так похож на его дедушку, такой же ублюдок и алкаш. Он засыпает и просыпается под вечер от стука: окно распахивается, и вместе с осенним промозглым ветром и парой жухлых кленовых листов в комнату заносит пьяного Деда. — Чё как, Мотька, — говорит придурок, скаля зубы и бесцеремонно плюхаясь к Моте под бок. Тот двигается, чуть не вжимаясь в угол, поспешно швыряет игрушку под кровать. — Да просто шик. Не считая того, что ты сдал меня ментам, мудила. Мотька всё ещё надеется получить свои извинения. Ну... может быть, в какой-то из параллельных вселенных какая-нибудь другая версия его Деда, менее мудаческая и неблагодарная, извинилась перед другой версией Мотьки, вечно огребающего по его вине. А ему — хуюшки. — Да я же знал, что ты пустой, им бы нечего было тебе впаять, — беспечно говорит дед, пихая Мотьку в бок. — Сам подумай, Моть, взяли бы эти суки меня — и пиздец нашему с тобой бизнесу и твоим шмоткам с приставками-хуявками. Мотьке нечего сказать, он ненавидит своего наглого и бесячего деда всей душой. — Неохота в КПЗ — сел бы на байк и уехал. Пиздец ты тормоз, Моть. Слёзы наворачиваются на глаза, Мотька тщательно старается не пустить их: он же уже не малыш, чтобы плакать из-за своего деда-мудака. — А ты... ты... знаешь, кто ты?.. — Гений и охуенный чувак? Ты ведь э-ээ-то хотел сказать? Я в курсе, Моть. — Твой байк вообще-то с твоего отпечатка пальца заводится! — с досадой говорит Мотька. — Как бы, интересно, я на нём уехал? — С твоего вообще-то тоже, — подмигивает Дед, и Мотька отводит глаза, смущённый — это что, такой уровень доверия?.. — Хорош душнить, го лучше в МК, мм? Вздохнув, Мотя достаёт потрёпанные геймпады, запускает Мортал Комбат. Продувает Деду, выбравшему Шан Цзуна, Лю Каном два раза, потом ещё разок — Кун Лао. — Самые слабые герои всегда за добро, — смеётся Дед на обиженное нытьё Мотьки. — Будь сильным, переходи на сторону зла, Моть. Противореча сам себе, он тут же обыгрывает Мотькиного Саб Зиро Скорпионом. — Да ты читер, — вопит Матвей и судорожно щёлкая кнопками выбирает Соню. — Посмотрим, каков ты против гёрл-пауэр! Дед играет сросшейся бровью, картинно отставляет одну руку. — Точно читер, — уныло подтверждает Мотя через минуту, наблюдая, как Кано втаптывает бедную Соню в грязь снова и снова. — Знаешь что, Дед... — Закрой глаза, — перебивает Дед, откладывая геймпад. Мотя таращится секунду, затем послушно захлопывает глаза. Тут же ёкает сердце, в щёки бросается кровь: он чувствует прикосновение на своих губах, чувствует, как чужой палец раскрывает их, проникает внутрь. Тут же начинает течь слюна, он чувствует себя придурком, краснеет ещё сильнее. — Ротик открой, — слышится вкрадчивый голос. Мотька слушается прежде, чем успевает задуматься, что блядь вообще происходит. Это же не может быть?.. но Дед кладёт ему на язык что-то маленькое и горькое. Таблетку. Мотька вздыхает, разочарованный и успокоенный одновременно. Никто не собирался его целовать, никто не собирался натягивать его рот себе на член, просто Дед ебанутый и теперь, после того как они слегка пошалили на спидах, его обычные ебанутые шутки приобрели слегка ебануто-гейский оттенок. Только и всего. — Глотай, мой хороший. Мотька распахивает глаза. Дед разглядывает его с глумливой ухмылкой, Мотькины щёки тут же вспыхивают красным. Он сглатывает набежавшую слюну вместе с таблеткой, и Дед, подмигнув ему, закидывается второй такой же. — Ну вот, теперь показывай свою эту... гёрл-пауэр. Минут сорок они лениво рубятся в КМ, причем Мотька даже разок выигрывает — Дед тут же обижается и бросает геймпад. Поворачивается к Мотьке. — Ну как? — Н-нормально, — отвечает Мотька слегка сквозь зубы и расплывается в улыбке. — Это что, новая партия? — Это эксклюзив, — понизив голос, говорит Дед. — Специально для сладких крошек вроде тебя. Мотька снова краснеет. — Придурок, блин, — выдыхает он, и его дед целует его. Не так, как в прошлый раз, без языка, просто прижимаясь губами. Нежно. Так нежно, будто они в каком-нибудь сраном ромкоме с нетфликса. Гладит его лицо, гладит его волосы, проводит своими мозолистыми пальцами по его рукам, и сотни мурашек разбегаются по телу от точек их соприкосновений, волоски на руках встают дыбом. Мотька плывёт, расплывается, превращается в клубничное желе, ему так приятно от прикосновений, так хочется, чтобы его касались ещё и ещё. И Дед даёт ему ещё. С понимающей усмешкой тянет его ближе, гладит по спине, как котёнка, провоцируя новые и новые волны счастья. Матвей берёт его за руку, рассматривает покрытую мозолями ладонь, поглаживает узловатые пальцы, обтянутые сухой тонкой кожей. Огромная бабочка машет крыльями у него в животе, хочет вырваться наружу, он не может понять, как её утихомирить — то ли проблеваться, то ли расплакаться. — Я люблю тебя, — говорит ему Мотька смущённо, дрожащим голосом, опустив глаза. Дед проводит пальцем по его щеке, молча притягивает его к себе. Матвей взволнованно сопит ему в шею, потом ему становится невтерпёж. — Ты трахнешь меня? — спрашивает он шёпотом. Дед кладёт палец на его губы. Мотька закрывает глаза. — Почему? Дед гладит его губы, так ласково, что Мотька вот-вот умрёт. Он так любит его, он жизнь за него отдаст. — Тебе объяснить очевидное или ты хочешь знать, что я думаю? — Хочу... знать. — Я думаю, — начинает Дед, беря его за руку и прикладывая её ладонью к своей щеке, — что я так удолбан, что у меня даже не встанет. Эээ-то ты у нас, уёбок озабоченный, переполнен гормонами и не думаешь о ебле только когда спишь зубами к стене. Мотька хихикает, ласково трётся носом о Дедову шершавую ладонь. Они обнимаются, гладя друг друга по груди, лицу и волосам, трогают друг друга губами. Синтетическое счастье лживое и недолгое, но Мотька благодарен за него деду — хоть что-то. Его гормоны никуда не делись, ему неймётся, и он трётся о Дедово бедро, сам не замечая, прикусывает губу, залипая на его остром лице, на внимательных, тёмных из-за расползшихся зрачков глазах. Слышит томный, блядливый скулёж и удивляется, понимая, что сам издаёт его. Дед ухмыляется. «Хер с тобой», читается в его глазах, когда он помещает свою руку Мотьке между ног, и тот замирает в предвкушении. Дед забирается к нему в штаны, дрочит ему неторопливо, щедро проводя ладонью вдоль всей длины. Мотька стонет, сам понимая, что звучит похабно, но сдержаться не может: ему слишком охуительно. Его мажет, он не может удержать взгляд, выхватывая картинки, как кадры: маленькие морщинки, собравшиеся в уголках чуть прищуренных глаз, кривая и как будто грустная усмешка, резкое движение кадыка, когда Дед сглатывает. — Какой же ты... Блядь, какой же ты невыносимый, Мотька... Дед шепчет, горячо дыша ему в шею, горячие волны тепла, идущие изнутри, перехлёстываются подступающим оргазмом. Мотька еле выносит всё это, вцепляется обеими руками Деду в воротник, жалобно ноет. Кончив, секунды не видит ничего: перед глазами темно. — Сп...спасибо, — еле выговаривает он, растекаясь лужей киселя Деду в руки, тот хмыкает. — Глупый щенок. Они кое-как вытираются Мотькиным одеялом, и Мотька плюхается на кровать, башкой деду на колени. Тот небрежно лохматит ему волосы, а потом достаёт откуда-то губную гармошку, принимается играть «Пусть бегут неуклюже...» — как положено, с надрывом, в миноре, но Мотька не может сдержать улыбки, разглядывая его шею, подбородок, пальцы, сжимающие инструмент. Сонька врывается, как всегда, без предупреждения, они не успевают даже отодвинуться друг от друга. Похуй: она видела их обоих бухими, голыми, голыми и бухими, идиотски ржущими и ползающими вдоль стены в неалё. Её не удивишь. — Опять упоролись, уёбки. Есть чё жрать? Мотька, там списки повесили на отчисление, ты последний снизу. С грохотом пошуровав в ящике письменного стола, она забирает какие-то древние наушники, пакетик с чем-то зелёным и резинку для волос и сваливает, саданув дверью. — Бля, — вздыхает Матвей огорчённо, не желая расставаться с чужим тёплым телом, с такими сильными и надёжными руками. — Чё так невовремя-то, а. Оказывается, уже утро — солнце трусливо светит сквозь плотные шторы. Мотька встаёт, ерошит волосы, лазит по комнате в поисках ключа и студенческого. Нерешительно оглядывается на Деда. — Подбросишь до универа? — Говно вопрос, бро. Мотька тащится в ванную, чистит зубы, пытается мокрой пятернёй пригладить торчащие во все стороны волосы, сдавшись, кладёт болт. Когда он возвращается к деду, тот храпит, развалившись на его кровати. — Мудила, бля, — фыркает Матвей и, подхватив рюкзак, идёт на выход. Дедов Урал стоит у подъезда, грязный как жопа бомжа. Что там дед говорил про его отпечаток пальца?.. Хорошенько вылизав жопу декану (пара удачных сделок накануне, спасибо деду, сделали этот процесс коротким и приятным), Мотька возвращается домой. Деда нет; не желая отхватить потом пиздюлей за подпизженный байк, Матвей едет к недострою. Из подвальных окон вырывается пламя, вокруг воняет бензином, слоняется и причитает народ. Пожарные носятся со своими шлангами. — Что случилось? — Мотька бросает «Урал» в кустах, хватает за грудки первого попавшегося зеваку. — Кто-нибудь погиб? Вы знаете, что здесь случилось? — Да не ебу я, парень, отвали, — агрится чувак, отцепляя от себя его руки. — Щас менты приедут, у них вот и спроси. Матвей растерянно оглядывается. Судя по силе пламени, бушующего в окнах, лезть внутрь нет смысла. Мотька плачет: открыто, беспомощно. — Дед, сука, хуль ты тут натворил?.. — Эй, пёс. Чё ревёшь, гондон порвал? Ха-ха-ха. Мотька оборачивается, поспешно утирая слёзы. Дед стоит в кустах, морда вся в копоти, бровь сдвинута, зубы оскалены, кулаки сжаты. Под ногами канистра. — Чё стряслось-то, Дед? — Чё-чё. Хрен через плечо. Чё орёшь-то, не ори. Дед тянет Мотьку дальше в кусты, дёргает его за руку, тащит за собой. Мотькины подошвы скользят по глинозёму, он оступается, чуть не падает. — Меня сдали, Моть! Пришлось уничтожить лабораторию. Со всеми вещественными доказательствами. Тот говнарь сдал, к которому мы ездили на неделе, помнишь? — Бля, Дед. Нахуй ему тебя сдавать, ты же его основной поставщик. Дед встаёт, как вкопанный, оборачивается. В неровных отблесках пожара Мотьке видно, как сверкают безумьем его глаза, как ходят его челюсти. — Да я жопой чую такую херню, Моть. Прикинь, иду к дому, а тут мусор вертится. Разнюхивает что-то. В гражданском, сука, но сразу видно — мент. Сам подумай, схуяли тут делать ментам? — Бляя... Мотька вздыхает. Перекрытый Дед, словивший паранойю, тот ещё кадр: шансов переубедить ровно ноль, единственный вариант ждать, пока отпустит. — Дед, пошли домой. — Что? Да хуй с два, Моть, они небось уже и там засаду устроили. Нее, я лучше к Птице пока впишусь или к Конче. Мотя закатывает глаза, услышав имена лучших Дедовых корешей — таких же отморозков, у каждого по три отсидки. Помогают Деду сбывать его дурь. Ну и юзать, конечно. — Да если тебя сдали, тебя у твоих друзей-нарколыг и примут, — втолковывает Мотя Деду. Того, кажется, слегка пронимает. — Серьёзно? То есть, то есть ты правда так считаешь? Думаю, ты прав, Моть, — бормочет Дед, вцепившись Матвею в плечи так, что тот морщится от боли. — Ты, ты умный мальчик, Моть, мне, мне правда нужно послушать тебя и не появляться у них некоторое время. Куда же, куда же мне пойти? — Идём домой, — терпеливо повторяет Мотька. — К нам домой, Дед. К моей маме, помнишь её? Лизавета Руслановна Кузнецова, дочка твоя. — Лизавета?.. О, точно, Лизка же, — радуется Дед, как ребёнок, которому дали целый пенал цветных карандашей. — Ты, ты отведёшь меня к ней, Моть? — Куда я, блядь, денусь. Пойдём, мудила перекрытый. Мотыч берёт слегка осевшего деда под ручку, ведёт к брошенному в кустах Уралу. Садится сам, дожидается, пока усядется Дед. Едет домой, стараясь не вилять и не разгоняться: если Дед ещё и ёбнется с моцика, везти его домой в отключке будет той ещё проблемой. Жорик будет не в восторге от возвращения блудного деда, но кого это вообще ебёт?.. Мотька затыкает деда в комнату, воровато оглядываясь, пиздит для него последнее батино пиво из холодоса. Вытаскивает раскладушку из кладовки, стараясь не греметь: пиздюлей так и так не избежать, но пускай они хотя бы будут завтра. Ночью он просыпается от того, что его держат за горло и шипят в ухо. — Где мой Урал, сука? А ну признавайся, бля, его тоже сжёг? ЦРУ-шник ебаный. — Дед, бля, иди на хер, — сипит Мотька, пытаясь оторвать от себя Дедовы грабли. — Опять что ли перекрыло? Пусти... сука, пусти! Во дворе твой Урал!.. Дед наконец разжимает хватку, Морти втягивает в себя воздух, массирует шею. — Точно во дворе? — Да точно, точно. — А... а ты не с ЦРУ, хочешь сказать? — С какого херова бока тут вообще ЦРУ?.. — А кто, по-твоему, спалил мою лабораторию? Мотька не знает, плакать ему или смеяться. Кто из них больший придурок — дед, на хую вертевший стабильность и обыденность, или он, каждый раз ввязывающийся вместе с ним в любую безумную и опасную хуету?.. — Да ты сам спалил свой подвал, Дед. Я был там и видел твою канистру из-под бензина. — Бред, Моть, — дед садится к нему на раскладушку, и ему приходиться подвинуться, чтобы старая рухлядь вместила оба их зада. — Ээ-то... это была моя симуляция, которую сделали ЦРУ-шники, чтобы меня подставить. Они, они завидуют моим разработкам и прислали агента, чтобы меня ликвидировать. — Какие ещё разработки, — фыркает Мотя, не удержавшись. — У них типа лизер некому гнать, что ли? — Ты, ты нихуя не понимаешь, Моть! — Дед высокомерно задирает подбородок, Мотьке не видно в темноте, но он готов поспорить, что Дед закатывает глаза. — Думаешь, всё так просто, да? А вот и нихуя. — Он понижает голос, наклоняется к Мотьке. — Я, между прочим, в Кремле недавно был, выкуси, сучара. — Да что ты говоришь, — Мотя мысленно шлёпает себя по лбу. Всё-таки галюны у Деда на десять из десяти, тут не поспоришь. — Не веришь мне? — Дед опять заводится, опять хватает Матвея за плечи, тот жалеет, что подпустил толику ехидства в своё притворно-удивлённое высказывание. — Ты, ты сомневаешься во мне, Моть? Или... или ты всё-таки ебучая симуляция?! — Нет, — сипит Мотя, снова пытается отлепить чужие руки от своего горла или хотя бы помотать головой. — Нет, Дед, и-извини, я верю, верю!.. — Если, блядь, — шипит Дед, роняя слюну, — если ты, блядь, ебучая симуляция, я грохну тебя, ясно тебе? — Я-ясно, Дед... ясно мне, отпусти!.. Скрюченные пальцы разжимаются, дед, внезапно успокоившись, обмякает и начинает храпеть прямо на раскладушке. Мотька судорожно вдыхает, его руки трясутся, всё внутри трясётся. Ну что за день, блядь. Ну что за жизнь?.. он уже и не помнит, как оно было тогда — до Деда, до их безумных трипов. А ведь он тогда даже не заикался. Мотька хочет взять передышку от Деда и от его безумия и только ради этого тащится на тусу старшаков на чьей-то съёмной хате, хотя ему совсем неохота ни пить, ни тем более долбить. Однако первое, что он слышит, попав на вписку — хриплый смех деда, развалившегося на кухонном диване в обнимку сразу с двумя пятикурсницами из Мотькиного универа. Мотька дёргается, чтобы слинять — но Дед успевает заметить его. — Здорова, Моть, — орёт он и подтягивает одну из девиц к себе поближе, освобождая на диване место для Матвея. — Чё застыл, падай сюда. Я-я и не знал, что в твоём универе так дохуя горячих цып! Он показательно лижется с одной из тёлок, затем роется в кармане и вытаскивает несколько розовых бочонков. Те самые, понимает Мотька — «эксклюзивные». — Ну что, сладкие, ещё по одной? Все трое закидываются, дед подмигивает Моте. — А для тебя у меня кое-что особенное. Заценишь? Мотька закатывает глаза, собирается наконец дать по съёбам, но его вдруг подхватывают под локоток, ведут на балкон, угощают самокруткой... Мир закручивается какой-то бешеной вертушкой-покатушкой; внезапно он обнаруживает себя на той же кухне, сидящим на полу спиной к духовке, курящим очередной (пятый? десятый?) косяк, любезно предложенный хозяином квартиры, в котором Мотыч запоздало признаёт Кончу — дедова кореша. Птица — обтрёпанный, как бомж, мужик, похожий на индейца — тоже здесь, повинуясь закону квантовой связанности; шестерёнки в голове у Мотьки вертятся медленно, но он всё-таки вспоминает, что Птицева дочка (или любовница, хуй пойми) учится с ним на три курса старше. Мир тесен, ёпта. Косяки и холодное пиво примиряют Мотьку с реальностью, он расслабляется, позволяя себе плыть по течению. Вокруг шумят бухие в говно и обкуренные подростки, большую часть которых он не знает даже в лицо, не то что по имени, и ему норм. Где-то в глубине хаты затерялся Дед, но Мотька не горит желанием его найти. Когда пивко начинает проситься наружу, он отправляется на поиски сортира. Постучав на всякий случай и получив в ответ тишину, он трогает дверь и оказывается нос к носу с Дедом, сосущимся с той самой — или другой, кто вообще их может отличить? — девчонкой, в то время как вторая, пристроившись на полу, отсасывает ему. Секунду-другую Мотька тупо таращится на них, потом говорит — с невесть откуда взявшейся злобой: — Поздравляем, у вас герпес. Дед оборачивается и широко ухмыляется ему. — Какие люди. Присоединишься? — Ч-что? — Мотька аж задыхается от возмущения — сам не понимая, почему его так кроет злобой. — Пошёл нахуй. Мудила. Он хлопает дверью, бредёт, не разбирая дороги. Ему срочно нужно... он сам не уверен что. На воздух? Покурить? Броситься с балкона? Взорвать эту чёртову хату вместе с чёртовым дедом и его чёртовыми блядями?.. На балконе холодно и темно, только светлые окошки соседнего дома напоминают о том, что в этом городе есть и нормальные люди. Кто-то оставил на табуретке пачку с единственной сигаретой и зажигалку, как будто специально для него. Мотька щёлкает зажигалкой, осторожно затягивается. Кашляет с непривычки, вытирает заслезившиеся — от табака, конечно — глаза. Он знает, что дед не придёт к нему на балкон, не бросится за ним, чтобы показать, что ему хоть чуть-чуть не насрать. Он знает это, как и то, что ему ничего не светит, кроме обжимашек под кайфом — но представлять пристыженного деда так сладко и больно, что он не может прекратить. Докурив, он отправляет бычок в битком набитую консервную банку. Возвращается в прихожку, где по полу сплошняком разбросаны тапки, ищет свои грязно-белые кеды, завязанные обрывками шнурков. Будто почуяв, Птица выпархивает с кухни, подваливает к двери, перегородив проход. — А чё покажу? Мотька качает головой. Как будто он обдристанный пятилетка, которого поддатый «друг семьи» подманивает конфеткой. Птица, скалясь во все восемнадцать, достаёт из кармана яркий прямоугольник с парочкой недостающих кусочков по краям, протягивает Мотьке. Тот не спешит протягивать руку, как будто боится, что его вштырит от одного касания, разглядывает формат с расстояния. На тонкой картонке напечатана яркая психодельная картинка — поверхность чужой планеты, освещённая разноцветными звёздами, покрытая странными растениями с глазами и щупальцами, и две маленькие фигурки, рассматривающие все это великолепие, одна пониже, в жёлтой майке, другая повыше, с лохматыми синими волосами. Мотька хмыкает, Птица подмигивает ему. — Прикольно же быть чьим-то вдохновением, чувак? — Да просто обосраться и не жить, Птиц. Ну я пошёл, мне пора, Деду привет. — Чё, даж не попробуешь? — Птица делает обиженное лицо. — Давай, не пожалеешь. Чистый эйсид, чувак, никаких бэдов, гарантированно. — Да не, спасибо, у меня контрольная завтра, декан сказал не прогуливать больше, — отбрехивается Мотька и даже не врёт. — Да он трусит, Птиц, не видишь, что ли, — раздается хриплый, насмешливый голос. Мотька оборачивается. Старый гондон избавился от своих шлюх и стоит, подбоченясь, подпирает косяк. — Аж в штанишки себе наделал, я же вижу. Я так и знал, что нужно было Соньку звать — мы бы с ней нормально потриповали, мировой чувак, хоть и девка. Дед откровенно ржёт, Мотька, который на секунду даже повёлся, отворачивается и толкает Птицу, чтобы дал пройти. — Ну ладно, Моть, и-извини. Дед вдруг оказывается рядом — слишком близко, руку протяни — можно дёрнуть за волосы или запустить ногти в глаза. Птица неслышно исчезает, вообще все исчезают, оставив Мотьку наедине с его самой главной проблемой. — Давай сделаем это вместе, как обычно, а? — серые глаза глядят на него серьёзно, почти умоляюще. Он мог бы не говорить ничего после своего «извини», но он продолжает, обвивая Мотьку своими словами, как ядовитыми, колючими лозами. — Я, я хочу только с тобой, Моть, мне никто тебя не заменит, серьёзно. Он протягивает ладонь с единственным квадратиком на ней — уголок формата с двумя прямыми краешками и двумя оторванными, с фрагментом глазастого щупальца. — А ты сам? — спрашивает Мотька, Дед открывает рот и показывает ему свой язык с таким же квадратиком — противоположным уголком, на который попала часть голубой звезды. Мотя тянет руку, забирает квадратик, суёт себе в рот. Дед ухмыляется. — Твой портал в другое измерение, пёс. Мотька позволяет взять себя за руку, увести в комнату и усадить в дальнем углу. Подозрительно оглядываясь, он пытается уловить момент, когда всё начнёт меняться. Но стоит ему моргнуть, распахнуть глаза — и вот оно, другое измерение. Люди, шатающиеся по дому или смирно сидящие, как они сами, по углам, превращаются в инопланетян — у кого-то три глаза, у кого-то вырастает хвост. Мимо проносится Конча, превратившийся в огромного, рыжего, облезлого кота, и Мотька хихикает. Птица проходит в обнимку с абсолютно голой девкой (и тут Мотька не уверен, что его проглючило), взмахивая широченными крыльями и пощёлкивая клювом. Дед... Дед остался дедом, только его седые волосы и бровь светятся, отливая синевой, и костюм изменился — обычные штаны и растянутый свитер превратились в костюм космического пирата, ну по крайней мере, Мотьке лампочки на чёрной коже и бластер, торчащий из кармана, кажутся очень пиратскими. — Привет, Сонь, — говорит Дед маленькому единорогу с рыжей челкой, и Мотька опять фыркает от смеха, единорог сердито смотрит на него и говорит голосом сестры: — Чтоб я вас дома до послезавтра не видела, ясно, придурки? Они хором уверяют её, что и не собирались появляться дома раньше понедельника; взмахнув гривой, единорог ускакивает в направлении кухни. — Ты глянь только, — говорит вдруг Дед, Мотька смотрит по направлению его руки. — Вау. Они снимаются с места, чтобы подойти к окну и рассмотреть получше. Оказывается, пока они смирно сидели в своём углу, залипая на инопланетян, весь дом тихо снялся с места и улетел на другую планету. На розовом небе светится огромное, бледно-голубое солнце; вокруг шумят ветвями, на глазах вырастающими из стволов, деревья с сине-зелёной корой; тут и там бродят неведомые животные, многоглазые, бесформенные, покрытые яркими разноцветными пятнами. — Нихуясебе, где это мы, — говорит Мотя. — Как думаешь, тут опасно? — Хм, — Дед задумывается, потом открывает форточку, тянет носом воздух. — В небе большая звезда... В атмосфере полно кислорода... Гигантские мошоночные монстры... Думаю, тут безопасно, Моть!.. Они чокаются неведомо откуда взявшимся пивом... В полуметре от них, прямо у них под носом, двое инопланетян, до этого обжимавшиеся и засовывающие щупальца друг другу в рот, вдруг начинают душить друг друга, а потом один, тот что побольше, преспокойно запихивает второго в рот, вдруг ощерившийся сотней острых зубищ, пережёвывает, заливая всё вокруг кровью, и глотает с громкой отрыжкой. — Нам пиздец, — бормочет Рик. — Они добрались до нас. Бежим скорее, Моть, а не то нам пиздец!.. Оглядевшись в панике, Мотька понимает, что бежать в общем-то некуда: со всех сторон их обступают монстры, лязгающие челюстями, с которых стекает отвратительная зелёная слизь. — В окно, скорей! Дед хватает Мотьку за руку и тот, не успев всё обдумать, сигает за ним в окно. Почва на этой стрёмной планете оказывается вязкой, как кисель, и падение их получается довольно мягким. — Бежим, Моть, бежим, — торопит Дед, и Мотька слушается, бросив последний взгляд на окно, из которого они выпали: тоже обрастает по краям челюстями, они угрожающе клацают, а потом смыкаются навсегда. Бежать слегка неудобно, почему-то подволакивается левая нога — наверное, монстры в доме успели капнуть своей ядовитой слизью, но Мотька не обращает внимания: главное, успеть сбежать, а там посмотрим. Дед наверняка что-нибудь придумает, у него в аптечке полно всяких чудодейственных лекарств. Дед перед ним останавливается: путь преграждают трое монстров ещё страшнее, чем остались в том доме. — Попадос, — бросает Дед, и Мотька с ним согласен: чудища покрыты жёлтой слизью, размахивают щупальцами, сверкают красными глазами. Дед достаёт свой бластер, прицеливается. Чудища принимаются размахивать щупальцами ещё интенсивнее и сердито что-то ворчат. Дед стреляет в них по очереди, яркий зелёный разряд прожигает по дыре в брюхе у каждого, раны кровоточат, но чудовища и не думают сдаваться, напротив, быстро приближаются. Одно из них, выбросив щупальце как ложноножку, ловко отбирает у Деда пушку. — Ну что, Моть, пришло время тебе вспомнить мои уроки джиу-джитсу!.. Дед орёт «кийя» и со всей силы лупит монстров ногами; Мотька пытается вспомнить его уроки джиу-джитсу, но ничего не выходит, и он просто копирует движения деда. Чудовища вопят и лупят их в ответ, а потом просто-напросто валят на землю, обвив своими тентаклями. — Всё, Моть, — хрипит поверженный дед, поворачивая к Мотьке голову. — Теперь точно пиздец. Мотька обессиленно роняет башку на землю, прикрывает глаза. Неужели так и закончится его жизнь — на какой-то чужой планете, среди монстров?.. а ведь он даже с мамой не успел попрощаться... Громкий вой раздирает уши, яркий свет вспыхивает за спиной. Мотька поворачивает голову: огромный космический корабль, сияя сине-красными огнями, приземляется рядом, из него выскакивают существа в чёрном камуфляже, вооружённые с головы до ног. Монстры, пленившие их, ослабляют свою хватку — чтобы передать их местным стражам порядка, с тоской понимает Мотя. — Валим! — командует дед, мгновенно среагировав, и срывается с места. Мотька дёргает за ним. — А ну стоять, блядь! — раздаётся за спиной громовой оклик на чистейшем русском, но Мотька только ускоряется. Тяжёлое, сильное наваливается сзади, хватает по рукам и ногам, не даёт двигаться, тащит куда-то. Оказывается, в корабль. Следом за Мотькой затаскивают Деда — орущего матюги и пытающегося драться, но с цепями на руках, такими же, как у Мотьки, это проблематично. Корабль взлетает, в иллюминаторы видно проносящиеся мимо звёзды и планеты. Притихнув, они ждут своей участи. Их привозят в какое-то жуткое место, всё состоящее из ползучих, колышущихся, глазастых лиан. Часть лиан отделяется от общей массы, рассматривает их, поднося к их лицам то один, то другой свой глазастый отросток. Красивый белый цветок распускается на одном из отростков, потом ещё один. Мотька понимает: это для них. Лианы вьются, подползают ближе, они с дедом вдыхают чудесный аромат, исходящий от полупрозрачных белых лепестков... Аромат успокаивает, исцеляет: Мотьке в жизни не было так хорошо и спокойно. — Бля... Моть, это ловушка, — слышит он шёпот, поворачивается — очертания Деда расплывчаты, он с трудом узнаёт его. — Не вдыхай, ни в коем случае не вдыхай это... Бля, как охуенно-то, ребят, а можно ещё?.. ...Мотька просыпается в тёмном больничном коридоре, на узкой и жёсткой кушетке. Вокруг тишина, от его руки тянется прозрачная трубка капельницы. Приподняв голову — тяжёлая, сука, и болит — он оглядывается. Рядом стоят ещё койки — как обычно, из-за короны нет мест в палатах, и вся травма лежит вдоль стены в коридоре — но седых дедовых косм не видать. Что ж, по крайней мере, когда он видел Деда в последний раз, тот был жив. Мотька ждёт: утра, врачебного обхода, жратвы, ментов с блокнотом, да чего угодно — лишь бы что-то произошло. Когда ему начинает хотеться поссать, он пытается встать, чтобы сходить в туалет — вместе с капельницей, он видел, как это делается — но обнаруживает, что его левая нога ниже колена в гипсе, а костыля ему никто не удосужился оставить. Ещё он обнаруживает, что лежит без штанов, а под жопой утка, но ему совсем неохота ссать в утку, будто он старик на последней стадии Альцгеймера, и он морщится, ёрзает, терпит изо всех сил. Врач приходит уже когда совсем светло, и больные на соседних кушетках начинают садиться и переговариваться. — Что у меня в руке? — спрашивает он первым делом, показывая Мотьке шприц. Как бы Матвею ни хотелось поиграть в комедию, он понимает, что в таком случае получит содержимое шприца себе в жопу, и поэтому он честно отвечает: — Шприц. — Хорошо, — врач прячет шприц в карман, а затем садится к Матвею на кушетку и принимается читать ему лекцию, которую тот слышал в своей короткой, но ебанутой жизни уже не один раз. Мотька кивает, соглашаясь со всем, говорит, что подпишет чистосердечное и что не хочет в КПЗ на пятнадцать суток, что не помнит, кто из гостей на той вечеринке дал ему запрещённые вещества, не знает адрес квартиры, в которой была вечеринка, и что его дедушка, с которым он напал на прохожих и попытался убежать от сотрудников полиции, не заставлял его делать ничего из вышеперечисленного. Говорит, что больше не будет и что учится в университете на инженера, что не хочет расстраивать маму и честно больше не будет. Снова говорит, что понятия не имеет, откуда взялись вещества, и его наконец-то отпускают поссать: приносят костыль и отцепляют от капельницы. Вернувшись из сортира (то ещё приключение), Мотька понимает, что не спросил про самочувствие Деда. Бродить по больнице в поисках поста не особо охота, и он, кряхтя, ложится обратно на свою кушетку. Дед появляется после обеда (изысканнейший куриный бульон с вермишелью, тарелка благородно-серого пюре с сосиской, жирный — с сантиметр толщиной — кружок огурца и стакан киселя) и укола обезбола, когда Мотька, как и его соседи, лежит погруженный в блаженную дрёму и в общем-то почти не обламывается. — Эй, Мотька, — зовёт Дед громким шепотом, появляясь перед Матвеем, и тот хлопает на него подсоловевшими глазами. — Я, я нашёл, как нам отсюда выбраться. Поднимай свою жопу, пора уносить ноги, если тебе твоя жизнь дорога!.. Несмотря на туман, стоящий в голове и перед глазами, Мотька понимает: кого-то ещё не отпустило. — Дед, у меня нога сломана, давай до завтра отложим, а? В-вернись в палату, пожалуйста. Дед хватает его за плечи, таращит на него свои безумные глаза. От него воняет лекарствами, на его щеке — красная полоса от ожога, Мотька лениво гадает, получил ли её дед во время их общего трипа, или же это свежачок. — Т-т-ты не понимаешь, Моть, нужно бежать сейчас, иначе они будут ставить на нас свои опыты, ты не знаешь, какие они жестокие, просто блядь поверь мне!.. — Ага, а вот и он! Лови! Матюкнувшись, Дед отцепляется от Мотьки, дёргает в сторону лестницы; двое жилистых, хорошо сложенных санитаров несутся за ним. Мотька вздыхает, откидывается на подушку. Как же он устал. Под вечер приходит мама, и это самое тяжкое для Мотькиной нервной системы переживание за все эти блядские сутки. Погладив сына по щеке, Лизавета Руслановна качает головой, хмурится, потом начинает плакать, утирает слёзы рукой, снова качает головой, берёт Мотьку за руку. Несколько раз просит быть поосторожнее, уделять больше времени учёбе и заботиться о здоровье. Мотя клятвенно обещает ей всё, что она хочет, смиренно терпит порывистые материнские объятия. Она уходит, оставив ему авоську апельсинов, — ещё раз расплакавшись, несколько раз шмыгнув носом и назвав его «своим маленьким любимым сыночком». Через неделю, когда Мотьку переводят на более слабые болеутоляющие и почти готовы отпустить домой «под родительский надзор», снова приходит Дед: не в часы посещений — тайком, самовольно, в обход правил — как всё, что он делает. Бухущий, потрёпанный, отсидевший неделю в участке — как сказала мама, его поведение в больнице не особо потянуло на добровольное признание в употреблении. Ловит Мотьку, ковыляющего на костыле поссать, за шкирку затаскивает в какой-то кабинет, заставленный полупустыми шкафами, сломанными койками — видать, склад барахла со всей больницы, которое ещё не успели списать. — Чё как, Мотыч? — Дед ухмыляется, дышит на Мотьку перегаром. — Вот пока ты не пришёл, всё было заебись. В-выписывают послезавтра, так что давай без трешняка, ок? Дед смеётся. — А что, хорошее ведь было приключение, скажешь нет? — Да просто угар, Дед, всю жизнь буду вспоминать. Ты как через охрану пролез? Дед достаёт из кармана пакетик с порошком, суёт Мотьке под нос. — По бартеру, Моть. Он мне ещё стакан спирта медицинского приволок, прикинь. Мотька вздыхает, смиряется. Дед достаёт пару скидочных карт и начинает разделывать дороги на крашеном белом подоконнике. — Блядь, дед, ты чё, уймись! А если кто придёт? Обратно в камеру захотел?.. — Да не ссы, Моть. Медсёстры телек смотрят, врач дежурный дрыхнет, я сам видел. Дед протягивает ему свёрнутую трубочкой бумажку. Мотька думает целую секунду, прежде чем взять. Похуй, думает Мотька, нагибаясь над подоконником. Всё равно к декану идти — выпрашивать академ по бартеру. Да и анализы на выписку он уже сдал. Мир вокруг тотчас делается кристально-чётким. Мотя шмыгает носом, косится на в момент протрезвевшего деда. Тот расплывается в своей ебанутой ухмылке, больше похожей на оскал. — Никаких трешняков, просто постоим и посмотрим в окно, да? Мотька бросает взгляд в окно: ночной город мерцает огнями, видно многоэтажки на заднем плане, парковку, кусочек шоссе, мигающий крестик аптеки, вывеску Биллы с двумя перегоревшими буквами по бокам. — Охуенный вид, просто, блядь, великолепный, — говорит Матвей, иронично вздёргивая бровь. Дед закатывает глаза, дёргает его на себя, не обращая внимания на ёбнувшийся на пол костыль, присасывается к его рту, жрёт его губы, вылизывает дёсны. Отпустив, обводит оценивающим взглядом и изрекает: — Ну, теперь-то гораздо охуеннее, на мой взгляд. Мотька, которому вся кровь из тела бросилась в лицо и в член, переводит дух, страдает, вглядывается в освещённое светом фонарей из окна лицо. — Т-ты издеваешься надо мной, да? Рик молчит с секунду, затем протягивает руку, засовывает под резинку пижамных штанов, которые Мотьке принесла мама. — Блядь... — выдыхает Матвей. — Твою же мать... Ему нужно послать этого старого сукиного сына к чёрту прямо сейчас, вместе со всеми его провокациями, со всеми его приколами и тем, что он называет их «приключениями». Ему нужно пойти собрать свои нехитрые манатки и готовиться к выписке, а потом пойти в универ, взять академ, взять себя в руки и подтянуть все хвосты, чтобы сделать из своей жизни что-то мало-мальски приличное, пока она не разрушена окончательно. Но вместо этого он послушно открывает рот, когда его снова целуют, закрывает глаза, выгибается навстречу движениям чужой руки, властно орудующей в его штанах. — В кого же ты, блядь, такой блядёныш-то, — бормочет Дед, щекоча его шею своим горячим дыханием. Мотька хочет ответить, в кого, но слова застревают у него в горле, он не может думать ни о чём, кроме того, что происходит в его штанах, ему всего семнадцать, и его мозг отказывается работать, покуда он не кончит. Он утыкается лбом в чужое плечо, сжимает кулаки так, что ногти впиваются в кожу. — Давай, малыш. Сделай это. Кончи для дедушки. Это просто невыносимо: этот хриплый шёпот, эти словечки из любительской порнухи, эти длинные, умелые пальцы, ни на миг не оставляющие его без внимания, медленно подводящие к самой грани и держащие на ней целую вечность, так, чтобы он забыл всё на свете, а затем разлетелся вдребезги. Он разлепляет глаза, поднимает голову. Они вместе сидят на полу: Мотька почти на руках у своего дедушки, который пристально смотрит ему в лицо: спокойный и собранный, как будто просто-напросто помог ему с уравнениями, а не отдрочил только что до полуобморока. — Ну как, полегчало? — усмехается Дед. Мотька молча качает головой. — Нет? Блядь. Чего же тебе надо?.. Мотька облизывает пересохшие губы. Вот он — момент, когда исполняются желания. — Чт-чтобы ты перестал вести себя как мудак и трахнул меня, или оставил в-в покое! Даже в слабом, дрожащем свете фонарей с улицы ему видно, как хмурится седая бровь, как скалятся острые зубы. Маска самообладания слетает напрочь. — Оставить в покое? Тебя? Дед склоняется над ним, приблизив лицо почти вплотную. — Думаешь... мне легко, блядь, оставаться, сука, в норме... терпеть тебя, паршивец, с этими твоими... взглядами, с твоей задницей, которой ты, блядь, в этих штанах твоих блядских вертишь передо мной, с твоим блядским нытьём, типа «ну траахни меня, ну пожаалуйста» — каждый блядский раз?.. — его пальцы, обхватившие Мотькино лицо, дрожат, его взгляд мечется, останавливается на Мотькиных губах. — Как же ты, с-сука, заебал меня... как же охота просто прижать тебя за горло к стене и выдрать, как ту шлюху... От признания, больше похожего на плевок ненависти, рот Мотьки сам собой разъезжается в улыбке. Он понятия не имеет, что такое счастье, он хорошо разбирается в стаффе, сортах порнухи и компьютерных играх, а в таком дерьме, как чувства и эмоции, он вообще не сечёт, но сейчас ему почему-то кажется, что он счастлив. — Ну так вперёд, — говорит он, хватаясь за руку, всё ещё лежащую на его щеке, тянет в рот длинные дрожащие пальцы, облизывает, оставляя стекать слюну. — Что, что тебя останавливает? Дед пялится на него во все глаза, рассматривает свои мокрые пальцы, сглатывает. — Может быть, — говорит он медленно и неохотно, а сам наклоняется ещё ближе, как будто его притягивает. — Может быть, я не хочу быть совсем конченным. Может быть, это просто мерзко, Моть? — Да ты просто боишься, — Мотька подначивает, провоцирует, заранее поджимая уши в ожидании нового приступа ярости, но дед молчит, почти уткнувшись лбом в его плечо. — Чего ты боишься, Дед? Он поднимает руку и кладёт на спутанные седые волосы, проводит по ним снова и снова, чувствует щекой щетину на чужом небритом лице. — Может быть, — почти без выражения говорит Дед, касаясь губами его уха, — может быть, тебе только кажется, что ты хочешь меня, потому что ты глупый перевозбуждённый подросток под кайфом, и когда... — его голос слабеет, почти срывается, Мотька обожает его в этот момент, — когда кое-что... произойдёт, ты... проснёшься наутро, чистенький, как стёклышко в машине у мента, и скажешь: какой же он ублюдок, мой сука-дед, ненавижу его... и я больше никогда... Он затыкается, и Мотька обнимает его, изо всех сил прижимает к себе его лохматую голову. Чуть-чуть поворачивается, чтобы нежно поцеловать его в щёку. Улыбаясь, говорит ему на ухо: — Если ты до сих пор не заметил, что я в том же дерьме, что и ты, то ты просто слепой идиот. Он высовывает язык и лижет кожу за ухом, облизывает мочку, чувствует, как сжимаются пальцы, вцепившиеся в его плечи. — Я думаю о тебе каждое, блядь, каждое блядское утро, трезвое оно или нет, придурок. Он целует Деда, пытаясь сказать языком всё, что не может словами, потому что он вырос в N-бурге, где в принципе не принято особо нежничать, а уж как это должно происходить среди геев, ему и подавно невдомёк. Зато он знает, как нащупать в чужом рту металлический шарик на кончике языка и слегка потеребить его, знает, как вылизать шею и оставить на ней засос, знает, как положить руку на чужую эрекцию и сжать её, не прекращая целоваться. Дед терпит его ручонку на своём члене целых две секунды, прежде чем с силой втянуть воздух и вскочить, вздёрнуть его за подмышки и взгромоздить на колченогий, но кое-как сохраняющий равновесие списанный стол. Рассвет уже близок, лучи серого света из окон резко очерчивают его сжатые челюсти, заостряют скулы, отражаются в и так сияющих жаждой серых глазах. — Вырос, блядь, — выдыхает Дед, склоняясь над ним. Рывком сдирает с него штаны, вцепившись в бёдра под коленками, разводит ноги. Мотька замирает, когда Дед проводит пальцем по его дырке. — Господь мой милостивый, — бормочет Дед, поглаживая дырку, потом плюёт на ладонь, растирает в пальцах слюну, пытается просунуть кончик пальца внутрь. — Боже, прости меня, грешника ебаного. Мотька слышит, как вжикает молния, приподнимается на локтях. Не то чтобы он никогда не видел Дедов писюн (с пирсингом в уздечке, кстати — наконец-то можно разглядеть, не скрываясь)... но сейчас он явно больше чем обычно. И точно больше, чем его дырка, в которую он уже давненько ничего не пихал — одно дело, если тебя застанут за анальной дрочкой твои привыкшие ко всякому дерьму родные, и совсем другое — если тебя застукает за этим персонал одной из самых крупных городских больниц: лучше сразу выписываться нахуй и больше никогда в жизни не появляться в этом районе. Дед трётся своим членом об его дырку, и в его животе будто зажигается горячий уголёк. — Мой внук грёбаная целка, — бормочет Дед, ухмыляясь, как шизофреник, коим, возможно, и является, судя по продолжительности и качеству его галюнов. — Нахуй ты возник в моей грёбаной жизни, ублюдыш. Из-за тебя я, сука, точно попаду в ад. Он оглядывается вокруг, хищно щуря глаза, подскакивает к одному из стеклянных шкафов, роется в нём, роняя барахло с полок. Мотька пялится на него — в своей драной кожзамовой куртке и грязно-серых штанах на два размера больше похожего на панка или бездомного хипстера, скачущего по комнате с членом, торчащим из ширинки — не удосужился даже раздеться, мудила, но кому не похуй. Дед находит увесистую стеклянную бутылку, поворачивает к свету этикетку. — Вазелиновое масло, Моть, — восклицает торжествующе, поднимая бутыль над головой, словно боевой трофей, — всего на год просрочено, прикинь какой джек-пот! Возвращается к Мотьке, возлежащему на столе, как дурак, с голой жопой и в одном гипсовом сапоге. Застывает над ним будто в нерешительности, и Мотька вдруг пугается, что Дед опять соскочит. — Долго будешь возиться, Дед? Он задирает целую ногу выше, как видел в каком-то дешёвом грязном порно, прикусывает губу, прищуривается. Не то чтобы у него имеется хоть какой-то опыт по части соблазнения мужиков, но Деду, кажется, заходит: его челюсти сильно сжимаются, одним движением он скручивает крышку с бутылки, ногтями выдирает пробку, обливает маслом пальцы. — Маленькое исчадие ада, — шепчет он, вглядываясь Мотьке в лицо, как будто пытаясь найти на нём метку Сатаны. — Зло во плоти, вот ты что такое, Моть. Насупившись, он наконец-то принимается за Мотькину задницу: разминает дырку, обводит по кругу изнутри, трахает пальцами. Возбуждение возвращается: медленными, горячими волнами расходится по животу от кончиков пальцев, бесконечно трогающих и гладящих Мотьку изнутри. — Блядь, — скулит Мотька, он не может больше терпеть. — Блядь, да выеби меня уже скорей... с-сука. — Маленький... ебливый... — Дед не договаривает, наскоро проводит ладонью по члену, смазывая его маслом. Приставляет головку к Мотькиной заднице, но вместо того чтобы попытаться войти, склоняется над ним, ухватив за волосы, присасывается — надолго, терзая губы, как будто собираясь трахнуть его рот тоже. — Пиздец, Моть, — шепчет он, отстранившись. — Просто, блядь, пиздец. Они смотрят друг на друга не отрываясь, пока дед медленно, по сантиметру, протискивается в него. Мотька старательно пытается расслабить зад, помня, что больно только поначалу, но предательская слезинка всё равно вытекает из уголка глаза. Дед останавливается, наклоняется, чтобы слизнуть слезинку, и принимается дрочить ему. Так намного лучше: Мотька совсем забывает о боли и даже начинает подаваться навстречу. Дед усмехается ему и начинает драть по-настоящему, не жалея, вцепившись в бёдра, чтобы зад не съезжал от движений. Мотьке натёрло копчик и плечи, он даже случайно приложился башкой об стол, но ему всё равно охуенно — сладко и горячо. Дед, втрахивающий его в стол, охуенен — его волосы падают ему на лоб, его бровь нахмурена в ярости и отчаянии, его взгляд, беззастенчиво путешествующий по мотькиному телу, обжигает кожу. Как же он счастлив. — Что, хочешь кончить ещё разок, развратный ты поросёнок? Конечно, он хочет. Он трясёт головой, просит хрипло: — Д-да. Да, пожалуйста, дай мне... дай мне кончить. Деда снова переключает на нежность — всего на мгновение, он проводит большим пальцем по Мотькиной щеке, а затем возвращает руку на член. Трахает его неторопливо, двигая в такт рукой, и через считанные секунды Мотька кончает с беспомощным всхлипом. Лежит, слепой и оглушённый, возвращается, чувствуя, как дрожат перенапряжённые мышцы, как саднит сорванное горло. И как разочарующе-пусто внутри. — Никогда, блядь, на это не насмотрюсь. Приподняв голову, Мотька видит деда — замершего над ним, задумчиво водящего ладонью вдоль его бедра. Мотька двигается, собираясь сесть и обнять его — и шипит от боли. Дед будто просыпается: смотрит на него дикими глазами, даже делает шаг назад, не обращая внимания на до сих пор расстёгнутые штаны. У него ещё даже слегка стоит — Мотька не может не пялиться, от воспоминания тут же ловит горячую дрожь. — Ты, ты ведь галлюцинация, да? Дед стоит перед ним, такой растерянный и беспомощный — Мотька видел его такого не раз, безуспешно пытающегося собрать мозги после очередного марафона. Но никогда — до сих пор — дед не терял его. Даже будучи в такое же говно, как он сам, Мотька всегда был его якорем. Морщась от боли, Мотька спрыгивает со стола, хромает в сторону Деда. — Нет, дед, всё в порядке, это я, — Мотька тянется обнять, но дед отшатывается. — Это неправда, — говорит дед, растерянно оглядываясь. За окном совсем рассвело, дед мигает и щурится на свету, как невовремя выползший из норки крот. — Ты не можешь быть правдой. Мотька тянется снова, берёт его за руку. Гладит пальцы, прикасается к подбородку. Дед дрожит, и Мотька осторожно обнимает его. Гладит голову, ткнувшуюся ему в плечо. Нежность дрожит в нём натянутой до предела струной, огромная, бесконечная. — Ты чё, не ненавидишь меня, что ли? — Нет, — говорит Мотька, ласково гладит Деда по спине, успокаивая. — Конечно, нет. Я люблю тебя, — говорит он, зажмурившись, разбиваясь на мелкие кусочки от своих собственных слов. — Всё по-настоящему, Дед. Это я, всё нормально. Да? Дед наконец-то трясёт головой, и он отпускает его. Застёгивает его штаны, поправляет слетевшую с одного плеча куртку. Чтобы одеться самому, ему приходится усесться на пол. Когда ему наконец удаётся натянуть штаны, Дед молча протягивает ему руку, помогает встать, поднимает его костыль. Ручка двери, со щелчком повернувшаяся вниз, заставляет их обоих подпрыгнуть. — Ну всё, я погнал. До того, как дверь с душераздирающим скрипом открывается, впустив двоих санитаров, Дед успевает шлёпнуть Мотьку по жопе, в два прыжка пересечь комнату, взобраться на подоконник, по пути подхватив с него карты и ногой расшаркав остатки порошка, и вылезти в окно. Мотьке очень охота проверить, есть ли под окном что-нибудь типа парапета, по которому дед сможет добраться до пожарной лестницы и спуститься без повреждений, но пока у него есть дела поважнее. Объяснить двум подозрительным парням в белых халатах, какого хуя он делает спозаранку в больничной подсобке для списанного барахла, взмокший, перепачканный чёрт знает чем и с полупустой бутылкой вазелинового масла, валяющейся на полу.