Чёрными перьями

— Поражение лёгких. Три очаговых образования. Резиновый скрип, буро-красные разводы сматываются вовнутрь голубого латекса. Перчатки падают на край раковины, плотная струя брызгает на чужие руки. Кисаме наблюдает за сутулыми плечами ирьёнина из другой части помещения. В глотке оседает спиртовой запах, как желчная отрыжка. — Лечится? — Всё несколько сложнее, — мужик качает головой, намыливает ладони по запястья. — Кем приходитесь?.. Вопрос повисает в воздухе на пару долгих секунд. — Меньше вопросов, — сплёвывает Хошигаки. Поскрипывает вентиль, закручивается. Шум воды в последний раз бьёт по глубокому дну и стихает. Мужик оборачивается, и его лицо — усталое, флегматичное с провисшими мешками под глазами — не отражает страха. Он смиряет взглядом рослого нукенина в плаще с бренным безразличием. — В таком случае я не могу вам ответить. — Я заплатил вам достаточно, чтобы вы быстро и чётко выполняли свою работу. Говорите способ лечения и цену. Тот ничего не отвечает: вздыхает тяжело, вглядывается под тень шляпы Хошигаки, но скорее с тоской, чем с интересом, и тянется к оставленной на краю стола пачке сигарет. Чиркает старенькой зажигалкой, подкуривает и вальяжно вытягивает ленту дыма. — Курите? — Отвечайте на вопрос. Мужик затягивается, чмокает сигарету. — По-хорошему тут нужна консультация с более узконаправленным специалистом, — начинает издалека. — Специфика сложная. Но если вам нужен ответ сейчас, то я не даю много шансов. Ирьёнин степенно ходит по помещению, говорит. Развязывает фартук за спиной, укладывает его на одну из тумб. — Два образования довольно старые, запущенные. Есть плюс, что одно из них уже не будет прогрессировать — старое чувство, оставленное в прошлом. Я удалил, что смог, но очаг нельзя трогать в таких случаях, велика вероятность злокачественного новообразования на том же месте. У всего есть отпечаток. С железным брянчанием подтягивает каталку с неиспользованными инструментами, перебирает опечатанные сургучом свитки и перетянутые стопки печатей. Пепел падает на расколотую белую плитку. — Второе, если можно так сказать, более доброкачественное: есть риски осложнений, но распространение медленное. Я вырезал все отростки что посвежей. Полагаю, это уже родственная или дружественная природа, но утверждать не берусь… В таком деле только квалифицированный специалист скажет. Сигарета в его губах покачивается, дымит, оставляет нить перемещений как пунктирной меткой на карте. Но и путь растирается во влажном воздухе полуподвального этажа — дымовая завеса поднимается к пожелтевшему от табака потолку. — Третий очаг самый опасный, — мужик походя вынимает сигарету из рта, стряхивает в стакан с водой. Открывает дверцу навесного шкафа, убирает инструменты. — Чувство свежее, яркое, больное. Тут всё как по учебнику — оперированию не подлежит. Могу подсказать таблетки для подавления, но нужно понимать, что это лишь временная мера… Его это не вылечит. Думаю, вы и сами всё знаете. В таких ситуациях я могу сказать только одно — нужна работа с головой. Секс, не секс, тут ведь не разберёшься без профи, поможет это ему или нет, поэтому только с головой что-то решать. Разобраться в чувствах, может, к мозгоправу походить… Ирьёнин укладывает свиток в пустующую дыру между другим. Пальцы с промедлением отпускают держатель, отстраняются. В раздумье он опускает голову, полосует себе по глазам лентой дыма, но рефлекторных слёз не проступает. Сухость, пожелтевшие белки, растянутая морщинами и дряхлостью кожа. Подпольные медики все на одно лицо: побитые, умирающие, без жизни в глазах, но с толстой пачкой купюр в дрожащих руках. — ...в общем, картина не самая лучшая. Было бы одно, может, ещё бы можно что-то оперативно сделать, но три… Удивительная привязанность для нукенина, да. Смертельная. Ирьёнин оборачивается, и его кадык встречает меч. Хошигаки поднимает Самехаду к его горлу, смотрит из-за волнения чешуек, пульсирующих в ритм чужой чакры. Воздух заполняется нетерпеливым урчанием, клокотанием, шелестом разорванных бинтов. В тени шляпы различаются глаза Кисаме: рыбьи, пустые, но с по-человечески эмоционально лопнувшими красными капиллярами, плещущейся злостью и негодаванием на дне. — Что ты несёшь?.. — хрипловатый голос прыгает в угрожающей вибрации. — Какие ещё чувства, работа с головой?.. У него проблема с лёгкими. Лечи. Мужик флегматично изучает острые черты напротив. Мелькнувшая перечёркнутая бандана Тумана расставляет всё на свои места. — Полагаю, отступнику Кири не слишком знакома эта болезнь, — говорит спокойно, но его кадык трусливо прыгает над вздыбленной чешуёй. На окурке не вспыхивает краснотой уголёк, безразлично чадит. Боится вдохнуть. Пусть боится. — Что за болезнь? — зло. — Ханахаки. Слово срывается с потрескавшихся губ и превращается в ультразвуковое пищание в голове. Ханахаки. Невозможно. Где-то за стеной мерно вздымается грудь Итачи Учихи после операции. Пищат приборы, фильтруется воздух в лёгких, на подвешенных снимках — разросшиеся белые пятна. Белые пятна перьев трёх очагов. Когда спустя полчаса разговора Кисаме с тяжёлым хлопком распахивает дверь из подвала, с неба тошнотворно-иронично хлещет ливень. Всхрапывает предупредительно гром в паре километров за городом, чернотой клубятся тучи над серыми крышами. Хошигаки знал практически с самого начала сотрудничества с Итачи, что здоровье у него не ахти. Знал, что есть проблемы с лёгкими, услугубляющиеся использованием клановых техник, знал, что кашель медленно, но верно становился более долгим, влажным, кровавым. Ханахаки. Чёртово ханахаки. Кисаме чвакает тяжёлыми шагами по размытой грязи пустыря. Хлопает плащ по ногам, нервно звенит нитка колокольчиков. Помнится, в Кири всплывала как-то одна история про куноичи, вспоровшую себе горло и расхлеставшуюся по собственной квартире рыбьими потрохами вперемешку с кровью. Хер его разбери, на кого она дрочила по ночам, но она точно знала, что если всплывёт — дороги до джонина и тайной канцелярии закрыты. Мало подцепить эту срань, соскребать в медкарте кунаем строчку про бессимптомную стадию. Позор — запустить процесс активации. Их таскают с малолетства, вбивают в зубы как удары и грязь полигонов: не контролируешь чувства — не шиноби. Ханахаки грязный отпечаток гражданских. Вольный, романтизированный, но тухлый и жалкий для их подготовки. Сдохнуть в сражении, в защите родины их участь, а медленно издыхать от неразделённых чувств — это ли достойная смерть?.. Что за привязанность нужно иметь, каким слепым нужно быть, чтобы идеализировать образ кого-либо, таскаться, стенать и не иметь возможности выскрести эту дурь из головы при отказе?.. Насколько сильна эта тяга, что затмевает холодный расчёт? Туман не прощает слабостей. Никаких. Шиноби — инструмент войны. Без присказок о сражении за любовь. В чёрной вате неба простреливает молния. Спустя долгую пару секунд — гром. Длинная лестница режет углами склон, отделяет старые постройки от живого центра. Массивная фигура спускается быстро, но не пропускает и ступеньки. Итачи Учиха не слабый шиноби. Лучший из тех, кого когда бы то ни было знал Хошигаки. Холодный, умный, бессердечный и жестокий — лучший напарник из всех за много лет. В его чёрном взгляде нет чувств. В его бархатном голосе нет чувств. В его спокойно уверенных движениях нет чувств. Люди одного помола. Так Хошигаки считает. Но Хошигаки не испытывает чувств, кроме азарта сражения, злости, раздражения. Изредка чувствует, как хриплый смех царапает изнутри горло, как иногда кишки скручивает тоска, как член набухает и твердеет от изгибов чужой фигуры, как бередит ум картина нового идеального мира. Он ни по кому не скучает. Ни к кому не привязывается. Ни за кого не держится. Кисаме оборачивается на дом, оставшийся позади, ловит в туманном ливне очертания косой крыши и пустых окон. Блёклые точки горящего света в подвальных помещениях прячутся за склоном. — Поймите правильно, — выдыхает ещё полчаса назад мужик, когда Самехада опускается от его горла, — я бы хотел сделать больше, но здесь нельзя ничего сделать. Люди сами выбирают, как работать со своими чувствами, какие отпускать, какие нет… Вы бывший шиноби Тумана… Мне понятно ваше недоумение, я сам много лет работал в Камне, у нас с вами схожая подготовка. Но, увы, всё чаще шиноби заражаются от гражданских Ханахаки и допускают позорные ошибки… Самехада возвращается обратно резким движением. — Обращайтесь к моему напарнику с уважением. Иначе “позорной ошибкой” станет ваш язык. Мелкая лужа на последней ступени разбрызгивается от тяжёлого шага. Размытая дорога ведёт в бесконечный лабиринт города с горящими вывесками, хлопающими на ветру вымокшими простынями, дрожащими навесами от боя капель. В запылённых грязью витринах блёкло отражается плащ Акацки и перевязанный меч за спиной. Кисаме идёт вперёд, не останавливаясь. Он идёт-идёт-идёт, впитывает ливень, заледеневает холодом, но продолжает двигаться. Уходить. Бежать. — В таком случае, боюсь, вам лично придётся ему объяснять его положение. Гром разрывается грохотом ближе, над крышами улицы. Ладонь, недавно сжимающаяся до скрипа на черене Самехады, саднит натёртостью. Рана заживает сразу же, но жжёт руку до боли реально. — Что нужно делать?.. — Всё банально: добиться взаимности у субъекта, вызвавшего третий очаг или перестать его любить. Не ждите от меня точных методов, я не специалист ханахаки. — А если убить? — Смерть субъекта не помогает лечению. Корень болезни в голове больного, в его чувствах и восприятии. — Повтори ещё раз, кто здесь больной!.. — Ваш напарник болен. Это факт, а не оскорбление. Кисаме сворачивает с главной улицы. Тесный проулок звенит бренчанием дождя по стокам, карнизам и мусорным бакам. В туманной дали проступают силуэты прячущихся нелегалов — разбойники мелкого пошиба, с вонюче-зловонной чакрой. За спиной недовольно-вяло начинают шелестеть бинты. — По вашим словам, у него три очага. Что, ему идти облизывать ноги трём каким-то упырям?.. Трахаться с ними, пока не сойдутся в чувствах?.. Что вы предлагаете? — Один очаг мёртвый, чувств уже нет. Второй не такой острый, обычно эти отношения между родственниками или друзьями, но с клинически экспрессивной окраской. Но проблема вашего напарника в третьем очаге — это настоящая невзаимность романтического толка. Если разобраться с ней, это продлит его жизнь. — Насколько долго? — Если сможет подавить, то… Год, пара лет. Не могу сказать точно, нужно смотреть на каком этапе развитие ханахаки замедлится. Разбойники вскакивают с насиженных мест быстро и неуклюже. Быстрее Самехада выныривает из-за плеча, впитывая чакру хозяина и разрывая в беззвучной ярости бинты на ленты. Гром глушит вскрик первого из компании. — Как долго он уже болен этой хренью?.. — Полагаю, заражён ещё в детстве. Могу судить лишь по давности первого очага и возрасту вашего напарника. Боем капель по земле. Брызгами наискосок кровью. Сдавленным кашлем с мокротой и перьями. Последнее тело обмякает в лужи под ногами. Кисаме горбится, в напряжении держит Самехаду в замахе, будто люди не кончаются. Их явно должно быть больше. Остекленелый безумный взгляд в сетке красных капилляров смотрит в стену ливня кривого проулка. А внутри — никаких чувств. — Рекомендую провериться и вам, вы тоже можете быть заражены. — Заткните свой рот и выводите его из наркоза. — Мне потребуется время. После обнаружения ханахаки я также должен провести с ним беседу. Рекомендуется её проводить лично и наедине. Понимаете?.. Молния сверкает в последний раз, и стена дождя смягчает свой натиск. Шум затихает, робкие капли остаются в неведении колебатся на стоках, краях навесов. Перевёрнутое отражение серой жизни пьяно пляшет в воде. Когда Хошигаки возвращается обратно к дому за холмом, небо рассеивается до пресной серости в облаках. Шаг привычно тихо скользит над лужами, на сандалиях грязь облепливается брызгами поверх пятен крови. Дверь в подвал тяжело лязгает. Кисаме заходит внутрь комнаты ожидания, хочет уйти в тень, но дверь во внутренние помещения открыта, и он предательски ловит очертания сидящего Итачи на кушетке, слушающего приглушённый голос ирьёнина перед собой. Чёрный взгляд мажет по Хошигаки, на секунду останавливается. Итачи закрывает глаза и отворачивается. Сдавленно кашляет по привычке. В железном лотке с щипцами в операционной в крови и слизи покачиваются чёрные перья. Кисаме отшатывается от щели двери, уходит в угол комнаты. Набредает взглядом на пачку сигарет медика, тянет голубо-серую ладонь к ней. Его кадык трусливо прыгает на горле, когда замозоленные пальцы чиркают по колёсику зажигалки. Он закуривает впервые за много лет. Он впервые пробует почувствовать за много лет. Начинает тошнить.