Смотреть и видеть

— Что с тобой? — А? — Кили вздрогнул и поспешно отвел взгляд в сторону, на жесткие пучки ковыля, торчащие меж камней. Но перед глазами все равно стояла иная картина. Плохо гнущиеся пальцы Балина, холщовые полосы, ложащиеся на живот, на грудь, словно еще одна броня, поверх всех, что и так носил на себе его дядя… широкие плечи — такие, наверное, были у Махала. Поднять взгляд выше Кили не решался, но и отвернуться сил не было, так и пялился — сколько? Давно уже, с того момента, как Балин достал из мешка снадобья и ворчливо приказал Торину раздеваться. А сейчас Балин закрепляет последнюю повязку, значит, Кили сидел истуканом долго, очень долго… заметил ли кто-нибудь? Кто-то, кроме Фили? Фили — это ничего, не так страшно, только невыносимо стыдно, вдруг он догадается? Пусть он догадается, пожалуйста, Махал, пусть он догадается, пусть изведет расспросами, пусть вытянет правду, которую уже невозможно носить одному только Кили. Он сильный, но он уже больше не может. Холщовые ленты прячут от него Торина, и становится немного легче… нет, не становится. Его руку накрывает чья-то ладонь, и Кили с удивлением понимает, что Фили не ушел. — Брат, — шепчет Фили, с усилием распрямляя его согнутые пальцы, по одному, зажимает в своих ладонях — теплых. — Брат, пожалуйста… Кили улыбается ему, но ответной улыбки нет как нет. Складка между бровей Фили — словно навеки. Это я огорчаю брата, думает Кили, и дядю я наверняка огорчу, наверняка, если не буду сдержаннее, если не перестану вести себя, как росгобельский кролик, если стану реже смотреть на него… И опять смотрит, смотрит и не может отвести взгляд, не чувствует, как Фили отпускает его ладонь, не видит, как стискиваются в бессильном отчаянии кулаки брата, не замечает, как сам сжимает ладонь, загребая мелкие камушки и чуть ли не перетирая их в пыль. Смотрит, зная, что Торин всегда будет смотреть в другую сторону. Он помнил это — с самого детства, с тех пор, как дядя гостил в их доме, чужом, не гномьем доме. Мать постаралась сделать его уютным, но и тогда по взгляду дяди Кили догадывался: ему не нравится. Не нравится посуда, не нравятся деревянные стены, не нравятся большие окна и вид из них. И Кили тоже возненавидел все это со всем пылом детских лет. И жадно ловил сказания об Одинокой горе, которые бесконечно рассказывал им — и себе — дядя. В такие моменты, у огня, Торин не замечал ни чуждых стен, ни чужих голосов за окном. Не замечал он и племянников, приникших к его коленям. Кили казалось, что дядя видит Эребор в пляшущих языках пламени. Много позже он понял, что дядя видит Эребор всегда и во всем, на что бы ни был устремлен его взгляд. И ничто не заменит Торину трона под Одинокой горой. Ничто и никто. Потом дядя взял их к себе, и Кили, отчаянно горюющий по матери, стыдился за ту радость, которую испытывал, когда каждый вечер встречал его в дверях, пахнущего огнем и металлом. Никогда не виденная Одинокая гора теперь пахла для юного гнома именно так, и дядя был олицетворением этой горы, могучей и грозной, и одно без другого представить уже было невозможно. Потом Торин принимался готовить, убирать вещи, латать одежду племянников, а они с Фили помогали по мере сил. Или просто не путались под ногами. Кили забивался в угол своей кровати, непривычно тихий в такие минуты, глядя, как бугрятся мышцы на руках Торина, как он закатывает рукава домашней рубашки, прежде чем мыть посуду, как напрягаются плечи, когда он поднимает тяжелую крышку сундука, как рассыпаются волосы, освобожденные перед сном от зажимов. День за днем, месяц за месяцем он смотрел, смотрел, смотрел… И досмотрелся на свою голову. — Да помоги же, — ворчит Балин, и Кили понимает, что остался один на виду — остальные разбрелись кто за хворостом, кто за ужином. Он подскакивает и, спотыкаясь, спешит к Балину, принимает из его рук еще теплую металлическую миску с травяной кашицей, присаживается рядом на пятки. Чашка тонет в его ладонях, Кили греет ее — ведь теплое лекарство полезнее? — и не смеет поднять глаз от сочной зеленой смеси. Балин что-то делает с Торином, и на один только миг Кили чувствует острую ненависть к старому гному: за то, что тот может разговаривать, прикасаться, накладывать мазь и спокойно смотреть Торину в глаза… за то, что он не такой, как Кили. От этих мыслей так стыдно, что даже уши горят, а ладони, напротив, холодеют. И Кили еще больше старается не смотреть, не думать, не чувствовать… — Я пойду вымою, — говорит Балин, вынимая из пальцев Кили опустевшую миску. — Торин, можешь одеваться. — Я помогу, — сипит Кили, будто орки клещами тянут из него эти слова. Балин молча кивает и уходит. А Кили встает на негнущихся ногах и идет за рубахой Торина. Она болтается здесь же, рядом, на кусте, и Кили сжимает ее в руках, словно это самая большая ценность на свете. — Да не эту, — слышит он раздраженный голос Торина. — Свежую. Эту нужно чинить. Кили часто кивает, вынимает из мешка, что лежит позади Торина, чистую рубашку и не доносит двух шагов, роняет на траву. Сердце выскакивает куда-то, стучит в пятках, стучит в горле, стучит везде. Не надо, выстукивает оно, не делай этого, не надо, нет, нет, нет… Кили прижимает кулак к губам, он ненавидит себя, ненавидит Торина, ненавидит весь мир… ему нужна одна только минутка, одно касание, один миг — на целую жизнь. Он садится на камень позади дяди — ноги не держат — и обнимает его со спины. И, кажется, умирает тысячу раз за минуту, слыша под ладонью стук чужого сердца, чувствуя тепло под щекой — там, где холщовая полоска обрывается и начинается — Торин… Руки словно не свои, Кили боится сжать сильнее, боится отпустить. — Кили… — произносит Торин чуть слышно, и снова непонятно: злится ли он, кривится ли брезгливо или… или?.. Думать дальше Кили тоже боится и лихорадочно подбирает слова, чтобы все-все сказать, все объяснить, но слова замирают на губах, такие неправильные, неверные, глупые. Дядя — но вовсе не дядей хочет он сейчас назвать Торина. По имени? — но это слишком, это — для равных, а он — он всего лишь Кили, племянник Короля-под-Горой, ненормальный и несчастный со своей безумной любовью… Наверное, даже Махал не возьмет его в свои чертоги, когда придет час, — но плевать ему на Махала, плевать на всех, пока подгорный король так близко… — Мой король, — безотчетно шепчет он, ни о чем больше не думая. Торин чуть заметно вздрагивает в его нелепых объятиях, и Кили понимает, что угадал, что выбрал правильное слово для того, кто всегда и во всем будет видеть только свой Эребор. Торин никогда не поймет, что Эребор — здесь, у него за спиной, что нет для него лучшего дома. Но Кили и не надо, чтобы Торин понимал. Ему достаточно, чтобы он был рядом и позволял иногда прижиматься щекой к спине. — Мой король, — повторяет он. — Твой Эребор всегда будет ждать тебя.