На заднем сидении машины

Мне нравится быть на заднем сидении машины. Слушать музыку из динамика, тихую, иногда её перебивает шершавый шум шин на жесткой дороге. На ухабах подпрыгивает сердце, музыка заикается. А за окном летит пейзаж, меняется, спешит, будто опаздывает за нами, горы — как поезд с бесконечными вагонами, расслаблю глаза — и то абстрактным полотном, то линией шелка скользят деревья и поля. Небо не меняется. Небо — потолок. Пейзажи — кино. Я бы никогда не стала водить, даже если у меня были права. На водительском сидении слишком много ответственности. Нужно все время смотреть вперёд, музыка перестаёт со мной говорить, превращается в фон, картонную театральную локацию, я её не разбираю и не слышу, но не могу без неё. Без музыки гудение, пыхтение, голоса и дыхание мешают, серая, чёрная, бурая линия дороги становится неприятно тугой, твёрдой. Я слышу рёв, скрип, протяжный вой— я бы хотела всегда думать, что это просто ветер. Мне нравится быть на заднем сидении. Я могу говорить, я могу думать и читать. Мне очень нравится проезжать по городам, видеть дома — одинокие, красивые, полуживые и по-человечески печальные, и фантазировать, что там живут люди. Мне нравится, когда трещины на стенах заполняются травой и цветами, и балконы превратились в клумбы диких цветов, нравится, как они борются за место, за внимание, выгибаются между прутьями, вытягивают головки в сторону шоссе. Нравится, когда птицы вздымаются вверх, стройно, ровно и ритмично, а потом теряются среди труб и антенн. Мне нравится ночью, когда одновременно загораются фонари, словно по согласию, одновременный поклон. Мне нравится, как горят вывески и аптеки, они напоминают об уюте, и я верю, что город ещё дышит. Если в аптеках ходят люди, я знаю, что меня услышат, если я позову. Мне нравится, когда идёт дождь, сильный ливень. Вода стекает по стеклу, накрывает мир белым густым полотном, мы в безопасности, радио перекрикивает дождь, мелодия сливается с хаотичным ритмом капель, автомобиль становится нашим маленьким миром. Как будто я в своей кровати. Я не люблю проводить ночи в горах. Тогда мне хочется водить. Тогда я могу смотреть только на то, как желтые фары освещают мне путь. И то, осторожно, мягко. Я тогда могу смотреть только на дорогу, серую, в свете фар — почти белую, дорога становится короткой и полукруглой, дальше мгла. Дорога ближе, приветливей. Если я на заднем сиденье и мы находимся ночью в горах, я тоже смотрю на дорогу. Иногда на небо, но из-за фонарей плохо видно звёзды. Мне это тоже нравится — я тогда не знаю, что оно скрывает и могу сама придумать, что захочу. Мне нравится, когда мы проезжаем мимо полей. Все на них смешалось, и растения — трава, колосья, подсолнухи, пролезли сквозь проволку, через ограды, устремились на шоссе. Иногда попадаются ровные поля, и тогда мне хорошо, мне не нужно слишком сильно напрягать воображение. Мне нравится, что в разных частях света солнце садится по-разному, небо разное. Мне нравится небо, которое сейчас — розовое, чистое; красное солнце тонет позади поля. И тонкая, пластиковая проволка между рядами виноградников блестит, переливается, как солнечная дорожка в реках. Мой папа считает, что мы удачно едем. Потому что чужие автомобили появляется редко. Наверное, место такое, или время. Я люблю, когда машин много. Я люблю пробки, тогда можно с кем-то поговорить. Я улыбаюсь и машу рукой всем проезжающим мимо, и они тоже улыбаются в ответ, наверное, потому что глупо игнорировать, когда больше ничего не остаётся. Улыбки бывают разные: грустные, искренние, вымученные, довольные. Я люблю эти мимолетные встречи. Их тоже можно считать разговором. Мои родители предпочитают одиночество. Им нравится чистая дорога. — Нам нужно заправиться, — говорит папа. — А мы можем потом ещё заехать в ресторан? — отозвалась мама. — Или в бар? Я очень хочу выпить что-то дорогое. Его же не везде разобрали. — Я поищу заправку с магазином, там бывает. На заправках хорошо, особенно при закате. Смотришь на дорогу, на горящие фонари, ещё светло, проезжают машины, — там, рукой подать. А ещё тихо, сейчас редко играет музыка в магазинах. Остановка между двумя пунктами назначения, другой мир, отдельный. Белые огромные лампы, серебристые колонны, сиреневое небо, и полуслепой блеклый свет фонарей. Теперь это стало пунктом назначения, наша цель — попасть в этот мир, и снова, и снова. Там ещё нередко бывают люди, можно переговариться, выпить кофе. Но я не люблю спать на заправках. Я чувствую себя незащищенной, и все становится слишком неправильным. Люди раньше никогда не спали на заправках. Мы заезжаем, и мне тут же становится радостно — я вижу одинокую фигуру возле незнакомого автомобиля. Мама выходит первой, усмехается хозяину соседней машины и кивает — она спешит в магазинчик. За ней — папа, с его коротким «Здрасьте». В отличии от мамы из вежливости он шутит — «Вот, нашли бензин подешевле». Я быстро отстегиваюсь и выхожу. Машина очень старая, оранжевая краска облуплена. Капот покрыт ржавчиной, и я могу ясно представить, как она шумит и тарабанит на ухабах. Я перевожу взгляд на хозяина машины и немного смущаюсь — передо мной мальчик, лет девятнадцати, моего возраста. У него довольно большие глаза, и я улавливаю в нем что-то странное — не то в этих глазах, не то в фигуре, я не могу определить. Будто бы он — очень хорошо сгенерированная компьютерная графика. Он приветливо улыбается мне, затем вскакивает на капот машины и садится на крышу. — Здравствуй, — говорю я, глядя на него. — Как тебя зовут? — Тим, — отвечает он. — Садись рядом. Если хочешь. Я послушно забираюсь на автомобиль и передо мной открывается вид — небо, которое кажется ещё более сиреневым, хрупким, прозрачным. Сидеть хорошо, крыша автомобиля тёплая. Еще я подумала — так выглядит спокойствие, за несколько минут до того, как что-то случится. Случится ночь. И я буду на заднем сиденье, смотреть на дорогу и фонари… Я приглядываюсь к моему новому знакомому и понимаю, что он мне очень напоминает ожившую греческую статую. Лицом, не фигурой. Он не очень красив, но он — не человек. — Меня зовут Джесс, — говорю я. — А сколько тебе лет? Тим вдруг смеётся. — Двадцать пять. — Серьезно? Я думала, меньше. Мне вот, меньше. Мне девятнадцать. — Небольшая разница. — О-о, так ты сразу на меня так посмотрел? Он смеётся неловко и неуверенно, лицу горячо — мне тут же стало стыдно. Я опустила глаза и стала рассматривать узор ржавчины под ногами. Я подумала, что коричневые пятна на оранжевом фоне напоминают мне сухие кусты в пустынях на песке. — Прости, — говорю я, все также отводя взгляд. — Я в последнее время редко общаюсь, особенно с мальчиками... Я забыла, как это делается. Мои родители не любят общаться и знакомиться. Поэтому решила говорить сразу, все, что думаю. Я не знаю, как нравиться людям. — А, ну я это, тоже редко говорю, — признаётся он, и мы снова встречаемся взглядами. — У меня, понимаешь, радио сломалось, в последнее время я езжу в тишине, и я их все время слышу, и только с Ними и могу говорить. — А разве с Ними можно говорить? Не могу сказать, что я удивлена, хоть интерес просыпается, но слабый, как огонёк на сырых поленьях. Мне становится грустно, и эта грусть дарит во мне безразличие ко всему, что связано с Ними. — Да. Ну, они не со всеми говорят, конечно, — он смотрит на небо. — Да, и я люблю смотреть на небо. Облака там розовые... Как будто в небе что-то горит, вот. А им, кстати, тоже нравится небо, — он переводит глаза на меня. — И ты, ну, тоже любишь небо? — Конечно. Кто его не любит. Оно в каждом месте разное. Мне, вот, не очень нравится английское небо, оно тусклое. — Я ещё не был в Англии. И… Да, У тебя красивые волосы. Я привык, что девочки стригутся. — У меня волосы вверх растут, как у всех, поэтому не мешают, просто захотелось разнообразия. Я пользуюсь душем. На остановках для грузовиков… удобная вещь. Остановки грузовиков. Ты тоже не стрижёшься… — Ну, у меня пока волосы не длинные. И слишком коротко мне не идёт. — Удивительно, ты все ещё заботишься о внешности. Это уже редкость. — А почему? Ведь не случилось конца света. Мне от этой фразы должно стать спокойно, но вместо этого щемит в груди. — Да, — говорю я. — Значит, ты веришь, что так все будет всегда? — Мы привыкнем, — отвечает он. — Все сейчас не очень плохо. Я бы сказал, совсем не плохо. — А мне страшно, — признаюсь я. — Очень страшно, особенно по ночам. И я думаю, когда-то мы все устанем от этого. И никто не знает, что тогда будет. — Ничего, — пожимает он плечами. — Я ведь говорил с Ними. Я смотрю на него, уже очень внимательно, пытаясь уловить ту деталь, которая отличает его от восприятия полностью человеком. — Ты другой, потому что с Ними говорил? — спрашиваю я напрямую. — Я защитник, — отвечает он коротко и грустно вздыхает. — Защитник? — Да. Я снова перевожу взгляд на небо. Солнце, алое, тонет в посеревших полях, небо стало темно-синим, и ярче горят фонари. Проехала машина, цифры с ценами на бензин стали более четкими. По вечерам, когда все лампы и неоны горят, царит очень правдоподобная иллюзия жизни. Даже если просто проезжаешь мимо. — Вот ты кто, — говорю я. — Я их по-настоящему еще никогда не видела. И все они такие, как ты? Тим пожимает плечами. — Ну, я не знаю. Ты боишься темноты? — Немного. Ещё родители застряли в магазине… — Смотри, — он пододвигается ко мне и берет меня за плечи. — Видишь? По телу, словно от алкоголя, разливается тепло. Сердце утихомирилось, мгновенно, как будто меня накрыли одеялом, и мне показалось, что воздуха стало больше. — Чувствую, — я не могу сдержать улыбки. — Ясно, почему ты защитник. — Да. Вот так все сейчас. А ты видела Ними? — Нет, говорю же, что боюсь. Я видела только силуэты, и то, я не уверена. — Нужно не бояться, они очень красивые. — И как ты с ними заговорил? — Говорю же — перестал бояться. Стало интересно. Они же будто ничего не делают, только гуляют и смотрят. И я шел и шел, они же громадные. А они просто заговорили со мной. Довольно острожно. — И когда ты перестал бояться? — Когда я остался совсем один, но не они были в этом виноваты. Я тогда решил, что на самом деле они ни в чем не виноваты. — Мы для них, наверное, как игрушки. — Мне кажется, ты поймёшь их. — А почему ты остался совсем один? — Мама умерла. — Вот как, — ответила я, хотя должна была сначала проявить сочувствие. — Прости, — добавила я. Я погладила его руку на своём плече. Это было все, на что я способна. Я не умею проявлять сочувствие к почти-незнакомцам, и сомневаюсь, что умею соболезновать вообще. Я чувствую, но не могу говорить и передать эмоции делами. Я могу только открыться, признаться: я не знаю, что сказать, что делать. И люди бывают благодарны. — Та все уже. Куда вы едете? — спросил он. — По заправкам, но только с определёнными буквами в названии, и чтобы было кафе или магазин. А ты? — С мамой мы ездили по этим… Как это называется… достопримечательностям, вот. А когда я с Ними заговорил, то перестал ездить с целью, — ответил Тим. — Мне кажется, это неправильно. У всех путешественников должна быть цель. Или миссия. Ты бунтуешь, — сказала я ему, но не строго, и не гневно. — Раньше, я останавливался у каждой будки. И звонил. Но не больше одного раза. Так придумал. Несколько раз получалось разговаривать. — Вот это хорошо, это отличная миссия, — сказала я и против воли получилось слишком одобрительно. — А что тебе самой хотелось? Что ты любишь делать? Я призадумалась. — Мне нравится ездить, — сказала я. — Потому что в этом все, что я люблю, я смотрю на небо, поля, реки, города. Я люблю быть на заднем сидении, — добавила я с удовольствием. — Из-за спокойствия. Мне нравятся фонари. И я скучаю по кино и магазинам, и скучаю по толпам людей, и иногда — по шуму метро. А ты? Я посмотрела в его лицо и оно мне показалось безучастным и пустым. — Мне нравилось слушать голоса людей по телефону, и нравилось слушать их, — в основном, все были грустные, и мне это надоело. И мне нравится просто… — он развёл руками. — Ну, я пытаюсь чем-то более-менее научным интересоваться, раз время есть. Но потом займусь. — Когда? — Когда привыкну. Сейчас я хожу по музеям. В библиотеках тоже иногда бываю, но там почему-то жутко. Но и то, художку читаю. — Согласна, — кивнула я. — Я когда захожу в библиотеки, беру все очень быстро. Там все время кто-то как будто ходит. И шкафы, ряды книг, огромные, похожи на лабиринты, — я махнула рукой, представляя размеры. — А ещё очень непривычно читать, когда люди говорили «Прощай, до свиданья». Сейчас все говорят «прости». — Я как-то быстро привык к тому, что написано в книгах. Прости — слово грустное. — До свидания — обнадеживает, прощай — значит, навсегда. А «прости» значит все и сразу. Что ты ещё любишь? — Не знаю. У меня машина сломалась. Думаю, что делать. — Тебе нужна другая машина. Или езжай с нами. У нас есть место. — Я хотел бы собаку. — У нас найдётся место и для собаки. Я ведь чувствую, что ты защитник. Родителям это очень понравится. Теперь почти у каждой семьи есть защитник, — я даже обрадовалась возможной мысли, что скоро перестану бояться останавливаться в пустых отелях. — Я защитник всех, — произнёс Тим многозначительно, убрал руки и отодвинулся. — Так тем более, — ответила я бодро. — И потом, у тебя будет миссия: защищать нас. Знаешь, как трудно найти настоящего защитника. Очень много самозванцев. К нам подошел папа, в его руках были пакеты. Если бы не тишина вокруг и не пыльные окна магазина, я бы снова почувствовала себя, как в ностальгическом фильме — столь обыденно выглядела эта сцена. Я тут же спрыгнула с машины, как будто была в чем-то виноватой. Папа смерил меня и моего нового знакомого новым, оценивающим взглядом, словно видел нас впервые. Тим тоже слез с машины, засунул руки в карманы и оперся об капот. Небо потемнело почти полностью. Казалось, оба чего-то ждут. — Мама скоро придёт. Ей разогревают пиццу, — произнёс папа, открывая багажник. — Это Тим, — ответила я. — Он защитник. — Защитник? Не врет? — отец посмотрел на него с недоверием. — Он настоящий, я знаю. Он мне показал. Папа захлопнул багажник, посмотрел на него внимательно, провёл глазами вверх-вниз. — У него машина сломалась, нам по-любому придётся взять его с собой, — настаивала я. Папа закивал, тяжело вздохнул: — Ладно. Что, прогонять его что ли. Тим молчал и глядел куда-то вдаль, за поля, за горы, будто это его не касалось. Мне нравится быть на заднем сидении машины. Слушать музыку из динамика, тихую, иногда её перебивает шершавый шум шин на жесткой дороге. Я не люблю ездить по ночам в горах. Если я на заднем сиденье и мы едем ночью в горах, я смотрю на дорогу. Иногда на небо, но из-за фонарей плохо видно звёзды. Мне это тоже нравится — я тогда не знаю, что оно скрывает и могу сама придумать, что захочу. Мне нравится слушать дыхание мамы, она единственная всегда легко спит по ночам. Но сейчас фонарей нет. Дорога такая же темная пустота, и вот-вот мой взгляд, из любопытства, нечаянно, устало скользнёт вверх, к горам… И я против воли прижалась к Тиму, потому что боюсь: мои глаза привыкли к мраку, или звёзды начали сиять, из-за чего дорога стала белой, но я различаю: на белом — деревья, скрюченные, жуткие, протягивающие ветви-руки, как страдальцы, жуткие химеры, застывшие пред нападением, вверху — волнами каменное море. Я ищу в Тиме защиты, но чувствую её очень слабо, может, потому что он ко мне не прикасается? — Ты посмотри, не бойся, — говорит он мне и смело… Нет, не смело, обыденно, равнодушно, привычно смотрит в окно. — Посмотри, — говорит он мне. — Ты перестанешь бояться. И я, почти дрожа, смотрю в окно без всякой смелости, вынужденно. Среди гор медленно бродит фигура, она больше, она выше, чем горы, возвышается, как человек в водоеме, затылком она попирает звёзды. Я вижу её длинные волосы, их треплет ветер, а они тяжело качаются, как канаты на мосту, я вижу руки, они лениво, отрешенно касаются скал. Я вижу вдали ещё больше Ними, они ходят, осматривают землю, не спешат, потеряно, отсутствующе. Ними изучает меня, наклонив голову. Я не вижу глаз в темноте, но я чувствую, что на меня смотрят. И нет в этом взгляде ничего, кроме сочувствия.