Богу - богово

Дым легкими полупрозрачными колечками поднимался к розоватому, усыпанному перистыми облаками вечернему небу, кружил красиво и растворялся. Сжимая богато украшенную курительную трубку — женскую, они были длиннее мужских и удобнее ложились в его ладонь — Сукуна лениво наблюдал за суетящимися внизу людьми, выполняющими последние приготовления для сегодняшней церемонии. С высоты храма они напоминали шустро снующих муравьев, мелких, обеспокоенных. И не то чтобы Сукуна был лучшего мнения о своих почитателях, когда встречался с ними лицом к лицу — он был выше во всех смыслах в любом случае, но аналогия с насекомыми показалась ему странно раздражающей. Он набил трубку снова, медленно повел плечами, стряхивая фантомный зуд, и распахнутая юката соскользнула почти полностью, обнажая пригретую на солнце загорелую кожу. Было безветренно, тихо и душно, как будто перед грозой, в тяжелом воздухе витал сладкий запах белых ирисов. Глубоко вдохнув, Сукуна прислушался — не грохочет ли где-то вдалеке, но не услышал ничего, кроме приглушенных голосов за спиной в глубине храма. Улыбнулся самому себе, в последний раз затянулся, и зашел внутрь, чуть пригнувшись на входе. Под крышей дышалось легче, но лишь самую малость — цветочный запах будто скользнул за ним следом через раздвинутые седзи. Ступал Сукуна бесшумно, неторопливо, поэтому ни служанки, возящиеся с нарядом, ни сам Мегуми, чуть нахмурившийся, раскинувший в стороны руки в широких рукавах, не заметили его, замершего в дверях, пораженного. Проживи он еще на тысячу лет больше, увидь он в этой своей бесконечной жизни еще больше лиц — молодых, старых, мужских или женских — он бы все равно, как вкопанный, застыл бы перед Мегуми, с плеч которого мягко струилось белое свадебное кимоно, отдающее нежно-розовым в свете вечернего солнца. Наверное услышав его нетерпеливый выдох, Мегуми чуть развернулся к нему с легкой полуулыбкой. Отросшие всклокоченные волосы пушились после помывки, на окрашенных персиковым цветом скулах дрожали нежные тени от ресниц — моргал он медленно, редко, будто и не человек вовсе, смотрел прямо, внимательно, цепко. Весь какой-то резкий и как будто из углов, с осанкой идеально прямой и огнем, притаившимся на дне не по годам задумчивых глаз, он вызывал у Сукуны бешеное чувство гордости, почти иррациональное. Будто сам родил, вскормил и воспитал, но на деле Мегуми был тем самым Мегуми — он понял это при первой же встрече — еще задолго до его появления. При нем он только огранился, и то, какую роль сыграл в этом сам Сукуна, лучше всего умеющий лишь разрушать, сказать сложно. Повезло, что алмазы невероятно крепки. — Мое драгоценное сокровище сегодня еще прекраснее, чем обычно. Сукуна отозвал прислугу легким кивком головы, даже не взглянув в их сторону. Те удалились быстро, маленькими семенящими шагами выстукивая торопливый ритм. Мегуми же с места не сдвинулся, только протянул к нему руки, всколыхнув широкими, словно белые крылья, рукавами. Когда много лет назад один тогда еще неизвестный, но воинственный горделивый клан посчитал четырехрукого Сукуну, двуликого демона разрушений, своим божеством и покровителем, Сукуна подыграл — то ли от всеполгощающей скуки, то ли оттого, что и правда самодовольно — и вполне оправданно — считал себя Богом. Работа была непыльная: демонстрируй иногда крохи своей мощи, помогай в завоеваниях, запугивай немилостью для того, чтобы не расслаблялись, наводи страх на врагов одним взглядом и наблюдай, как взамен в твою честь возводятся храмы, ставятся статуи, наслаждайся звуком собственного имени, сказанного благоговейным шепотом. Сукуна развлекался, глядя на головы, склоненные в молитве, развлекался, получая в подношение все, что хотел, жертвы в виде драгоценностей, крови животных или людей. Со временем, бесспорно, приелось даже подобное, даже королю проклятий. Разве что хороший табак радовать не переставал. Бледному костлявому мальчишке на вид было не больше четырнадцати-пятнадцати, когда его притащили, связанного, ему на растерзание. У мальчишки были лохматые волосы, нескладная фигура и истертые кандалами тонкие лодыжки, как будто его долго держали на привязи. К этим кровавым браслетам на тонких человеческих косточках, обтянутых белой кожей Сукуна прикипел взглядом сразу же, и не поднял бы глаз, если бы не почувствовал, как открыто его разглядывают в ответ. Он всегда показывался во всей красе перед людьми — поэтому сверкнул четырьмя глазами, растянул в улыбке несколько ртов, величественно возвышаясь на своем жутком троне, прохрипел-пророкотал так, что стены затряслись: — Смеешь не опускать при мне головы, ничтожество? Запугивать — на самом деле самое безобидное из всех его многочисленных развлечений, за которое он ни капли себя не корил. Если быть честным, он тогда вообще не корил себя ни за что. Мальчишка подобрался весь, даже дыхание затаил, но глаз — ожидаемо озлобленных, внезапно усталых, коротко полыхнувших — не отвел. Дернул головой по-птичьи; черные волосы остро мазнули по худой шее. — Вы все равно убьете меня. Сукуна захохотал, хлопая в ладоши одной парой рук. Погруженный в мягкий полумрак храм отозвался тревожным гулом. — Как догадливо, — он оскалился, чуть подаваясь вперед, заглядывая в юное лицо, — ты, я посмотрю, совсем не хочешь жить, малец. — Так — не хочу. — Мальчишка не двигался, застывший, как каменное изваяние. Ночной воздух полнился терпкими запахами, подступающей прохладой и шумом начавшегося дождя. С завтрашнего дня наконец-то должно легче дышаться. Двуликий неторопливо спустился, шелестя ослепительно-белыми одеждами, а тьма словно текла за ним следом, сгущаясь с каждым его шагом. Остановился вплотную почти, все еще возвышаясь, разглядывая тощее тело, укутанное в темно-синюю юкату явно с чужого плеча, связанные руки с длинными пальцами, ссадины и синяки. Где бы его до этого не держали, его хорошенько отмыли перед тем, как привести сюда — тонкая кожа на шее была чуть розоватой, будто от трения. Сукуна чуть подался вперед, принюхался громко и по-животному, уловил легкий запах мыла и ухмыльнулся своей догадке. Мальчишка взглянул на него как-то долго, тяжело, и вдруг отвернулся к проходу, ведущему в сад, засматриваясь на цветы с отчаянной тоской. — Это ирисы, — зачем-то пояснил Сукуна, цепляя когтистыми пальцами острый подбородок и разворачивая юнца к себе, — как ты хочешь умереть, человеческое дитя? — Вы не дадите мне выбрать. — Удиви меня. Я прислушаюсь, если мне понравится идея. Он не вырывался, но Сукуна все равно крепче сдавил его подбородок огромной рукой, чуть расцарапывая, вглядываясь пристально, веселясь. — Вы можете убивать только ради удовольствия? Двуликий тихо рассмеялся, легко дергая из стороны в сторону черноволосую лохматую голову. — Я делаю это в первую очередь ради удовольствия. — Тогда убейте меня просто так, как хотите. Не как жертву от клана. Мальчишка вдруг ухватил его связанными руками за запястье, стискивая с неожиданной силой, задирая голову выше, вздрагивая, но заглядывая в раздвоенное лицо без капли страха. — За жертвы господин Сукуна ведь дарует благословение, — он говорил торопливо, негромко, но с такой решимостью, которую Двуликий за всю свою жизнь слышал нечасто, — я хочу умереть так, чтобы моя смерть не принесла им ничего хорошего от вас. По-хорошему сломать бы пацану обе руки в назидание да неторопливо раздробить об пол смазливое лицо, но Сукуна не двигался, рассмотрев наконец те самые зеленые всполохи на самом дне его глаз, которые заметил еще в самом начале. Что-то небольшое, но постоянное, яркое, что-то знакомое и Захватывающее. Как будто он смотрел в кривое, изломанное на крохотные кусочки, мутное, искажающее до неузнаваемости, но все же — зеркало. Дождь нарастал, хватка на запястье не ослабевала, холодные пальцы впивались бы до легкой боли, если бы Двуликий мог еще ощущать нечто подобное, болезненно обострившимся слухом впитывая тихое дыхание. От острых когтей на белой коже выступили крохотные бордовые капли, и их запах сгустил воздух так, что Сукуна отдернул руку с судорожным вдохом. Вспомнились в кровь истертые лодыжки. — Как зовут тебя? — Фушигуро Мегуми. Фушигуро Мегуми — красивое имя, красивое значение, произносится тоже красиво, нараспев, шелестящее, как молодая листва и мягкое, как зарождающаяся улыбка. Фушируго Мегуми — паршивая овца, позор клана Зенин, сын простолюдинки и отрекшегося от своего благородного имени отца-бунтовщика, один из наследников, непризнанный, заклейменный. Фушигуро Мегуми — отныне второй обитатель храма Двуликого. Когда Сукуна появился с ним на людях впервые, те выглядели так, будто узрели мертвеца, пришедшего по их души. Кланялись Сукуне торопливо — и кланялись Мегуми, ладони которого он не выпускал, держа сразу двумя руками, одной переплетя пальцы, другой — мягко обхватив тонкое запястье под выступающей косточкой. Сукуна не отходил от него ни на шаг, носил, как собственное дитя, вцеплялся всеми четырьмя руками. Глядел, как те, кто извел его семью и совсем недавно превращал жизнь мальчишки в ад, изворачиваются и лебезят перед ним, с надеждой высматривая прощение в его лице. Сукуна высматривал вместе с ними, и, не найдя, ликовал. — Ты умеешь ненавидеть, Фушигуро Мегуми, — говорил Сукуна, приглаживая торчащие черные волосы огромной ладонью, — но совершенно не знаешь, что тебе с этим делать. — Зато наверняка знаете вы, — отвечал тот, разламывая фестивальную сладость белыми пальцами и протягивая ему половину. С Двуликим по доброй воле, без страха, никто ничего не делил, и Сукуна принимал из его прохладных рук все, как небесную манну, посмеиваясь над миром и — совсем немного — над собой. Фушигуро Мегуми не боялся. Ни одной из форм его тела, ни единой интонации голоса, ни пламени, колыхающегося на кончиках пальцев — на него он смотрел с восхищением. Не боялся он даже тогда, когда Сукуна первый и единственный раз в ярости ухватил его за запястье и сжал до хруста  — выдохнул только прерывисто, сморгнул боль, не пожаловался, буркнул тихо: — Заслужил. На руке тогда расцвели темные синяки, а Сукуна, вдруг почувствоваший фантомную дурноту, поклялся себе — не Фушигуро Мегуми — никогда так больше не делать. Фушигуро Мегуми был красив. Что той самой угловатой, хрупкой красотой рано окончившегося детства, что немного позже, когда вытянулся и растерял излишнюю мягкость черт. Бумага, палочки для еды, липкая пастила, стебельки цветов — в его пальцах преображалось все, подсвечивалось будто, наполнялось жизнью и красотой. Он мало говорил, отвечая часто лишь покачиванием головы, играл на бамбуковой флейте по вечерам, подвернув под себя ногу и прикрыв зеленые глаза, он нес за собой тягучее дыхание хвойного леса и шум серых дождей. Смеялся — редко, негромко и коротко, щурился от яркого солнца, ловко выуживал трубку из его пальцев, чтобы самому затянуться, подолгу вслушивался в полночный стрекот, а Сукуна любовался. Укутывал его в самые прекрасные одежды, дышал запахом его волос, нанизывал кольца на тонкие пальцы, зализывал-зацеловывал розовые мозоли на них, грел неестественно жарким дыханием. — Ты — самое драгоценное во всех моих владениях, Фушигуро Мегуми, — говорил он в самое ухо. — А за их пределом? — самую каплю лукаво, даже не вздрагивая от внезапной щекотки. — Не будет никакого предела. Он разливал чай по чашкам, не проливая ни капли, рисовал картины кисточкой, смоченной тушью — на бумаге вырастали горы и деревья, близкие и далекие, зацветали цветы, словно слегка покачивающиеся от легкого ветра. Он читал, не сгибая спины, не опуская взгляда говорил, а оружие в его руках покорно звенело, следуя за стремительным хлестким телом. — Ты прирожденный воин. Двуликий улыбался широко, поднимая масу, наполненную саке до краев, говорил ненасмешливо: — Быть убитым тобой было бы честью. — Боги не умирают. — Умирают, душа моя, просто не каждый день. И он смотрел, смотрел долго и цепко, а после чокался с ним, легко и странно улыбаясь. Рукав сине-зеленой юкаты соскальзывал, обнажая выпирающую косточку на чистом запястье. Он любил красивые сладости, свежесть ночи и мягко прижиматься виском к его плечу. Шагал легко и практически бесшумно, легкая ткань юкаты скользила по его ногам, при беге обнажая кольцевидные рубцы, контур и рельеф которых Сукуна впитал кончиками пальцев до самой незначительной — не было незначительных — мелочи. Он никогда не вырывал прохладной руки, дышал глубоко и почти не слышно, а когда приоткрывал рот, чтобы принять очередное угощение, позволял рассматривать розовые десна и мягкий язык безо всякого стеснения. — Ты настоящее благословение, Фушигуро Мегуми. — И кто же тогда благословил самого Бога? Сукуна целовал высокий белый лоб, оплетая всеми руками жесткое тело, зализывал чуть взлохмаченную тонкую бровь и низко смеялся. Фушигуро Мегуми не был дураком. И Фушигуро Мегуми был у него. Праздники в честь Двуликого не были редкостью — народ его был предан, щедр и раболепен. Очередное завоевание закончилось победой, принесло с собой звуки музыки, парадные одежды, благодарные и восхищенные возгласы, танцы и потрескивание костров. Ночь пропахла явствами, ликованием, дымом, маслами и кровью. В распахнутой одежде, наслаждаясь прохладой, Сукуна лениво курил, полулежа, держал несогревающуюся руку сидящего подле Мегуми и разморенно вглядывался в его лицо, чуть желтоватое в свете фонариков. — Нравится, золото мое? Мегуми смотрел на деревянную сцену, и пестрый праздничный танец становился занимательней, если наблюдать за ним в отражении его раскосых глаз. Где-то неподалеку притаилась громко стрекочущая цикада. — Нравится. Сукуна фыркнул довольно, с нажимом поглаживая раскрытую ладонь. Чествования не были редкостью, а вот человечекие жертвы — в какой-то степени были. Девка, совсем юная, лежала на полу в том самом месте, где стоял когда-то Фушигуро Мегуми. Хрупкая, такая же черноволосая и белокожая, со свежей раной на лице, она скрючивалась, словно эмбрион, прижимая к груди покрасневшие руки. Крепко зажмурившись, она бредила что-то о настоящем Боге, о каре, которая настигнет его и весь его народ, умытый в чужой крови, о том, как сам он вынужден будет кануть в преисподню, из которой и вышел. Сукуна не мог сказать, какое у нее было лицо, была ли она красива — он не приглядывался, медленно скользя взглядом по сломанному силуету. Сбивчивые невнятые угрозы не трогали, и на удивление, почти не веселили, хотя порой о «каре небесной» он мог слушать часами, задыхаясь от гортанного хохота. Если бы Двуликого возможно было застать в расплох, у Мегуми бы получилось — он вошел как всегда бесшумно, остановился в дверях, опуская на девушку взгляд. Помолчал немного, как будто к чему-то прислушиваясь, спросил, не изменившись в лице: — Это будет убийство ради удовольствия? Сукуна пожал плечами, переворачивая ногой дрожащее тело: — Не думаю, что я что-то почувствую, когда буду убивать ее. Внезапная мысль вдруг растянула его губы в улыбке, и он обратил к Мегуми взгляд всех четырех глаз, всматриваясь с интересом, выискивая ту самую жажду, мелькающую порой на его лице. — Может это сделаешь ты? Мегуми покачал головой коротко, прошел вглубь зала, ступая к нему ровной походкой. Длинные волосы струились по плечам притягивающей темнотой. — Она не тот человек, чьей крови мне хочется, господин Сукуна. Он остановился напротив, приподнимая голову — не в жесте гордыни или превосходства, а лишь для того, чтобы было удобнее смотреть. — Вы можете прекратить это, — коротко кивая под ноги, на непомняющую себя девушку, — если все равно ничего не чувствуете. Сукуна тихо рассмеялся, протягивая к нему руку и ласково, по-человечески нежно — когда только научился — проводя по мягкой щеке. — Фушигуро Мегуми решил пожалеть кого-то? Тот не пошевелился. — Вы можете. — Ты же понимаешь, что не всем в жизни везет так, как тебе, мое драгоценное сокровище? — Сукуна скользнул ладонью на его затылок, впутывая пальцы в жесткие пряди, притягивая немного ближе, — никто отсюда не возвращается. Это традиция, это закон. — Господин Сукуна не нарушает своих же законов? Двуликий, хмыкнув, чуть сжал его волосы в кулаке, и Мегуми сделал навстречу пару легких шагов. — Ловко, — Сукуна наклонился, опаляя дыханием спокойное лицо, — но если тебе интересно, то это не мои законы. Они созданы твоим кланом и твоей семьей в частности. Я никогда не выдвигал четких требований, чего я хочу от них, но этот народ постарался, изощряясь, стараясь угодить мне. И их фантазия превзошла все мои ожидания. Он мягко поцеловал уголок бледных губ. — Ты знаешь это не хуже меня, — провел горячим языком по кончику острого прямого носа, не удержавшись, — не мое покровительство привило этим людям жестокость. Как раз потому, что они жестоки, они и выбрали меня. Запечатлев поцелуй на его лбу, Сукуна отстранился, довольно разглядывая не тронутое румянцем смущения лицо. Юноша вновь опустил глаза к приговоренной, и Двуликий тоже посмотрел на нее коротко, следуя за его взглядом. — Ее жизнь или смерть — как и большинства из ныне живущих — ничего не изменит в этом мире, — сказал он успокаивающе, медленно прокручивая перстни на одной из свободных рук, — Ты ведь не такой наивный, чтобы спасать всех. — И чтобы убивать незначительного человека вместо тех, кто этого заслуживает — тоже. Мегуми отступил от него одновременно мягко и непреклонно, выскользнул из рук, как осколок подтаявшего льда — Сукуна только и смог что ухватится за прохладный ночной воздух всеми четырьмя руками. — Фушигуро Мегуми. — Он угрожающе понизил голос. Тот улыбнулся одними губами, двинул головой по птичьи, и вышел в сад, не оборачиваясь, задвигая за собою дверь. Этот тихий стук как будто отрезал Сукуну ото всех остальных звуков, закрыл ему уши ладонями — ночной стрекот и шелест, бормотание пленницы — все стихло для него, опасливо замер в груди вибрирующий комок зарождающийся злости. И возвышаясь посреди пустынного зала в этой тишине над дрожащим телом он вдруг глубоко, свистяще выдохул, хмурясь, зажимая переносицу большим и указательным пальцем — кажется, это движение Двуликий подглядел у совсем еще юного Мегуми как будто вчера. — Эй ты, — он пихнул ногой молящуюся шепотом девушку, — если через десять секунд ты не уберешься с моих глаз, я убью тебя. Она неверяще вскинула окровавленное лицо. — Быстрее. — Он не повысил голоса, но темнота как будто начала сползаться к его белоснежному подолу с черным подбоем со всех углов. Девушка вскочила, и полубегом, полуползком кинулась прочь. Сукуна даже чуть разочаровано цыкнул — в великодушно подаренные десять секунд она уложилась — срываться было больше не на ком. И он распахнул закрытую Мегуми раздвижную дверь с такой силой, что ее, похоже, уже никто никогда не закроет. В саду пахло сладко и тягуче, мелодично журчала вода и тихо постукивал содзу. Мегуми нашелся у стоячего пруда почти у самых ворот — выхода — из храма, стоял на большом плоском камне и медленно проворачивал в пальцах бамбуковую флейту. Сукуну он заметил сразу, обернулся через плечо, упираясь в раздвоенное лицо взглядом. Хотелось подойти, ухватить за руки, вплести пальцы в черные волосы, припечатать к собственному телу, обвить лозой, вгрызться зубами, но Сукуна остановился в нескольких шагах, не заступая за границу, прочерченную холодным камнем. — Решил сбежать от меня? — спросил он хрипло. Ворота за спиной Мегуми темнели затягивающей чернотой, словно пропасть, которая тянула к нему руки, стремясь ухватить, уволочь, забрать, а он будто бы не чувствовал этого, стоял прямо, как молодое дерево. В пруду отражался полумесяц и жемчужная россыпь звезд, словно в ногах у него было само небо. То ли подлая игра лунного света слепила Двуликого, подсовывая видения, то ли глубокое дыхание ночи отравляло его легкие дурманом, но глаза Мегуми в этот момент казались такими всезнающими, что кололо в кончиках пальцев. Он вдруг ясно, с насмешливой горечью осознал, что не двинется с места, если Мегуми отвернется, ступит в раззявившуюся черную пасть выхода и уйдет в душистый мрак леса. Туда, где ему вероятно самое место. А уже потом, когда его легкий след простынет в земле — Сукуна разнесет здесь все в щепки. Смеяться над собой Сукуна умел, но никогда не любил, и никому другому не позволял. Фушигуро Мегуми не смеялся. Он оправил юкату, плавно опустился на камень у самой кромки воды, почти поднес к губам сякухати, но замер вдруг и покачал головой. — Я давно уже здесь по своей воле. Музыка полилась, развеивая темноту над воротами, прогоняя из-за ребер зудящую стылость — до этого момента Сукуна даже не догадывался, что она была там. Он присел на край осторожно, протянул все-таки руку, коснулся непослушных волос, тихо улыбаясь: — Ёкай. — Мегуми, — поправил тот, прервавшись, чуть прильнув к его ладони. — Я женюсь на тебе, Мегуми. — Хорошо. В ту ночь Мегуми — просто Мегуми — сам переступил порог его комнаты. Развязал на ходу широкий пояс, переступил упавшую на татами одежду, подошел неторопливо и легко забрался к нему на колени, мягко погладил линии татуировок на лице. Его рот был кислым на вкус и приятно горчил, как будто он чего-то наелся, тело — сильным и теплым, дыхание — легким и тягучим. В ту ночь Сукуна спал крепко, как ребенок — хоть и не знал, каково это — уткнувшись носом во влажный висок. Во сне он видел ночное небо у чужих ног в отражении бездонного пруда и слышал шум дождя, который, оказывается, и не снился ему вовсе — следующим утром все было залито до краев. — Ты похож на птицу. Сукуна приблизился к Мегуми, раскинувшему руки, наклонился, обнимая осторожно, чтобы не помять белую ткань, поцеловал в лоб. — Ёкай. Тот стиснул в ответ его широкую спину, давно привыкнув к внушительной разнице в росте, покачал головой: — Мегуми. Улыбнувшись, Сукуна устроил подбородок на его макушке. — Сегодня будет долгая ночь, Мегуми. — Я готов. Вечернее небо разливалось багрянцем, окрашивая лежащую на футоне катану с искуссно выделаной ручкой — первый его свадебный подарок для Мегуми. Двуликий выпустил его из объятий, присел медленно на колени, нырнул пальцами под подол и огладил бледные рубцы на его лодыжках. Второй подарок он преподнесет ему на самой церемонии. Сегодня заполыхают дома, закричат люди, сломаются статуи и устои — утопится в собственной крови клан Зенин, забравшийся при нем так высоко, возгордившийся, заслуживший, как шептала та пленница, страшной кары. Сегодня шрамы на этих ногах получат отмщение. Сегодня канет в Лету имя Двуликого Сукуны, как имя божества войны и разрушений, и возникнет новое, величественней и громче предыдущего. И рядом с его именем будет стоять второе, и будет оно не менее значимым. Фушигуро Мегуми. И сколько бы Сукуна не порочил настоящего Бога, не смеялся над ним, превознося себя до его уровня, не плевал на наказание, что якобы должно однажды на него снизойти, не смеялся над собой за подобную абсурдную уверенность, одно он мог сказать точно: он — Двуликий Сукуна — был благословлен.