via dolorosa

«Опять затянет разговор, Но столько лет одно и то же — Как тут верить чудесам?»

       Алекси живёт в ритме вальса: раз — два — три — четыре, квадратом, и цикл повторяется вновь. Строгий монотонно переливающийся счёт преследует его, как ни странно, с тех самых пор, как он стал частью этой группы: пускай от парней и исходит бешеная энергетика — чистый хаос — умеренный темп вальсирующих трёх четвертей по классике пробивается через внутреннее «Я» парня и обволакивает того плотной невидимой плёнкой. Плёнка сдерживает все хаотичные порывы и эластично, подстраиваясь под сердцебиение, разносит исходящие душевные импульсы по телу Каунисвеси, не давая тем вырваться наружу — как не вырываются наружу случайные брызги, с одинаковой периодичностью собираясь в небольшие рыхлые волны.        Отвратительный гул мотора слышен на весь паром, да и погода сегодня не очень — серые дождевые облака скомкались в одну плотную массу и угрожающе нависли над заливом, точно небесный мост между Таллином и Хельсинки. Парни предпочли остаться в каюте, и только Алекси сейчас слушает, как лопасти, кряхтя и захлебываясь, перемалывают, вспенивают и отталкивают обратно помутневшую водную гладь. Он подпирает подбородок рукой и слегка морщится: едкий сигаретный дым до сих пор не выветрился с пальцев, и, кажется, его запах даже усилился на контрасте со свежим морским воздухом. Глубокий вдох — так, что на пределе в виски отдает хруст где-то в районе ключицы и первых рёбер — и Алекси устало протягивает:        — Да бля-ять.        В памяти Каунисвеси — в сути своей — так было всегда: любовь к музыке постоянно была вместе с ним, даже не рождаясь, как не рождается в человеке его мозг и сердце, а просто появляясь в один момент как неотъемлемая составная часть. Казалось, у тогда ещё совсем юного Алекси даже не было шанса пойти другим путём, но появись этот шанс сейчас, парень бы им не воспользовался. Музыкальное творчество дарило ему ту самую свободу, о которой мечтает каждый человек искусства — в своих мелодиях парень выражал то, что чаще всего невозможно передать словами, но возможно прочувствовать, и Каунисвеси делился накопившемися чувствами, которые достигали своего апогея на совместных концертах с BC. Он и до этого катался с парнями по некоторым турам и присутствовал на каких-то концертах, но выступать в качестве основного состава — совсем другое, как оказалось: и по ощущениям, и по выплеску эмоций, и — теперь уже — по масштабу аудитории.        С недавних пор жизнь Алекси не то, что заиграла новыми красками — забурлила ими, и довольно скоро Маттсон стал понимать, что не всё из этого было частью его глобальной мечты: парень не припомнит, чтобы хотел неловко улыбаться и выжидающе молчать, пока интервьюеры задают неудобные каверзные вопросы, надеясь высосать из пальца какой-никакой скандал. Он также уверен, что никогда не мечтал фильтровать свои социальные сети на несколько раз, перепроверяя короткое "доброе утро" под фотографией, убеждая себя, что эта надпись не может никого задеть или стать предметом споров — действительно ли всем он желал доброго утра или это относилось только к тем, у кого было утро на момент публикации поста? Алекси мог долго перебирать трудности, с которыми сталкиваются какие-никакие медийные личности, но основную для себя выделял четко — быть не понятым собственной аудиторией, которую теперь он делил поровну со всеми членами группы — «brotherhood».        Плёнка упрямо гасит все искры в Алекси, как надежды, так и ярости, и строго делит его чувства: на «да» и «нет», на белое и чёрное, на хорошее и плохое, на южный полюс и на северный — и эти две полярности чередуются в Каунисвеси, захлёстывая того целиком, пытаясь взять инициативу в монотонно-страстном танце, и всё же идут под одинаковое «раз — два — три — четыре». Они, точно живые, обретают форму и выражаются в переливающейся мелодии так, что иногда Алекси сомневается, кто тут ещё кого создал — он их или, может, они его. Черно-белые тона, без компромиссов на серый, спешно сменяются, быстрее, чем парень как режиссёр — дирижёр — постановщик и хореограф — успевает понять, где те находятся, и чувства превращаются в настоящий эпилептический ад — монохромное инферно, заглушаемое для внешнего мира плотной, не пропускающей даже крохотный лучик света оболочкой.        Темнеет — полотно из серых облаков, кажется, стало ещё более густым и мрачным. На одноцветном фоне выступают угольного цвета грозовые жилы, и Алекси явственно чувствует, как с воды начинает порывать: казалось, и без того влажный воздух стал ещё мокрее, проведи рукой — соберёшь капли, как утром росу с листьев. На пароме загораются блёклые фонари, и бледный свет клином падает на черноту волн залива, перебегая длинной дорожкой с одинаковой амплитудой, дразнит тьму и резко отскакивает. Алекси видит, как вырисовываются у него на глазах знакомые изнутри фигуры, и оттого хочет закурить, но нельзя, пока он всё ещё здесь.        Позади слышится громкий топот — кто-то старается очень уверенно передвигаться по палубе, но шатающие судно волны усложняют задачу.        — Чего стоишь? — Йоэль подходит к самому краю и облокачивается рядом, на невнушительную перегородку. — Мы испугались, может, тебя уже в свободное плавание унесло.        — Не унесло, — Алекси смущённо улыбается, глядя на Йоэля, и уводит взгляд обратно к волнам.        — О чём думаешь?        — Знаешь, я не совсем так себе представлял... — он осекается и молчит с полминуты. — Хотя, вернее, я не всё предусматривал, наверное. Мне действительно круто с вами, я обожаю наши концерты и всё такое, но столько всего приходит извне... Я не думаю, что способен справиться со всем.        — С наплывом фанаток, ты имеешь в виду? — усмехается Хокка и отпивает ещё чуть-чуть из зелёной бутылки Хайнекена.        — И это в том числе, — Алекси упирается обоими локтями в металлические перила перегородки, с которых уже начала слезать белая краска, и запускает пальцы в растрепанные тёмные волосы. — Не знаю, блять. Когда я работал один, такого не было — по крайней мере, так много.        Они молчат — оглушительному молчанию удаётся отвести на второй план и кряхтящий гул старого мотора, и плеск пенящейся воды, и порывы предгрозового ветра. Алекси знает наверняка, что даже в пустой студии не бывает так тихо, как было сейчас на этой палубе — все пространство вокруг заняла тугая неопределенность, хоть ножом режь, и никто не знал, как верно подобрать слова, чтобы разорвать этот квадратный цикл: «раз — два — три — четыре». Суета, нервозность и банальный страх нового и неизвестного постоянно сменялись детской слепой решимостью, верой в свои силы под лозунгом «что нас не убивает — делает сильнее» и чистым неподдельным азартом, таким, что огонь в глазах пылал ярче летнего солнца — и наоборот: Каунисвеси уже привык к таким американским горкам и даже старался оперативно подстраиваться под внутренние ощущения, чтобы те не начали контролировать его первыми. Лишь на лайвах он позволял себе отдаваться музыке полностью — и телом, и духом, и это держало его на плаву даже лучше, чем выталкивающая сила держит сейчас старый паром. Он никогда не говорил об этом с остальной группой, но был уверен, что каждый из них в определённый момент испытывает что-то похожее, но с какой периодичностью? Алекси хотелось бы верить, что никого из парней не шатает сильнее, чем самого Маттсона, ведь по ощущениям — отврат. Полнейший.        Белые блики всё отчетливей и отчетливей принимали узнаваемые формы — Каунисвеси своими глазами увидел две вальсирующие на волнах человекоподобные фигуры, и в тот же момент ощутил, как его сердце пропустило усиленный удар, словно бы рвалось в танец на водной глади следом. Неспокойная душа разгоняла кровь по венам и артериям, имитируя всплески морской стихии, объединяя внутреннее с внешним, и не видимая обычным человеческим взглядом оболочка-плёнка, подавляемая одинаковыми импульсами с разных сторон, местами начинала протираться и плешиветь — Алекси мог бы почувствовать, как собственный организм упорно пытается растворить его во внешнем, но парень не различал ничего, что не касалось сейчас загадочной, вальсирующей для него одного, пары.        Они стоят вдвоём какое-то время, и смотрят прямо перед собой до тех пор, пока Алекси не решается в этом убедиться: он поворачивает голову в сторону Йоэля и замечает, что тот глядит не куда-то поверх, не к себе под ноги и даже не на бутылку пива, а на те же пляшущие фонарные блики, которые, казалось, стали ярче и отчетливей на фоне почти наступившей грозы. Более того, Маттсон готов был поклясться, что Хокка тоже видит этот вальс — Йоэль словно отсчитывал его ритм про себя, не издавая ни звука и лишь слабо шевеля одними губами. Тогда, точно выводя их обоих из-под гипноза, вдалеке послышался гром, и Алекси, перекинув одну руку через перила, отобрал у друга зелёную бутылку и сделал несколько больших глотков. Хмель тепло разливался по всему телу и присмирял учащенное сердцебиение, Каунисвеси нахмурился от ячменной горечи. Первые, ещё редкие дождевые капли застучали по металлическим перилам, изношенной палубе и мгновенно опустевшим головам парней.        — Ни с кем из нас такого ещё не было, — Хокка первым решается прервать затянувшееся молчание. — Не пугают же тебя девчонки плюс-минус твоего возраста?        — Вообще не в них дело, — тихо смеётся Алекси, понимая, на что намекает Йоэль. — В ответственности даже. Я чувствую себя так, будто в любой момент к моему виску могут подставить пушку за то, что я скажу, если это покажется каким-то... Не таким?        — Когда начинаешь говорить о чем-то, что касается не только тебя, всегда есть шанс отхватить, — Йоэль отбирает свой законный Хайнекен обратно и жадно, с предыханием, пьёт. — Тем более, если набираешь мало-мальскую медийность. Не все из нас были к этому готовы, но всем нам придётся с этим жить.        — Это жестоко.        — Не более, чем драки в средней школе, — усмехается Хокка и оставляет легкий щелбан на лбу Каунисвеси. — Получал когда-нибудь по щам за то, что любишь Linkin Park больше, чем Depeche Mode?        — Скорее мог бы получить за Skrillex, у нас к дабстепу долго привыкали, — с неизменной улыбкой признаётся Алекси. — Хотя Bangarang доносился из каждого ведра.        — А я тебе о чём. Видишь? — Йоэль допивает последнее, что остаётся в бутылке, и смотрит на волны сквозь искажение тёмно-зелёного стекла. — Тогда у тебя даже была реальная угроза уйти с фингалом под глазом, а то и под обоими.        Опустевший Хайнекен звонко падает, но не разбивается.        — А сейчас — любить не все будут? Нас и до этого не все любили, — пожимает плечами Хокка и отставляет бутылку чуть поодаль. — Чем известнее ты становишься, тем большему количеству людей действуешь на нервы, такова жизнь. Не продавать же им свою свободу в обмен на молчание?        — Свободу? — Алекси понимает, что подразумевается под этими словами, и всё же хочет услышать — для пущего убеждения.        — Слова, самовыражения, свободу быть самим собой, в конце концов. Blind Channel никогда не стали бы Blind Channel, если б ставили чужое мнение превыше своей индивидуальности: мы — сами по себе — делаем то, что могут далеко не все, так зачем нам сливаться со всеми? Такой у нас путь.        — Мы теперь имеем влияние, — протягивает Маттсон. — И я имею в виду не только музыкальную индустрию.        — И это ахуенно.        Смех пестрыми лепестками васильков разносится по лёгким Алекси и глухо вырывается во внешний грозовой мир, стремительно остывающий под давлением хмурого неба. Неизменный запал Йоэля восхищал Каунисвеси ещё с тех самых пор, как тот пытался договориться о ремиксе на Blind Channel, и, пожалуй, стал одним из ключевых факторов, почему парень оказался там, где оказался — на этой самой палубе в окружении лучших для него людей. Слова Хокка возвращали Алекса куда-то далеко, лет в четырнадцать, когда кроме самих треков ничего не играло роли, когда самым тяжелым было довести звучание до совершенства — пускай и так было «неплохо», но он никогда не соглашался на компромиссы. Ностальгия смешивалась со светлым лагером и усиливала разливающуюся по грудной клетке горькую, и всё же приятно-согревающую теплоту. Понимание того, что «как в четырнадцать» уже не будет, слезливо держалось на подкорке сознания Алекси, но не могло заглушить преимущества искренней радости нахождения сейчас — в этом самом — моменте, когда до порта есть ещё минут сорок абсолютной вседозволенности и свободы, когда Каунисвеси мог быть тем, кем был всегда — и на этот раз до последнего выдоха. Разве что курить нельзя.        Рябь, создаваемая упавшими с небес каплями, усиливается и размывает тёмный и светлый силуэты — вальс больше не кажется таким отчетливым и строгим, каким был без малого только что, но две фигуры не останавливаются, а подстраиваются — под равномерный бой волн, под звуки дождя и под совсем не музыкальный рёв старого паромного мотора. Под этот ритм, выравниваясь, стучит усмирённое сердце Алекси, упорно, но мелодично проталкивая внутренние импульсы парня через образовавшиеся дыры в плёнке, которой ещё только предстоит исчезнуть — сжаться, рассыпаться и пропасть — полностью: может, не так уж и скоро, как того бы хотелось, но предстоит непременно. Маттсон чувствовал, как он растворяется в настоящем — принимает и прошлое, и будущее, и себя самого через этот вальс теней под гул механики — это не оболочка протирается под его внутренним напором: это его демоны нашли в себе силы поглотить приевшийся фальшивый образ.        Крупные тяжёлые капли словно протыкают залив насквозь. Вдалеке сверкает молния, и Йоэль продолжает отсчёт: на седьмой секунде гремит гром, и парню становится спокойнее от осознания, что они вряд ли попадут в эпицентр грозы. Ливень наступает, и Алекси накидывает на голову капюшон черной толстовки вместо того, чтобы развернуться и хотя бы шагнуть под навес, словно не успел переварить всё, что было сейчас так необходимо. Хокка видел это: Алекс едва заметно прищуривался, забавно хмурил брови и морщил лоб, когда концентрировался на своём, внутреннем, и Йоэль заранее знал, что холодные голубые глаза его в такие моменты становились совсем светлыми — точно стеклянными. Каунисвеси надолго зажмуривается.        — Ты слишком много думаешь, — голос Йоэля возвращает Алекси обратно — сюда. — Анализируешь, рефлексируешь, пытаешься найти причинно-следственные связи, предугадать что-то — и это неплохо, но, знаешь, не всегда нужно. Искусство — оно, прежде всего, не в голове, а вот тут.        И Хокка с нажимом — даже чуть-чуть больно — тыкает указательным пальцем в грудь Алекси, слегка справа.        — Ай, — первое инстинктивное желание Каунисвеси — отойти, но он перебарывает и наоборот выгибается чуть вперёд, стойко претерпевая нажим.        — Сториз, в которых ты не материшься и приветливо машешь, забудут через пять минут — ровно как и те, где ты пьешь пиво и тянешь средний палец, — улыбается Йоэль, и Алекси хочется ему верить. — Можно сотни раз обдумать свою речь, но люди обязательно забудут, что ты действительно хотел сказать, если не прочувствуют тебя — так дай им хотя бы шанс. А твои чувства — это музыка, Алекс.        — И что мне делать?        — Боюсь, что остаётся всего лишь жить, — Хокка и сам с трудом верит, что он это говорит. — Не мы первые через это проходим, не мы последние — но мы пройдём так, чтобы нас запомнил каждый.        Алекси не привык быть в группе, но это, оказывается, и не так уж важно.        Важно то, что Алекси больше не страшно падать.        «И я б себе воздвиг там Крест нерукотоврный, И моя дорога скорби — И я шагаю по слезам И не пролью свои.»