Желтый, красный, серебро

Внизу царит холод и полумрак, но наверху светлеет – кажущаяся легким навершием дома, мансарда прогревается по воздуховодам кухонной печью. Короткий коридор с балконом полукругом обращен в сад, справа – вход в единственную на этаже комнату. Геральт делает шаг вперед. Лютик сидит на полу, запрокинув голову и упираясь затылком в стену. Левая нога полусогнута, и гриф лютни на ней создает впечатление, словно на коленях лежит перевернутый ребенок, убаюкиваемый, любимый. Струны звенят нежно, долго, хотя их едва касаются побелевшие пальцы, и звуки словно куски прекрасной боли – Геральту кажется, Юлиан извлекает их из собственного живота, вытягивает, словно нити, и эти невидимые нити плывут в воздухе, создавая феерическую арфоподобную паутину. Лютик и сам бледен, камзол натянут кое-как, из-под него белым парусом топорщится плохо заправленная рубашка. Лютня звенит в воздухе, серебряный сосуд, неземной капкан, Юлиан не меняет позы, даже увидев Геральта, и когда знакомый голос завершением ловушки почти вызывающе-небрежно выпевает в серебряную сеть музыки слова, красоты становится столько, что от нее хочется умереть. Умереть и не быть, но Геральт здесь не за этим. Не за этим, ведь так? Справа от Лютика из-под его полусогнутой ноги растекается кровавая лужа, но это не его кровь. Чуть дальше, возле окна, за старинной кроватью с резными спинками и балдахином, белеет что-то наподобие, в первую минуту кажется Геральту, свернутого и упавшего с андеграундного ложа одеяла, белого в красных розах. Ирмгрод, полностью любимая*, дочь Рупперта, князя и конунга Тиргроу, тоже здесь. Приотворенная рама впускает легкий ветерок, пробегающий по пушистому золоту волос, рассыпанному вокруг умиротворенного лица, камееподобного и подобного камню. Серому. В цвет мрамора кладбищ, мрамора обнимающих надгробья фигур. В цвет пепла, наполняющего легкие на площадях, где сжигают нечисть. Ниже пояса нежный белый переходит в густой оттенок неба на закате. Вместо живота у нее яма, и, если наклониться, можно изнутри полюбоваться стройностью молодых ребер, корсетом клетки охвативших грудь. Теперь клетка разломана, птица выпущена на свободу, как и канарейка, бестолково мечущаяся под потолком. Геральту жаль канарейку, и первое, что он делает, приманивает ее на рукав и возвращает примету – случившейся или предстоящей? – смерти в ее искусственное жилище, поставив опрокинутую клеть на подоконник – и заодно плотно защелкивает, прикрывает раму, чтобы звуки, мерцанием наполнившие комнату, не ускользали, переливаясь вниз. Второе бесполезное, что он совершает – выдергивая мгновенно вылетающие хлипкие крючки, срывает один из лепестков жемчужно-серого балдахина и накидывает на лежащую на полу девушку скрывающим произошедшее безумие покрывалом. И только потом останавливается напротив барда – и напротив завершающейся песни. Ищи мандрагору, пес, рой землю у ног повешенных на холме... Песня дотлевает в воздухе, рассеивается, исчезает, как морок, лопнувшей волшебной паутиной. Была и нет, и только воспоминание о том, что звучало нечто превышающее пределы прекрасного, тут же вызывает глухую, волной поднимающуюся тоску где-то внутри. Прядь золотых волос упорно выбивается из-под покрывала. Ирмгрод, повторяет про себя Геральт имя. Ирмгрод. Лютик смотрит на Геральта, и во взгляде его покой, как зеркало ее недвижного сна. Роднее тебя не сыскать на свете, дитя, которое я искала, дитя, что даровано мне напрасно на недолгий срок до луны восхода. Удержат ли золотую воду ладони, стиснутые от счастья? Каким богам мне сейчас молиться, от кого стороной бежать в глухие места? Дитя, о котором я так просила, чтоб не быть никогда мне одной на свете, неужели наступит он – час, в котором я позволю тебя отнять? Что лунный серп, что секиры стражи – одно сверкающее железо, и оно высоко, высоко над миром, по которому мы бредем... Ищи мандрагору, пес, рой землю у ног повешенных на холме, тебе не поможет ни зной, ни холод, ни колючий вереск: зерно в твоей прорастает пасти, и снег выпадает на землю, в которой не спится всему, чего нам не надо знать.